Пропавший Пианист

В тот самый момент к Энтони подошёл управляющий и молча передал ему записку. Энтони бегло её прочитал, взглянул на управляющего и слегка моргнул будто бы что-то одобрил. Управляющий тихо вышел, а Энтони, подойдя к судье, сказал:

– Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии отведать вместе напиток старого виноделия. К тому же, мне сообщили, что ко мне прибыл гость по моей же просьбе… Я был бы рад вас с ним познакомить.

– С удовольствием, – ответил судья, поднимаясь с кресла. Он повернулся к пианисту, коротко поклонился и сказал:

– Честь имею! – после чего направился к выходу.

– Надеюсь, вы простите нам наше дальнейшее отсутствие, – обратился Энтони к пианисту.

– Мы с моим учеником побеседуем в ваше отсутствие, не беспокойтесь! – ответил пианист с доброй улыбкой.

Энтони слегка склонил голову с едва заметной усмешкой на лице – и тоже вышел.

Глава 6. Тайная встреча

Энтони с судьёй направились в сторону рабочего кабинета, и по пути тому нередко приходилось замедлять шаг – судья Эрэнс останавливался почти у каждой картины, что висела вдоль прямоугольной стены. А их, следует сказать, было немало – каждая достойна была пристального внимания и размышления.

Наконец, они подошли к двери – высокой, идеально прямой, выкрашенной в тёмно-коричневый цвет, с сияющей медной ручкой. Дверь отворялась внутрь и вела в просторную комнату с высоким потолком, покрытым узорчатой лепниной, окрашенной в благородный золотистый оттенок, навевавший ассоциации с королевскими покоями.

Как и во всём доме, в кабинете повсюду висели картины – от больших полотен в тяжёлых рамах до небольших изящных произведений, каждая из которых была расположена с безукоризненным вкусом. Всё в этой комнате свидетельствовало о тонком чувстве стиля её владельца – вплоть до мельчайших деталей.

Невозможно было не заметить утончённости: рамы из резного дерева с изысканной лепниной, стены, обитые орнаментированной тканью, тёмно-коричневый паркет, сложенный из натурального дерева и отполированный до блеска. Его тёплый глубокий оттенок подчёркивался мягким блеском лака, а поверх него лежал ковёр – эксклюзивное украшение и гордость кабинета.

– Настоящая энциклопедия стилей! – подумал судья, не скрывая восхищения.

В центре комнаты стоял широкий письменный стол, выполненный из красного дерева, с двумя идеально отполированными креслами напротив. Вся мебель была настолько гармонична, что становилась не просто частью интерьера, а его воплощением.

На столе лежали аккуратно сложенные бумаги, письма, нож для вскрытия конвертов. По правую сторону – бутылка старинного красного вина с яркой этикеткой, датированной 1770 годом: «Коллекция Мэтью Ботнера». Рядом – бокал с недопитым вином, тяжёлая хрустальная пепельница, в которой дымилась наполовину обрезанная сигара.

– Живёте вы весьма благоустроенно, мой друг, – произнёс судья, обводя взглядом убранство.

– Благодарю, – с лёгкой простотой ответил Энтони. – Всё, что вы видите, – дар его величества Короля.

– Мне доводилось слышать, что принц имеет склонность к искусству, тонко чувствует цвет, а говорят даже, что иногда сам рисует… Теперь, признаюсь, я в этом окончательно убедился. Хотя, откровенно говоря, я и не сомневался в утончённости его вкуса.

– Располагайтесь, сударь, – сказал Энтони, сопровождая свои слова приветливой улыбкой и лёгким жестом, указывая на один из кресел.

Судья поблагодарил и уселся по правую сторону стола. Энтони занял место напротив, спокойно и величественно.

Несмотря на внешнее спокойствие, судья едва сдерживал восхищение – и в тайне задавался вопросом: почему Энтони решил привести его именно сюда, в кабинет? Однако сдерживать эмоции ему удавалось всё хуже: роскошная коллекция живописи великих мастеров прошлых столетий производила на него сильнейшее впечатление.

– О, Боже мой! – вскочил судья с места, подойдя к картине, вызвавшей у него бурный восторг. – Неужели это работа французского художника Пьера Шишака?

