Искусство Ксавьера

Он не гонится за мной? Почему? Почему так тихо?Мысли путались, не находя объяснения. Эта пауза была страшнее любой активной угрозы.

Она просидела в своем укрытии, как ей показалось, не меньше часа. Ни звука. Нигде. Осторожно, словно крадучись по тонкому льду, она выбралась из-за двери и пошла обратно, в сторону гостиной.

И тогда она увидела его снова.

Мужчина сидел в глубоком кресле у камина, в лучах утреннего света, падающего из окна. В его руках была раскрыта книга в кожаном переплете. Рядом, на изящном столике, стояла фарфоровая кружка с дымящимся чаем и небольшая ваза с печеньем. Идиллическая, спокойная картина, абсолютно сюрреалистичная. Происходящее окончательно перешагнуло грань реальности, и теперь она ощущала себя зрителем в каком-то абсурдном, кошмарном спектакле.

Это все просто не может быть правдой.

– Ксавьер! – окликнула она его, и ее голос прозвучал глухо и неуверенно.

Он не отреагировал. Лишь медленно, с наслаждением, перевернул страницу книги.

Ее снова охватила ярость, чистая и жгучая, выжигающая страх.

– Ты, ненормальный ублюдок! Какого черта здесь творится?! – она уже кричала.

Ни единой реакции. Ни вздрагивания, ни взгляда. Он продолжал читать, словно она была пустым местом, порывом ветра за окном.

Бешенство ослепило ее. Она с разбегу кинулась на него, желая вцепиться, вырвать страницы из его проклятой книги, опрокинуть этот чай ему на голову.

Но не встретила сопротивления. Ее тело пронеслось сквозь кресло и сквозь него, словно через дымку тумана. Она кубарем полетела и грубо приземлилась на пол по другую сторону кресла, в беспомощной и нелепой позе.

– Что… что произошло? – прошептала она, вставая и озираясь.

Он продолжал читать, невозмутимо попивая чай. Она поднялась и, медленно, с опаской, протянула руку, чтобы коснуться его головы, его темных, безупречно уложенных волос.

Ее пальцы не встретили ничего, кроме безжизненного воздуха. Они прошли сквозь его голову, не встретив ни малейшего сопротивления, не почувствовав ничего.

Я прохожу сквозь предметы? Она с ужасом смотрела на свою руку.Нет… этого не может быть… такого не бывает!

В панике она начала метаться по комнате, пытаясь дотронуться до всего подряд: до стула, до дивана, до рамы картины на стене. Ее руки бесследно проходили сквозь любую материю. Она попыталась упереться в стену – и сделала шаг вперед, оказавшись частично внутри нее, ощутив лишь леденящий холод и абсолютную пустоту. Она могла проходить сквозь все. Но выйти за пределы дома – нет. Невидимая стена по-прежнему стояла на месте.

– Да что происходит! – ее крик эхом разносился по пустому, не реагирующему на нее дому. – Я не верю во всю эту паранормальщину! Не могла я вот так умереть, я же сбежала! И даже если я призрак, то почему не могу просто уйти из этого ужасного места?!

Когда она снова прошла мимо тех самых стеклянных шкафов, мысль пронзила мозг, как молния. Я ни до чего не могу дотронуться. Кроме той жуткой фигурки…

Она остановилась как вкопанная. Медленно, почти против своей воли, она развернулась и направилась к полке. К «Танцующей Амелии». Фигурка все так же стояла там, прекрасная и уродливая одновременно, ее костяные руки застыли в изящном, чудовищном жесте.

Девушка медленно, дрожащей рукой, протянула палец к холодной, гладкой поверхности статуэтки. Кончик пальца коснулся матового материала. И она почувствовала. Не сквозняк пустоты, а твердую, неподатливую поверхность. Холодную и такую же реальную.

Чувствую… До нее я могу коснуться. И только до нее. Почему? Потому что это… мое изображение? Или потому что это… часть меня?

