Граница замкнутого круга

После ресторана мы вернулись на маршрут памяти, и тётя Эви продолжала радоваться, когда встречала что-то знакомое. За десять лет, конечно, почти всё поменялось, и тира, в котором мама однажды выиграла мыльные пузыри, уже не было. Не было магазина игрушек. Закрылся живой уголок. Кинотеатр перенесли на четвёртый этаж. Появилась бильярдная. А магазин сантехники, где продавали «восхитительную кафельную плитку», съехал.

От избытка бесполезной информации, бесконечного щебета, духоты и яркого света у меня уже дико раскалывалась башка. Но тётя Эви чувствовала себя прекрасно, на чудовищных каблучищах порхала невесомо и жутко раздражала своим позитивом. Она снова вещала про молодость, потом резко начала про последнего кавалера и, будто внезапно вспомнив, что он бывший, перешла на пироги. У неё в башке явно черти плясали, мысли хороводили так, что любого бы уже затошнило, а она даже не замечала, что речь её совершенно бессвязна!

– Недалеко от моего дома совсем недавно открылась пекарня, я купила там клубничное пирожное. Клубника, ты сам знаешь, вкусная редко попадается – я обычно у старого дядьки покупаю, всё не могу запомнить его имя. У него кошечка такая прелестная, пушистая белоснежная, никогда не убегает. А у моей знакомой коллега вечно жалуется на своего кота: стоит ей дверь открыть, он уже в путь. Кстати, когда собиралась в путь, искала новый саквояж, решила взять побольше, потому что неделя не пара дней. На одном сайте нашла изумительный вариант. Там вообще столько всего интересного. Присмотрела себе светильник в виде цветка, он весьма безвкусный, зато хрустальный. Повещу его в спальне над кроватью. Ой, цветик, ты бы видел моё покрывало, оно ручной работы, сшито из лоскутов. Я после его покупки и пошла на швейные курсы. Приходила с них поздно, иногда так уставала, что хотелось всё бросить. Но я доучилась, диплом получила и теперь сама иногда шью себе одежду. Замечательное пальто, правда? Сама сшила. Мне подруга советует запустить линию одежды. Я вот записалась в школу бизнеса, а там направления разные: услуги, товары, продажи, рестораны. Пирожное, кстати, было невкусное.

Грёбаное пирожное, как же она ухитрилась в начало-то вернуться?

А потом, не затыкаясь ни на секунду, тётя Эви выбирала духи в парфюмерном. Она перенюхала пару десятков флаконов, наконец остановилась на каких-то супердорогих и, довольная покупкой, радостно защебетала, что после всякого расставания всегда меняет духи, потому что не желает «пахнуть как женщина, которую отвергли». Хотя это она бросала своих кавалеров.

– Ой, цветик, гляди: музыкальный магазин! Идём посмотрим.

И мы, конечно, потащились смотреть. Тётя Эви едва ли что-то понимала в музыкальных инструментах, но обожала красоту и изящество, а потому любовалась плавными изгибами и дизайном. Ещё ей понравился усыпанный бриллиантовой крошкой кларнет, и не купила она его только потому, что у того «пипка, куда надо дуть» не чёрная, а хромированная. И она реально была готова потратиться на грёбаный, чертовски дорогой кларнет, на котором даже играть ни хрена не умеет!

– Мне нравится эта гитара, – задумчиво выдала тётя.

Гитара была самой обычной, типа для новичков, но из настоящего дерева и расписана цветочками с завиточками.

– Что вам подсказать? – прицепился консультант.

– Я хочу купить эту гитару.

– Ты чё, типа играть умеешь? – опешил я.

– Нет конечно, это для тебя.

– Так я тоже не умею.

– Пустяки – научишься. Продайте.

И она купила клятую гитару!

– День просто замечательный, – щебетала тётя Эви. – Ой, цветик, фестиваль уже начался, идём скорее на площадь.

– Там холодно! Пожалуйста, я хочу домой. Прошу!

– Ты будто капризный ребёнок, Лу, прекрати. Я куплю тебе куртку, и мы пойдём на фестиваль. А домой поедешь только после того, как запустишь фонарик, ясно тебе?