– Да, сударь, – с достоинством ответил Энтони. – Кстати, эту работу мне лично подарил Георг, из собственной коллекции.

Энтони налил им по бокалу красного вина и с лёгкой грацией преподнёс бокал судье. Сделав неторопливый глоток, он продолжил:

– Вы знаете, у этого вина до сих пор сохраняется индивидуальный вкус, аромат, запах… и цвет. М… Кстати, – он слегка улыбнулся, отставляя бокал, – вы знакомы с капитаном Питнером?

– М… Вы имеете в виду Бенджамина Питнера? Капитана торгового трёхмачтового флота «Красная Волна»?

– Да-да, именно его! – подтвердил Энтони. – В прошлом году, по моей просьбе, капитан привёз из Франции шесть бутылок «Ботнера».

Пока Энтони говорил, судья, прежде чем отпить вино, с явной осведомлённостью рассматривал бокал, приближая и отдаляя его от лица, пытаясь уловить тончайшие оттенки напитка. Он наблюдал за интенсивностью цвета, прозрачностью, блеском. Наконец, сделав небольшой глоток, будто тщательно пробуя и определяя вкус, он воскликнул:

– О, Боже мой!

– Что такое? – спросил Энтони, немного побледнев от резкой реакции.

– Это… фруктовый букет! «Прекрасного и дивного напитка», —произнёс судья с явным восторгом.

– О, я рад… – с облегчением вздохнул Энтони.

Судье настолько понравился напиток, что он одним глотком осушил бокал и, нисколько не смутившись, попросил добавки.

– Ваша светлость, – сказал Энтони, – я немедленно распоряжусь, чтобы для вас завернули две бутылки «Ботнера».

– М… Я бы хотел отказаться, – театрально вздохнул судья, – но это вино – поистине чудное! Увы, я не осмелюсь отказать себе в удовольствии, – рассмеялся он.

Энтони собирался было позвать управляющего, как тот, будто угадав момент, вошёл сам, постучав в дверь.

– Мистер Кортман! Как удачно, что вы здесь! – вскочил Энтони. – Будьте добры, передайте моей супруге, чтобы она завернула две бутылки красного «Ботнера» для нашего уважаемого гостя.

– Сию же секунду будет исполнено, – почтительно склонив голову, ответил управляющий и собрался было удалиться.

– Кстати… – обратился к нему Энтони уже тихим, сдержанным голосом, – как насчёт нашего гостя? Он прибыл?

– Да, ожидает, – отозвался Кортман.

Энтони посмотрел на судью, который всё ещё, с видимым удовольствием, потягивал вино и, казалось, даже не заметил появления управляющего. С мягкой улыбкой на губах Энтони произнёс:

– Попросите нашего гостя войти, – выделяя ударением последние слова и слегка приподнимая брови.

Управляющий молча поклонился и вышел. Энтони, налив себе ещё вина, приготовил чистый бокал для гостя. В его взгляде блеснула искра предвкушения: он уже знал, каким образом начнёт разговор, чтобы объяснить судье появление своего неожиданного посетителя.

– Друг мой, – сказал Энтони с необычайной серьёзностью, – как я уже сказал, я бы хотел…

– Ваша светлость! – прервал его судья, преподнося бокал к собеседнику, – можно попросить ещё вина?

– Да, конечно! – ответил Энтони, вновь наполнив бокал судьи тёмно-рубиновой жидкостью.

– Так вы говорите, – продолжил Эрэнс, делая неторопливый глоток, – что у вас гость?

– Да, достопочтенный, – ответил Энтони, слегка опустив взгляд.

Судья, с довольной улыбкой на губах, медленно поднялся со своего места, будто предчувствуя чьё-то приближение.

– Ну же, ваша светлость! «Не заставляйте ждать нашего дорогого барона», —сказал он с лёгким нажимом в голосе.

Энтони побледнел. Сердце его ёкнуло. Неужели он знает? Но откуда… – пронеслось в его мыслях.

– Барона?.. – произнёс он вслух, не скрывая потрясения. – Но как вы…

– Я уже не раз говорил вашей милости, – спокойно ответил судья, глядя в сторону двери, – я знаю, как действует барон… через своих так называемых сторонников. Он с особым нажимом произнёс последнее слово, словно стараясь, чтобы оно осталось в воздухе между ними, как лёгкий, но острый упрёк.