И тут ее накрыла холодная, липкая волна осознания, от которой кровь застыла в жилах, хотя крови больше не было. Ее взгляд, прикованный к жутковатой гладкости статуэтки, вдруг увидел не форму, а суть. Материал. Текстуру. Ту самую, что она чувствовала кончиками пальцев.

– Нет, не могут же это быть… мои кости… – выдохнула она, и слова повисли в воздухе леденящим душу вопросом.

Она рухнула на пол, но паркет не издал ни звука. Ее плечи содрогнулись.

– Нет… – простонала она, качая головой. – Нет…

Потом ее голос сорвался на крик, дикий, надрывный, полный такого отчаяния, что, казалось, он должен был разбить все стекла в этом проклятом доме.

– Нет! Я не могу быть мертва! Я же так старалась выжить!

Она кричала, вцепившись пальцами в виски, но не чувствовала ни прикосновения, ни тепла собственного тела. Только всесокрушающую пустоту.

– Я не могла так умереть!

Она плакала, рыдала в голос, но не могла почувствовать слез на щеках. Они были иллюзией, памятью об ощущении, которого больше не существовало.

– Чертов психопат… он убил меня… чтобы сделать какую-то уродливую фигурку??? Нет, я не верю, я отказываюсь в это верить!

Ее трясло, как в лихорадке. Ее мир, все ее надежды и мечты рушились с оглушительным грохотом, который слышала только она.

– Так не должно быть! Я этого не заслужила! Я же только недавно начала жить по-настоящему! Наконец-то добилась хоть какого-то признания… люди наконец-то оценили мои труды… я всю жизнь к этому шла и вот где я в итоге оказалась!

Ее крик перешел в истошный, безумный вопль, обращенный в никуда, к безразличным стенам и к тому, кто сидел в кресле, не слыша его.

– А как же мама… она же осталась совсем одна… Мама! – ее голос сорвался на самой высокой ноте, полной невыразимой муки. – Как же так? Ну не могла моя жизнь так закончиться…

Силы окончательно оставили ее. Она обхватила голову руками, и затихла, издавая лишь беззвучные, прерывистые всхлипы. Она лежала долго – минуты, часы, вечность – пока рыдания не иссякли, сменившись ледяным, абсолютным опустошением.

Она просто лежала на спине, уставившись в потолок, в густую темноту, которую прорезали лишь бледные лучи луны, пробивавшиеся сквозь щели в небрежно закрытых шторах. Вокруг было тихо. Невероятно, оглушительно тихо. Такая тишина, какая бывает только в могиле или в самом сердце безысходного отчаяния.

Глава №2. Шепот в темноте.

Глава №2. Шепот в темноте.

Время в доме Ксавьера текло иначе. Оно не делилось на дни и недели, а скорее на оттенки отчаяния и приступы бессильной ярости. Прошло достаточно – может, месяц, может, несколько, – с тех пор как Амелия окончательно осознала свою участь. Тот миг, когда она уперлась ладонью в холодную, неумолимую гладь статуэтки под стеклом витрины, стал точкой невозврата. Он не забыл закрыть тогда дверь. Он просто оставил ее открытой, зная, что бежать уже некому. Это не был шанс на спасение. Это была насмешка. Последний, унизительный акт его власти.

Слезы давно высохли, выгорев дотла вместе с надеждой. Теперь их место заняло что-то иное – тягучее, липкое, как смола, отчаяние, сквозь которое порой прорывались острые осколки ненависти. Я навечно заперта здесь. В самом ненавистном месте во всей вселенной. Привязанная к собственным костям, превращенным в безделушку.Но хуже всего было видеть его. Наблюдать, как он живет своей размеренной, эстетской жизнью, попивает чай у камина, напевает веселые мотивчики. И Амелия ничего не могла с этим поделать.

Она пыталась. Боже, как она пыталась! Бросалась на него с сокрушающей душу яростью, пыталась вцепиться ногтями и расцарапать или хотя бы скинуть на него что-нибудь тяжелое с полки. Но ее пальцы бессильно проходили сквозь него и все остальное. Она была дымом, тенью, эхом – ничем.