Да шла бы ты в жопу, тётя! Но спорить было бесполезно.

– Ясно.

На площади народу было до хрена. Музыка и голоса сливались в общий шум. Барабаны и хриплый ор патлатого парня выделялись особенно, но слова было не разобрать. Краем уха я слышал гитару и звонкое сопрано, и, кажись, звон клятого треугольника.

Тётя Эви растерянно оглядывалась, явно недовольная. А на что она рассчитывала – типа можно будет выбрать кого-то конкретного, а всех остальных заткнуть? Нет, чёрт возьми, так это ни хрена не работает.

Ещё, как назло, дождь зарядил.

Музыка затихла, раздался визг и хохот. Самые предусмотрительные раскрыли зонты. Другие разбегались, потому что на площади негде было прятаться. Да и поблизости не было ни навесов, ни магазинов. Зато тётя Эви наконец заткнулась, схватила меня за руку и потащилась напролом сквозь толпу. Она не бежала, не суетилась, с изяществом расталкивала людей и, кажись, ничуть не беспокоилась ни за причёску, ни за одежду. Плыла, короче, как грёбаный ледокол, а мне все ноги пообступали.

Пока мы добежали до гостиницы – благо тётя поселилась недалеко от площади, – вымокли от носика до хвостика. Кроссовки у меня чавкали, штаны к ногам прилипли. А тётя Эви с мокрыми волосами и потёкшей тушью выглядела жутко. Нам ещё пришлось родство своё доказывать, потому что я несовершеннолетний, а такие связи типа против правил гостиницы. И мы, мокрые до трусов, тряслись от холода у стойки регистрации, пока администратор тщательно проверяла все ID.

– Раздевайся, надо тебя высушить, – сказала тётя, когда мы наконец поднялись в номер. – Я в душ.

Она сняла пальто, бросила его на пол, следом кинула сапоги и ушла в ванную. Проторчала там почти полчаса, пока я силился высушить штаны под кондиционером и в душе́ не чаял, как быть с мокрыми трусами.

– Ты что делаешь? – спросила тётя Эви.

Она была в гостиничном халате, с мокрыми нечёсаными волосами, которые, так же как у мамы, завивались на концах в крупные локоны. Сейчас она была такой простой и домашней – и я мгновенно понял, что вообще-то люблю её, что мне плевать на её раздражающие выходки и глупые затеи. И что она всегда рядом, в какое бы дерьмо я не вляпался. Жаль, только ей ничегошеньки нельзя было рассказать про «Пустошь».

Тётя Эви задумчиво уставилась на меня, небрежно погладила, как чужую псину, и забрала штаны.

– Иди в душ, там есть ещё один халат.

– Я домой в халате попрусь?

– Я закажу тебе одежду. Иди.

В огромной душевой запросто бы поместились трое. Там всё было кафельное, стеклянное, хромированное, со множеством рычажков и кнопочек. Я наугад повернул вентиль, и на башку хлынул ледяной поток: тётушка не переключила воду. Потом я вечность настраивал температуру и долго отогревался, всерьёз задумавшись, можно ли рассказать тёте про Костолома.

Иногда мне дико хотелось вывалить всё на папашу, но он бы ни хрена не помог. Или вовсе проигнорил. Или даже хуже сделал. Костолом, кажись, и так его ненавидел из-за мамы. Жаловаться же тёте было бессмысленно и тупо: она бы такую панику подняла – нас бы обоих под шумок грохнули. Тем более Костолом и её по-любому ненавидел, ведь именно она открыла маме глаза на то, что он говнюк и тиран. Короче, Костолом, видать, всю мою родню ненавидел. Может, и меня тоже, иначе какого хрена прицепился? Уж вряд ли он считал меня высшей ценностью. Наверно, тоже тупо не понимал, что делать со всем этим дерьмом.

Тётя Эви лежала на кровати, беззастенчиво листала журнал с голыми мужиками. А из-под халата у неё торчал сосок. Я как увидел, так и опешил – в рожу будто кипятка плеснули. А она, заметив, лениво прикрылась и закрыла сайт.