Жаль, что я недооценил судью… – думал Энтони. – Мудрость его достойна его седины… Но “сторонники”? Это слово… оно слишком точно и слишком опасно. Оно несёт в себе нечто большее – как будто за ним прячется нечто более зловещее: заговор… или, не дай Бог, предательство!

Судья вновь опустился в кресло, скрывая лёгкую, почти невидимую улыбку. Он произнёс эти слова намеренно – хотел наблюдать за реакцией Энтони. И увиденное его удовлетворило. Однако в глубине души он всё ещё уважал этого человека – того, с кем не постыдился бы разделить трапезу. Да, он подозревал, что Энтони, если и не является прямым союзником барона, то, по крайней мере, находится с ним в близких отношениях. Но это подозрение он даже от самого себя скрывал. В его глазах, человек глупый и ничтожный не мог бы быть столь близок ко двору и обладать таким умом, который пугал – своей сдержанностью, своей неуловимостью.

Энтони не ответил. Его молчание говорило о многом. Он явно обдумывал каждое слово, сказанное судьёй.

– Однако… – заговорил вновь Эрэнс, наклоняясь вперёд, – ваши старания не были напрасны. Барон всё же согласился прийти… пусть даже по вашей настойчивой просьбе. И вот он здесь… но с какой целью?

Он вздохнул с еле уловимым разочарованием:

– Ведь мне он отказывал бесчисленное множество раз…

– Вы совершенно правы! – раздался голос из тени. В комнате повисла тишина.

В проёме двери, залитой приглушённым светом, появился силуэт человека.

Барон вошёл.

– Боунсалидэ… – едва слышно прошептал судья, не отрывая взгляда от еле различимого силуэта у двери.

– Добрый день, господа, – произнёс вошедший человек с торжественностью, достойной королевского посланника.

Мрачная фигура, очерченная сквозь сумрак, словно вытеснила из комнаты лёгкость и вино. Судья протрезвел в одно мгновение. Он вдруг вспомнил о своей должности, о приличиях, о весе, что носит его имя в высшем обществе, и поспешно придал лицу строгое, почти надменное выражение. Энтони и судья поднялись, приветствуя гостя и вручая заранее наполненный бокал. Хотя судья и не доверял барону, он, как человек воспитанный, не мог себе позволить нарушить церемонию.

Он поклонился с ледяной учтивостью. Барон ответил поклоном столь же выверенным, и, не теряя достоинства, занял место напротив. Барон Боунсалидэ, несмотря на возраст около шестидесяти пяти выглядел удивительно моложаво. Высокий, статный, сдержанно элегантный он не был ни худощав, ни полон: его фигура излучала внутреннюю силу и благородную умеренность. Его аккуратная, не слишком длинная борода придавала лицу строгую благородную очерченность, в которой угадывалось и изящество, и несгибаемая воля. И хотя по английским обычаям того времени к человеку его положения надлежало обращаться «милорд» или «ваше сиятельство», он настаивал на другом. И терпеть не мог пышных титулов требуя, чтобы к нему обращались просто: «барон» или «барон Боунсалидэ», без украшений, без реверансов, без придворных витиеватостей. И действительно, в его манерах было нечто такое, чего не встретишь ни при дворе, ни среди парламентариев: его движения были отточены и сдержанны, как у военного человека, а интонации кратки и решительны, как у полководца, привыкшего отдавать приказы на поле брани. Более того, в его взгляде и осанке было что-то монаршее властное, непререкаемое, как если бы он и вправду носил на себе не герб, а корону.

Простолюдины боялись его, но называли это уважением. Барон требовал уважения, но порождал страх. Словно в его личном словаре понятия «страх» и «уважение» давно поменялись местами. Он был из тех людей, кто считал: если боятся значит, почитают.

Страх был его оружием. Именно поэтому судья не питал к нему симпатии. Он считал, что жажда власти, стремление всё контролировать, даже без повода, признаки натуры, опасной для общества. Подобные люди убеждены, что истина живёт только на их стороне.

Энтони поднёс бокал барону, а заодно придвинул ему стул. Сев между ними, он оказался так, что судья был справа, а барон слева.