В конце концов, она сдалась. Ее убежищем стал чердак – пыльное, забытое царство, пахнущее старой древесиной и временем. Там, под покатой крышей, она проводила большую часть своих бесконечных дней, стараясь не слышать доносящихся снизу звуков его существования.

Дни сливались в череду одинаковых, безрадостных мгновений. Амелия привыкла к тишине, которая была оглушительнее любого грома. У нее появилась привычка бормотать что-то себе под нос – проклятия Ксавьеру, воспоминания о прошлой жизни, бессвязные монологи. Если бы я была еще жива, я бы умерла здесь от скуки,– констатировала она однажды, и горькая ирочность этой мысли заставила ее содрогнуться. Почему я не могу двигать предметы? Почему я бессильный призрак, а не какой-нибудь полтергейст? Вот тогда… вот тогда я бы устроила в этом доме такой ад… я бы заставила его пожалеть, что он выбрал меня своей жертвой…

В то утро она, как обычно, сидела на широком подоконнике чердака, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ее взгляд был прикован к той самой ленте дороги, что когда-то манила ее свободой, а теперь была лишь частью пейзажа ее вечной тюрьмы.

И тут с неба начали падать первые одинокие снежинки. Кружась в немом танце, они ложились на пожухлую траву и темный асфальт. Амелия замерла, наблюдая за ними. Первый снег…В груди что-то болезненно сжалось. А ведь у меня была традиция… Выйти в парк, когда идет такой тихий, неторопливый снег. Подставить лицо под эти холодные поцелуи, слушать, как хрустит под ногами свежий наст. В воздухе тогда пахло обещанием чуда…Теперь этот снег был лишь напоминанием о времени, которое текло мимо нее, и о мире, к которому она больше не принадлежала.

Ее грустное созерцание нарушил отдаленный, но нарастающий рокот мотора. Амелия встрепенулась и прильнула к стеклу. По дороге, медленно покачиваясь на неровностях, двигался автомобиль. Опять он.Она отвела взгляд. Ей не хотелось видеть, как чья-то чужая, свободная жизнь проносится мимо ее склепа.

Она сползла с подоконника и устроилась на старом покрытым пылью диване. Закрыв глаза, она попыталась убежать в небытие, имитируя сон. У нее даже получалось на время утопить сознание в полусне, где не было ни этого дома, ни тоски, ни бессилия.

Очнулась она, когда за окном уже сгущались ранние зимние сумерки. Лежать дальше не было сил. Амелия поднялась и бесшумно поплыла вниз, в привычный, тоскливый маршрут своего однообразного обхода.

Она скользила по комнатам, как тень – гостиная с его кожаными креслами, столовая с массивным столом, библиотека… Она обходила стороной лишь одну дверь. Ту самую. Бежевую, ничем не примечательную дверь в кладовку под лестницей. За ней скрывался люк, а за люком – уходящая вглубь земли лестница, ведущая в самое сердце кошмара. В его «распорядительный центр» – место, где царил леденящий душой порядок, где на стеллажах стояли банки с химикатами и лежали аккуратно разложенные инструменты. Направо – дверь в то самое помещение, где он «подготавливал сырье», место, от которого веяло могильным холодом и смертью. Налево – та самая комната с обстановкой, пригодной для жизни, но лишенной души, где он когда-то держал ее.

Амелия никогда туда не возвращалась. Того срока, что она провела в том подземелье, ей хватило на всю жизнь. Хах, на всю… Вот уж точно,– горькая усмешка застыла на ее лице.

В этот раз, выходя из прихожей в гостиную, чтобы в последний раз взглянуть на снег в сумерках, она замерла на пороге. По спине пробежал ледяной холодок, не имеющий ничего общего с температурой в доме. То самое чувство, когда в кромешной тьме ощущаешь, что за тобой следит что-то жуткое, ты боишься увидеть это нечто, но все равно оборачиваешься.

Она медленно повернула голову. И застыла. Дверь в кладовку была открыта.

Впервые с того самого дня, когда она вырвалась из подвала в свой мнимый побег, эта дверь зияла черным провалом. Неужели… Если он снова открыл ее… значит, ему что-то понадобилось? Или…Мысль, страшная и неотвратимая, пронзила ее сознание ледяной иглой. Он нашел новую жертву?