– Не красней, цветик, – ласково выдала тётя. – И не осуждай. Ни меня, ни их. Я просто хочу скрасить одинокий вечер, а они заработать. Разве это дурно?

Я не сразу сообразил, что она про шлюх, которых разглядывала, – перед глазами так и маячил грёбаный сосок. Фигура у тёти была ладная… чёрт возьми, а мысли мои грязные до омерзения!

– А если б там мой профиль был, ты бы тоже не стала осуждать? – ляпнул я.

Она окинула меня оценочным взглядом, долго молчала и наконец выдала:

– Скажу прямо: по статистике смазливых юнцов вызывают только старые девы и мужики. Тем более не иметь выбора – это неуважение к себе. Да и Кэтрин явно не для этого тебя растила.

– Ну как бы вряд ли кого-то для этого растят.

– Уж точно не тебя.

Я согласно покивал и посторонился, когда в дверь постучали. Вряд ли, конечно, проститут прикатил в кратчайшие сроки, но мысль эта обожгла. Да и тётя Эви вполне бы могла предложить остаться и посмотреть. Тут ещё порномультики в башке вспыхнули – так стрёмно стало. И дурно – хоть обратно в душ возвращайся!

Тётя Эви встретила курьера, забрала пакеты и всучила их мне.

– Одевайся, – велела она.

Обновочки были шикарные – все брендовые, даже трусы. Футболка с разноцветным принтом, мягонький белый свитер, явно дорогущие джинсы с грёбаными стразами на заднице и носки. Носки вот, кажись, были самые обычные, хотя брендовых, наверно, и не бывает. В общем, тётя Эви, как всегда, не поскупилась.

Я быстро оделся, скинул свои мокрые вещи в пакет и вышел.

– Тебе очень к лицу белый цвет, – обрадовалась тётя Эви. – Нравится?

– Очень. Спасибо.

– Только свитер-то задом наперёд. Переодень.

Разницы никакой на хрен не было, разве что в ярлычке, но его тётя Эви явно не видела. А всё равно прицепилась, что свитер задом наперёд. Пришлось переодеть. Тут-то она и обратила внимание на порезы, которые утром почему-то проигнорила.

– Ой, цветик, за ранами нужно ухаживать. Недоставало ещё инфекцию подцепить. Идём.

И всё. Никаких допросов и истерик, обычная обработка – и до свидания. Кажись, в общении с подростками тётя смыслила больше, чем папаша. А может, насрать ей было на моё самоповреждение – ну типа на хрен башку чужими проблемами забивать?

В ванной тётя Эви осмотрела мою руку под ярким освещением, щедро полила её антисептиком, намазала мазью и заклеила плёнкой. Помогла надеть свитер. Потом уставилась задумчиво и выдала:

– Я никогда по ней не скучала. Только теперь, когда понимаю, что больше её нет. Иногда приходит осознание, но оно какое-то далёкое, будто неправда. И вот смотрю я в твои глаза, как когда-то в её, и ничего не понимаю.

– Всё просто, тётя: мама умерла, а эти грёбаные глаза никому покоя не дают.

– Не говори так, цветик. Это её бесценный подарок. Обувайся, я закажу такси.

Боты тётя Эви купила стрёмные. Как бы тоже брендовые, типа «Савье́», – может, даже из последней коллекции, но выглядели они жутко. Какой-нибудь грёбаный модник помер бы, наверно, от восторга, но мне хотелось что-нибудь попроще и на шнурках. Ну типа новые «ти́берсы», которые раз в сто дешевле этого говна. Но не мог ведь я сказать этого тётушке – у неё бы хватило мозгов выставить меня без обуви.

– Номер семьдесят, ждёт у входа. Спускайся. Гитару не забудь.

– На хрен мне твоя гитара?

– Сыграешь мне мой любимый романс. – И она впервые на моей памяти, да ещё весьма недурно пропела: – «Я снова играю на старой гитаре, я снова играю на нервах своих». Сыграешь?

– Да не умею! На пианино могу. Даже спою, если хочешь.

Тётя Эви зло поджала губы, всучила мне гитару и со словами: «Тогда выброси её!» – вытолкала меня в коридор и захлопнула дверь.