– Ваша светлость, – обратился он к судье, чей взгляд неотрывно изучал барона. Судья ответил Энтони взглядом. – Я хотел бы извиниться, что заранее не предупредил вас, достопочтенный.

– Я догадывался, что вы что-то замышляете, – произнёс судья с лёгкой усмешкой. – И убедился в этом, когда вы завели разговор сегодня утром. А затем… – он закинул ногу на ногу и выпрямился. – Наш барон уж слишком заметная фигура, чтобы остаться неузнанным, даже под личиной вашего кучера, – сказал он, прямо глядя на барона.

– Благодарю вас, – усмехнулся барон, – за столь содержательное замечание, судья.

В этот самый момент дверь кабинета тихо отворилась, и на пороге появился камердинер Кортман. Его шаги были беззвучны, движения – точны и благородны, как у человека, чья жизнь прошла при высших дворах. В руке он держал сложенный лист бумаги, запечатанный сургучом с тиснённой литерой «S».

– Прошу прощения, милорд, – произнёс он, обращаясь к хозяину дома. – Это доставили с грифом «неотложно». От маркиза Селбери. Я был вынужден передать лично.

Энтони, который всё это время молча наблюдал за словесной дуэлью между судьёй и бароном, вежливо кивнул. Взяв записку, он быстро пробежал её глазами, и черты его лица чуть дрогнули не от страха, нет, скорее от внезапного осознания срочности и важности известия.

– Господа, – произнёс он, обратившись ко всем присутствующим. Голос его был вежлив, но твёрд. – Прошу простить моё отсутствие. Я вынужден покинуть вас на короткое время по неотложному делу. Позвольте надеяться, что вы не почувствуете себя обделёнными моим вниманием.

Он вежливо поклонился, медленно вышел из комнаты и закрыл за собой тяжёлую дверь, оставляя позади судью и барона – двух людей, столь разных, и в то же время непостижимым образом связанных в этот миг судьбой, тайной и приближающейся бурей.

Комната словно изменила дыхание. Тишина теперь звучала совсем иначе – в ней не было больше посторонних. Лишь судья и барон.

Эрэнс поднял глаза и впервые заговорил без притворной суровости, без наигранной власти – как человек к человеку.

– Барон, – сказал он медленно. – Мы остались одни. И теперь, быть может, вы скажете то, что не отважились бы произнести в присутствии других…

Барон приподнял бровь. Его взгляд блеснул лукавым светом, в котором, несмотря на мрак, всё же теплился огонь ума.

– Разве вы думаете, что мне когда-либо нужны были свидетели, чтобы говорить правду?

– Вот видите! – торжественно провозгласил судья. – Хоть вы и избегали меня, но, стараниями его светлости, встреча всё же состоялась.

Барон усмехнулся и спокойно ответил:

– Эта встреча не состоялась бы, не имей я собственного желания присутствовать на ней, судья.

– Что? – покачнулся взгляд судьи.

– И, кроме того, – продолжил барон, – я до сих пор не понимаю, почему столь высокопоставленный человек, как вы, проявляет ко мне такой интерес.

Помолчав минуту, он спросил бодрым и серьёзным голосом:

– Что угодно от меня, ваша милость?

– Что угодно?

– Да!

– Послушайте, барон. Мы с вами не вчера родились. И я надеюсь, что у вас всё ещё есть ясное понимание того, что происходит.

– А что происходит? – вздрогнул барон. – По какому же делу вы не забываете о моём существовании столько времени, судья?

– По делу? – повторил судья, пристально глядя ему в глаза, – если быть точным вовсе не по делу, а по делам, во множественном числе, – сухо заметил он.

Барон приподнял бровь.

– Делам?

– Ваше имя, барон Боунсалидэ, всплывает в связи с множеством преступных организаций, – продолжил судья холодно. – И не только в пределах Англии, но и далеко за её пределами. Ваше влияние распространяется повсюду.

На губах барона мелькнула тень улыбки насмешливая, чуть ироничная. Но она мгновенно исчезла при следующих словах судьи.

– Грабежи, подкупы, подпольные доходы, теневая торговля, – перечислял тот. – А что самое тревожное… Вас видели в окружении герцога Корнелиуса Доффа, упразднённого год назад и приговорённого к смерти за измену короне и участие в заговоре. Вам напомнить дальше, Боунсалидэ?