Внизу, из темноты, донеслись шаги. Твердые, уверенные. Амелия вздрогнула и инстинктивно отпрянула, вжавшись в стену, сливаясь с тенями.

Ксавьер вышел из кладовки. На его губах играла легкая, задумчивая улыбка, а в глазах – то самое сосредоточенное, почти творческое удовлетворение, которое она видела у него в мастерской. Он щелкнул замком, проверяя, заперта ли дверь, и, не спеша, направился на второй этаж. Его ботинки мягко поскрипывали по паркету.

Амелия не двигалась, затаив даже призрачное дыхание. Ее взгляд, полный ужаса и ненависти, был прикован к злополучной двери. Почему? Зачем? Там… кто-то есть?

Сердце, которого у нее больше не было, бешено колотилось в груди. Все эти месяцы она выстраивала хрупкие барьеры в своем сознании, чтобы оградиться от того ужаса. Она не хотела туда возвращаться. Боялась этого больше смерти, которая уже случилась.

Но если он действительно кого-то похитил… если там, внизу, в темноте и холоде, сейчас сидит другая девушка, такая же напуганная и одинокая, как была я… могу ли я позволить себе просто отвернуться?

Страх сковывал ее, но любопытство и вспыхнувшая, как факел, ярость были сильнее. Интерес к тому, что скрывается за дверью, и дикое, неистовое волнение от возможности что-то изменить перевесили леденящий душу ужас.

Собрав всю свою призрачную волю, Амелия сделала шаг вперед. Затем еще один. Она двинулась к кладовке, прошла сквозь деревянную дверь, ощутив лишь легкое сопротивление, словно продираясь сквозь паутину. Следом был тяжелый железный люк – чтобы проникнуть сквозь него, потребовалось больше ментальных усилий, небольшой прыжок, и вот она окунулась в знакомый, пропитанный запахом сырости, металла и химикатов мрак.

Ее пробрала нервная дрожь. Скупой свет от одинокой лампочки под низким потолком лился на стеллажи, заставленные банками, коробками, рулонами непонятных материалов. Все то же самое. Тот же холод, та же давящая атмосфера.

Амелия заставила себя поплыть дальше, к массивной железной двери, за которой когда-то томилась она сама. Она не решалась войти, застыв в нескольких шагах, вслушиваясь в тишину. Минута, другая… Ни звука. Ни сдавленного дыхания, ни плача, ни отчаянных ударов в дверь.

Никто не кричит… Никто не ломится… Как это делала я,– с облегчением подумала она, и камень, казалось, свалился с души. Значит, там никого нет? Просто ему что-то понадобилось, а я уже накрутила себя…

Она отступила на несколько шагов, не сводя с роковой двери своих широко распахнутых глаз. Она отчаянно хотела верить в это. Верить, что Ксавьер остановился. Что она – его последний шедевр, его завершающий аккорд, и больше никому не придется страдать в этом аду.

Но чтобы узнать наверняка, обрести покой или, наоборот, ввергнуть себя в новый виток кошмара, ей нужно было заглянуть внутрь.

Собрав всю свою волю, Амелия сделала последний шаг и проскользнула сквозь массивную железную дверь. Ощущение было таким, будто ее окунули в ледяную воду, а затем резко выдернули наружу. По ту сторону царил тот же знакомый, давящий мрак, пахнущий сыростью, антисептиком и страхом.

Комната была точь-в-точь как в ее воспоминаниях: небольшая, без окон, с голыми бетонными стенами. В углу – узкая кровать с тонким матрасом. Умывальник. Ведро. И тишина. Такая оглушительная, что в ушах начинало звенеть.

Пусто… Слава богу, пусто,– пронеслось у нее в голове с безумным облегчением.

Но тут ее взгляд, привыкший к полумраку, уловил движение в самом дальнем углу. Что-то сжалось, стало еще меньше. Амелия присмотрелась.