Выбрасывать гитару было жалко – пришлось забрать. Ещё из башки не шёл грёбаный романс, он казался дико знакомым. Не слова, именно мотив… Мотив звучал маминым голосом.

Когда я притопал домой, то сразу, не давая папаше и рта раскрыть, напел ему сначала мотив, а потом и слова, какие запомнил. А он ошарашенно переводил взгляд с меня на гитару и обратно.

– Ну же! – ныл я. – Ты по-любому знаешь. «Я снова играю на клятой гитаре». Чё там дальше?

Он сгонял в комнату и вернулся с планшетом. Загрузил видео: мама в каком-то парке, или типа того, улыбчивая и юная, как грёбаная весна, играла на гитаре и пела тот самый романс. Пела звонче, чем когда-либо мне, душевно и чисто. И был это пятьсот десятый год – ещё до того, как она встретила Костолома…

Хотя и с ним она выглядела счастливой.

«Но я так люблю, когда больно мне, больно – и чувства, прекраснее этого, нет».

Бред собачий! Зря ты, мама, выбрала этот клятый романс.

5

Около полудня, когда вернулся папаша, я скорее свалил из дома. Ну типа на хрена мне опять эти допросы-вопросы про вчерашний день? Он прям очень хотел знать, где я был, почему не отвечал на звонки, хотя ни одного пропущенного не было, откуда притащил пакет мокрых шмоток и какого хера надел его пиджак. Ещё он знатно отругал за то, что я типа выпросил у тётушки обновочки. А на попытки объяснить, как было дело, отреагировал неадекватно: выкатил целую лекцию о морали, о моей инфантильности, о дефектности тёти Эви. А кончил тем, что он, бедный и несчастный, ни черта со мной, «агрессивным сучонышем», не справляется и что надо бы от меня отказаться – будто я на хрен собачка! – в пользу «чокнутой суки». Потом разрыдался и послал меня на хер. А с утра укатил прямиком к Элу, потому что вернулся пьяненький и молчаливый.

В общем, свалить-то я свалил, но как-то не подумал, что в такую паршивую погоду никто на стадионе жопу морозить не будет. Вот и пришлось в одиночку бесцельно шариться по городу.

Довольно скоро дождь кончился, солнышко малость выглянуло – туман поднялся. Вроде даже теплее стало, но табло на спорткомплексе показывало всё те же плюс пять. Ещё люди прям по лужам шлёпали, все штаны мне забрызгали. Короче, прогулка вышла дерьмовой, да и делать было не хрен. Я даже решил до «Пустоши» дотопать, Костолома визитом порадовать – от идиотской затеи спас телефонный звонок. Ваккате звал в аквагалерею, они с пацанами попёрлись на рыб глазеть, там типа вход свободный по случаю её десятого дня рождения. Ну а мне на хрен эти рыбы не сдались и до галереи было далеко, вот мы и условились через полтора часа встретиться в парке, который там напротив.

Когда Ваккате дал отбой, я резко остановился: опять свернул на Линовскую. Вечно ноги сами несли сюда: мне дико хотелось увидеться с Нинкой. Хотелось, как летом, обнять её, почувствовать, что в мире есть человек, которому можно выговориться и… наконец довериться. Я реально скучал, а ещё люто ненавидел, потому что Нинка укатила не попрощавшись. Она в соцсети выложила снимок на фоне института с подписью, типа столица прекрасна. А я опешил и тупо поставил сердечко.

И почему она не сказала, что уедет? Только смотрела тоскливо, будто прощалась навсегда. И ни разу с тех пор не позвонила, не написала, хотя моё идиотское «Привет. Как дела?» прочитала. Я всё ждал, что ответит, ну типа вдруг была занята, отвлеклась и забыла, хотя спустя два с лишним месяца ждать уже было тупо.

Иногда я подумывал написать ей снова, чтоб не мучиться догадками: ну типа двойной игнор – это как бы закономерность и никак не случайность. Но мне вовсе не хотелось знать о её ненависти, обиде и всяком таком, и я беспомощно ждал от неё ответ на то сообщение. Хотя, чёрт возьми, это я застрял в грёбаном Кланпасе, а Нинка укатила в столицу, у неё началась новая жизнь с новыми друзьями – и пацан из детства, который дразнил её лупоглазой собакой, справедливо остался за бортом.