Барон взглянул на судью с лёгким беспокойством, но уже через миг достал из внутреннего кармана дорогого костюма сигару и с видимой невозмутимостью произнёс:

– Послушайте… Нас могли бы увидеть вместе хоть сегодня, например, выходящими из дома семейства Ваппа. И что тогда? Какие слухи пустят на этот раз? – Барон рассмеялся. – Боюсь тогда, у вас будут серьёзные неприятности прокуратуре.

– Это не шутка, барон, – судья сдвинул брови, голос его стал низким и напряжённым.

– И я вовсе не шучу, – холодно ответил Боунсалидэ. – Видите ли, я уже не молод. И, учитывая масштаб моего круга общения, я вправе не помнить, с кем и когда встречался.

– По-видимому, вы не только забыли встречи, но и забыли, что четыре года назад…

– Не стоит опускаться до дешёвых выпадов, Эрэнс, – резко перебил его барон и скривился в ехидной усмешке.

Судья приподнял брови:

– По-видимому, у вас вовсе короткая память, Боунсалидэ. Вы не только забываете лица, но и забываете условия соглашений, которые сами же заключали.

– И что же я забыл? – спросил барон с голосом человека, готового сию же минуту признать свою вину, если она действительно доказана.

Судья подался вперёд, его голос стал ледяным:

– Давайте говорить начистоту, Боунсалидэ. Я знаю о вашей причастности к гибели Габриэллы Кросс и семьи Иоанна Тойа. О таинственном исчезновении его единственной внучки, Эмилии. Единственной выжившей из рода Тойа. Что вы на это скажете, барон?

Барон, по-прежнему невозмутимый, провёл пальцами по мраморно-холодной поверхности бокала.

– Прошу прощения… Но не приходило ли вам, уважаемый, в голову, что это уже слишком? – произнёс он сдержанно. – Я, разумеется, не человек предрассудков. Но я, увы, приверженец одной весьма досадной детали как – доказательство. Так что… докажите! Либо молчите!

– Вы полагаете, я стал бы заводить этот разговор и глядеть вам в глаза, не имея в руках нечто по-настоящему стоящее?

Барон замер. Сигара дрогнула в пальцах.

– Что?.. – произнёс он едва слышно.

– Да, да! – проговорил судья, повысив голос. – Вы не ослышались. У меня действительно есть доказательства вашей причастности ко всему вышеупомянутому.

– И потому вы желали со мной встретиться? – усмехнулся барон.

– Да! Но, к моему личному сожалению, вы не раз отказывали мне в этой встрече. С пренебрежением.

Барон замолчал. Слова судьи звучали тревожно. В них было над чем задуматься.

– Послушайте, – наконец сказал он спокойным тоном, – если, как вы утверждаете, у вас есть доказательства… существенные доказательства то почему вы до сих пор бездействовали? Неужели ждали дозволения с моей стороны? – иронично усмехнулся он. – Удивительная стратегия, судья.

«Это не человек, а дьявол» – подумал судья, покачав головой.

– Барон Боунсалидэ! – воскликнул он уже громче, голос его зазвучал, как обвинительная речь. – Я предостерегаю вас: не выходите за пределы приличия. Помните своё место.

– О чём вы? – с насмешкой нахмурил брови барон. – Я не думаю, что вы тот, кто вправе указывать мне на моё место. И да… – он чуть подался вперёд, – моё место здесь, судья. Между вами и мной!

Судья ничего не ответил. Он сдерживал гнев, хотя покрасневшее лицо и налитые кровью глаза говорили за него. Он задумался глубоко и даже на мгновение закрыл глаза. Затем, не говоря ни слова, достал из внутреннего кармана конверт, запечатанный королевской печатью, и протянул его барону.

– Это… последняя попытка с моей стороны. Последний шанс хоть как-то облегчить вашу участь, Боунсалидэ.

Барон, с выражением крайнего любопытства, взял конверт.

– И что я должен с ним делать? – спросил он.

Судья, отошедший к окну, бросил на него ледяной взгляд.

– Для начала – прочтите.

Барон внимательно вгляделся в лицо судьи, словно пытаясь уловить скрытый смысл или подвох. Но, похоже, судья вручил письмо без малейшего умысла.