На полу, поджав колени к подбородку и обхватив ноги руками, сидела девушка. Длинные светлые волосы, заплетенные в неряшливую, растрепанную косу, падали на спину. Ее лица не было видно, но все ее тело, худое и дрожащее, выражало такой животный страх, что у Амелии, уже не имеющей сердца, что-то сжалось внутри.

Он снова это сделал.

Ярость, горячая и слепая, ударила в голову. Она снова увидела себя на этом месте. Ту самую Амелию, которая еще верила, что можно выжить, которая молилась, плакала и цеплялась за надежду. И теперь это повторилось с кем-то другим.

– Эй!– попыталась крикнуть Амелия, но ее голос был лишь беззвучным выдохом в сознании.

Девушка не пошевелилась.

Амелия подплыла ближе, опустилась перед ней на колени, пытаясь заглянуть в ее лицо.

– Ты меня слышишь?– мысленно вложила она в свои слова всю силу своего отчаяния. – Посмотри на меня!

Никакой реакции. Только сдавленный, прерывистый вздох. Плечи девушки мелко дрожали.

Она не видит меня. Не слышит. Я ничего не могу сделать!

Бессилие, острое и знакомое, охватило Амелию с новой силой. Она вскочила и в ярости замахнулась на железную дверь, но ее кулак прошел насквозь, не оставив ни вмятины, ни звука. Она металась по крошечной камере, ее призрачная форма проходила сквозь стены и мебель, не в силах даже сдвинуть пылинку.

Внезапно девушка на полу пошевелилась. Она медленно, будто с огромным усилием, подняла голову.

Амелия замерла, вглядываясь в полумрак.

Перед ней было бледное, исхудавшее лицо с большими каре-зелеными глазами, которые сейчас казались абсолютно пустыми, лишенными всякой мысли. В них стоял такой ужас и отрешенность, что стало понятно – разум отключился, чтобы защититься от невыносимой реальности. На виске и на скуле проступали свежие синяки. Губы были сухие, потрескавшиеся.

Он снова это сделал.

Ярость, горячая и слепая, ударила Амелии в голову, затуманивая призрачное зрение. Она снова увидела себя на этом месте. Ту самую Амелию, которая еще верила, что можно выжить, которая молилась, плакала и цеплялась за надежду. И теперь это повторилось с кем-то другим.

– Эй!– попыталась крикнуть Амелия, но ее голос был лишь беззвучным шелестом сухих листьев в пустоте.

Девушка не пошевелилась. Она была похожа на статую, изваянную из страха и отчаяния.

Амелия подплыла ближе, опустилась перед ней на колени, пытаясь заглянуть в ее лицо.

– Услышь меня!– мысленно вложила она в свои слова всю силу своего отчаяния, весь накопленный за месяцы пленения гнев. – Посмотри на меня! Я здесь! Ты не одна!

Никакой реакции. Только сдавленный, прерывистый вздох, вырвавшийся из груди девушки. Плечи ее мелко дрожали, будто по ним пробегал невидимый, леденящий ток.

Она не видит меня. Не слышит. Я – ничто. Я ничего не могу сделать!

Бессилие, острое и до боли знакомое, охватило Амелию с новой, сокрушающей силой. Она вскочила и в ярости замахнулась на железную дверь, но ее кулак прошел насквозь, не оставив ни вмятины, ни звука. Она металась по крошечной камере, ее призрачная форма проходила сквозь стены и мебель, не в силах даже сдвинуть пылинку. Она была проклятием, обреченным на вечное наблюдение, на соучастие в чужих страданиях без права голоса и действия.

***

А тем временем в глубине непробиваемого кокона, бушевали свои бури. Грейс не видела и не слышала ничего. Мир для нее сузился до размеров этой ледяной бетонной коробки, до ощущения холодной шершавости пола под босыми ногами, до запаха сырости, от которого сводило зубы, и едкого химического аромата, витающего в воздухе – запаха, который ассоциировался только с болью и угрозой.

Ее сознание было похоже на разбитое зеркало. В осколках отражались обрывки ужаса, вспышки памяти, которые врезались в мозг с болезненной четкостью.