Но мне дико хотелось вернуть ей клятого зайца. Не мог же я на огромном поле наткнуться на него случайно, да ещё спустя столько лет.

Из парка доносился визгливый хохот Гоги. Этот полудурок из второго выпускного любил развлекать толпу спонтанными выступлениями и сам же громче всех ржал со своих шуток. Юмор у него, конечно, был сортирный, но людям нравилось. Он любую историю мог рассказать смешно. Даже смерть любимого пса в комедию превратил. Но, самое интересное, черту никогда не переходил, хотя никто понятия не имел, где эта грёбаная черта.

– Стокер, Стокер, мой сладкий бон-бон! – вопил Чарли и бежал навстречу с распростёртыми объятиями.

Он был пьян и, кажись, напрочь забыл про нашу ссору. А может, признал вину. Или тупо решил притвориться, будто ничегошеньки не произошло. Ну типа ладно, я тоже драму разыгрывать не собирался, поэтому поймал его пьяное тело и помог устоять на ногах.

– Сто-окер! – ныл Чарли, навалившись на меня. – Ты представь, Афанасьев сказал, что сегодня занят, не пошёл со мной за галстуком. А сам, значит, с этим интеллигентом на рыбок глазел. Какой он на фиг друг, а?

– Я ж не соврал, – отпирался Ромка, хотя Чарли едва ли говорил всерьёз.

– Я думал, ты матери помогаешь! – взвизгнул Чарли почти фальцетом. – А ты с Поповым и с этим… Гога, ё-моё, вот у тебя фамилия! Ай, чтоб вас на хрен, да бон-бон?

Что за грёбаный «бон-бон»?

– Слышь, Чарли, ты где эти клятые словечки берёшь? Чё за «бон-бон»?

– Конфетка. Это конфетка, да, Попов?

Ваккате бестолково покивал, хотя по роже было видно, что ничегошеньки он не знал.

– Ну так девок будешь конфетками называть, говнюк ты нажравшийся!

Чарли заржал, обнял меня и смачно поцеловал в щёку. Чёртов идиот! Я его оттолкнул, хотел подзатыльник отвесить, но зазвонил мобильник. А на экране: Костолом. Сердце сначала провалилось, а потом ускорилось до рекордных отметок. Я перетрухнул и нерешительно дал отбой. И только потом сообразил, что затея с прятками полное говно.

– Всё нормально? – Чарли опять навалился.

– Да. Куда теперь?

– Мне с четырёх за сестрой надо присмотреть, – выдал Гога. – Давайте у меня во дворе посидим. Она там на качелях покачается, мешаться не будет.

– О-о-о! – воодушевился Чарли. – Пошли! Пошли-пошли. – И заржал.

Гога жил недалеко от парка в Керамическом районе, который почему-то считался неблагополучным, хотя убийства, грабежи и всё такое происходили в других местах. Может, конечно, люди не гадят там, где спят, вот и пошло мнение, типа убийцы и весь прочий сброд живёт именно здесь. А может, вклад внесли разбитые дороги и дерьмовое освещение. Хотя на дерьмовое освещение жаловался весь город.

До двора мы дотопали чуть меньше чем за полчаса, но, видать, припозднились, потому что мать Гоги уже торчала у подъезда и жгла нас злющим взглядом. Особенно пьяненького Чарли, который в ответ лучезарно оскалился.

– Чтоб во дворе были! – велела она.

Мы сели под огромный навес на закрытую песочницу – от мерзкой мороси это ни хрена не спасало. Ваккате кутался в шарф, ёжился, потом перчатки надел – холодно было звездец. Только, видать, не Чарли: он полулежал и расслабленно курил, таращась куда-то в пятое измерение.

И мало того что погода была паршивая, ещё Алёнка прицепилась с вопросами и дурацкими историями. Гога отправлял её на качели, но она не слушалась. Сначала Ваккате доставала, потому что у него «курточка красивая». Потом Ромку, у которого в руках была «красивая коробочка». Но, увидев, что это сигареты, Алёнка потеряла к нему интерес и полезла к Чарли. Тот её проигнорил, а потом спросил:

– А где Леди?