Он выглядел растерянным. А это только усилило в бароне желание как можно скорее узнать содержание письма.

Когда судья отвернулся и снова уставился в окно, барон поднёс большой палец к сургучу, размял его и раскрыл конверт. Бумага внутри была плотной, пахнущей старыми чернилами. Почерк был ему знаком. Это письмо было написано рукой давнего итальянского шутовского мастера – Дэвидэ Эггитти.

Барон побледнел. Он перечитал имя дважды, словно не веря собственным глазам. А затем прочёл вслух, едва слышно:

«Дорогой друг.

Я пишу это письмо в надежде, что Вы прочтёте его. Уже который год я обращаюсь к Вам, но с великим прискорбием должен отметить: Ваше молчание оказалось смертельнее самого яда. Во имя Бога услышьте меня. Хотя бы на этот раз.

Последний раз.

Если в этом мире есть хоть крупица справедливости, тогда пусть она коснётся и меня. Я молю Бога, чтобы Вы получили это письмо. И если мои мольбы были услышаны, и Вы читаете эти строки, полные раскаяния и слёз за бесчисленные злодеяния, значит, меня уже нет в живых. Божественная сила, что так долго охраняла меня в моей грешной жизни, покинула меня. Несчастье постигло меня в тот самый миг, как Вы отправили нас с Эмилией в Рим. И знайте несмотря на весь ужас и отвращение, которые я испытывал к Вашему приказу, я исполнил его. Последний представитель семьи Тойя больше никогда не станет для Вас угрозой. Потому что мёртвые не разговаривают.

Но, признаюсь честно: нет мне прощения. Всё, что наполняло моё сердце хоть каким-то светом, умерло вместе с этой девочкой. Мои руки навсегда запятнаны её кровью. И всё же… не беспокойтесь обо мне. Я вынесу этот ужас до конца. Но именно не это стало причиной моей гибели. Нет.

Моя жизнь разрушилась в тот миг, как я потерял Вас… Мой старший брат.

Человека, которого я любил, кому верил, кем восхищался и на кого надеялся… Брат… я умираю. Умираю от Ваших смертельно ядовитых стрел, брошенных в мою сторону. Неужели Вы забыли меня?

Неужели Вы… забыли Ваши слова: «Мы две капли из одной. Мы братья!» Моё сердце кровоточит, но уже слишком поздно.

О, я принимаю эту боль. И если такова плата если моя смерть искупит нежную заботу, которую Вы даровали моей юности, то пусть будет так.

Боунсалидэ… мой горячо любимый брат…

Я, наконец, покидаю этот грешный мир.

Ты был моей опорой.

Я всегда гордился тобой.

Мы связаны не только кровью, но и дружбой.

Ты лучший. Я люблю тебя.

Прощай…

Дэвидэ Эггитти.

Под этими строками другим, чужим почерком было приписано:

9 октября 1807 года.

Моурелли, Боунсалидэ.

На обороте письма был прикреплён другой листок.

Когда барон прочёл его, его глаза налились кровью:

Неаполь. Центральный государственный отдел записей гражданской смерти.

Заключение: насильственная смерть путём самоуничтожения. Самоубийство.

Причина: голодная смерть.

Год: 1809.

Регистр № 59.

Усопший: Моурелли Боунсалидэ, 45 лет.

Национальность: итальянец.

«Дэвидэ… Дэвидэ…» – имя эхом отзывалось в его сознании, будто произнесённое в пустой, полуразрушенной часовне.

Никто не откликался. Никто не слышал.

Только тишина гнетущая, мёртвая тишина, какая бывает лишь в траурных залах, за мгновение до того, как войдёт священник.

Барон сидел, не в силах пошевелиться. Письмо всё ещё горело в его руке, точно клеймо, выжженное прямо на коже.

«Моурелли… Мой брат… Моя кровь…» – его разум не принимал очевидного.

Тот, кто был для него опорой в безумном мире – исчез.

И исчез не просто, а с голодом в желудке и проклятием на устах.

Смерть брата. Самоубийство. Голодная смерть. Отчаяние, перешедшее в молчание.

И всё это – по его приказу. Его волей.

Он вытер лоб, как человек, только что вынырнувший из-под воды. Он чувствовал, будто невидимая рука вырвала из его груди половину сердца.