Видать, он только ради девчонки припёрся.

– Так холодно. – Гога пожал плечами. – Может, выйдет вечером.

Алёнка окинула окна многоэтажки внимательным взглядом, села рядом со мной и на пробу поздоровалась.

– Мелкая ты зараза, иди на качели! – рявкнул Гога.

– Я всё маме расскажу! – завизжала она. – И скажу, что ты куришь!

– Где ты видишь, что я курю?

Алёнка обиженно поджала губы, но злобу затаила – по-любому ляпнет матери, что он курил. А Гога обратного ни хрена не докажет.

– У тебя есть фантики? – спросила у меня Алёнка.

Она достала два фантика: один зелёный с картинкой, второй из глянцевой плёнки. Я для вида пошарил по карманам и развёл руками. Алёнка тяжело вздохнула, спрятала свои и спросила:

– А тебя как зовут?

– Люций.

– Ты с Го́рой учишься?

– Нет, я в третьем. Я с Чарли и Игорьком в классе.

– Го́ра дурак и учится плохо, – сказала она. – Я хорошо буду учиться. Мама говорит, что я умница. А ты умница?

Как и любой ребёнок, вопросами она сыпала бестолковыми. И, как и любой ребёнок, лучилась себялюбием. Только я с детьми общаться ни хрена не любил и не умел, потому что они порой спрашивали дикие вещи. Всегда сначала шли безобидные «где ты учишься?», «сколько тебе лет?», а потом что-нибудь типа «а у тебя большая пися?». Грёбаный стыд.

– Учусь я ладно, – ответил я осторожно.

– Он на второй год остался, – вклинился Ромка, мерзко хихикая. – Не такой уж умница.

Алёнка, видать, тоже уловила нотку яда в его словах, потому что гордо выдала:

– Зато он красивый, а у тебя рожа прыщавая и зуб кривой.

Чарли заржал и бросил в Ромку окурок, сел удобнее и тоже заступился:

– Стокер умница, просто ему не повезло с экзаменами: не успел он их сдать. Но поведение у него дрянь, да, бон-бон? Мы тут недавно в историю влипли… Но там уже всё нормально.

Зря, конечно, Чарли проболтался, но хоть новость выдал прекрасную. Лишь бы вопрос с паладинами решила его мать, а не Костолом.

– А чё было? – оживился Гога.

– Да мы в лесу заблудились. – Чарли задумался. – Афанасьев, дай сигаретку.

– Будешь столько курить – сдохнешь! – огрызнулся Ромка.

Его явно заботило не здоровье Чарли, а количество сигарет, которое тот у него выпросил. Но Чарли не обиделся. Он поднялся, снял куртку, задрал рукава кофты и подошёл к турнику. Легко, даже играючи, подтянулся пятнадцать раз, спрыгнул и насмешливо уставился на Ромку, бросая тому вызов.

Ромка куртку снимать не стал, подтянулся двадцать раз, но натужно, рожа у него раскраснелась, и силы явно кончились. Он грузно спрыгнул, поскользнулся, схватился за капюшон Гоги, но всё равно грохнулся. Ошмёток грязи с его подошвы пролетел метра два и шмякнулся ровно на качели.

– И это – попадание! – торжественно заорал Чарли и захлопал.

Ромка его насмешку не оценил и всё матерился, беспомощно отряхивая промокшую задницу. А Гога материл его за порванный капюшон.

– Я всё маме расскажу, – завизжала Алёнка. – Скажу, что ты плохие слова говоришь. И за капюшон тоже получишь.

Гога злобно глянул на неё, но ничегошеньки не сказал, хотя сказать, судя по роже, хотел много и матно.

– Ты ещё не забудь, что он обзывается, – подсказал Чарли.

Он сел рядом: уродливые шрамы напоказ. А я уставился на них, и так стрёмно стало. И за него, и за себя – я ж на хрен тоже порезался. Но чтоб прям так руки исполосовать, это надо реальные беды с башкой иметь. Хотя за два с небольшим месяца я за ним ничегошеньки такого не заметил, но некоторые отметины явно были свежие.