…Темнота парковки у супермаркета. Глупое, такое обыденное решение – задержаться на пять минут, чтобы купить молока. Хруст гравия под чужими шагами сзади. Рука, грубо зажавшая рот, пахнущая кожей и чем-то еще, химическим, сладковатым…

…Тряска в багажнике. Удушье. Нехватка воздуха. Мысли, пульсирующие в такт стуку колес: "Нет, нет, нет. Это не могло случиться со мной…"

…Его лицо, когда он вытащил ее на свет. Спокойное, почти учтивые. И абсолютно бесчеловечные глаза. "Не делай глупостей,"– сказал он мягким голосом, и от этих слов по спине побежали мурашки.

И самое страшное воспоминание, то, что сидело в ней занозой все эти годы и теперь вернулось с утроенной силой.

…Больница. Пахнет кровью, антисептиком и страхом. Белый потолок, под которым мелькают чужие озабоченные лица. Острая, разрывающая боль в боку. Холод, проникающий в самое нутро. Шепот санитара: “Держитесь, девушка, держитесь. Будьте сильной…”. И черная дыра небытия, которая зовет и манит, обещая конец всей этой боли…

Она уже один раз заглядывала за край. Один раз ее сердце останавливалось, и мир расплывался в серую пелену. Ее вытащили. Откачали. Вернули. И все эти годы она пыталась жить дальше, носить в себе этот шрам – и физический, и душевный – и делать вид, что все в порядке. Она научилась снова улыбаться, ходить на учебу, заваривать по утрам кофе. Но по ночам ее все еще будил тот самый холод, тот запах смерти, что витал в полевом госпитале.

И вот теперь, спустя годы, все повторилось. Тот же леденящий ужас. Та же беспомощность. Но на этот раз не было ни врачей, ни надежды на спасение. На этот раз не было шанса.

– За что?– бился в такт ее дрожи единственный вопрос. – Я уже прошла через ад. Я уже заплатила свою цену. Почему снова? Почему я?

Слезы текли по ее щекам беззвучно, горячими солеными ручьями, оставляя на пыльном полу темные пятна. Она не пыталась их смахнуть.

Он приходил несколько раз. Приносил воду и какой-то безвкусный паек. Смотрел на нее своими спокойными, изучающими глазами, как энтомолог на редкое насекомое. Один раз она попыталась сопротивляться, ударить его, вырваться. Результатом стали синяки на лице и осознание полной, тотальной беспомощности. Он был сильнее. Он контролировал все. Даже воздух, которым она дышала.

Он убьет меня,– пронеслось в ее голове с кристальной, леденящей душу ясностью. – И меня никто никогда не найдет. Я просто исчезну. И мир даже не заметит.

Она зажмурилась, пытаясь убежать внутрь себя, в те редкие светлые воспоминания, что еще остались. Лето в бабушкиной деревне. Запах свежескошенной травы. Тепло солнца на коже… Но образы были блеклыми, далекими, словно на старой выцветшей фотографии. Их тепло не могло пробиться сквозь ледяной панцирь настоящего ужаса.

Она была абсолютно одна. Запертая в гробу из бетона и страха, в полной, безмолвной тишине, нарушаемой лишь стуком ее собственного сердца, которое, казалось, вот-вот разорвется от отчаяния.

***

Амелия наблюдала за этой немой агонией, и ее собственная ярость медленно начала сменяться чем-то иным – острой, пронзительной жалостью и странным, почти мистическим чувством связи. Она видела не просто новую жертву. Она видела отражение себя самой. Она видела ту же боль, тот же страх небытия.

И в тот момент, когда отчаяние Грейс достигло своей наивысшей точки, когда ее плечи содрогнулись от особенно горького, беззвучного рыдания, Амелия, сама того не ожидая, инстинктивно потянулась к ней. Не физически – ее рука не могла коснуться живого, – но всей силой своей воли, всего своего сострадания и ярости.

Она не просто подумала: “Ты не одна”. Она проектировала это. Она вложила в эту мысль всю мощь своего отчаяния за все месяцы заточения, всю свою ярость к Ксавьеру, всю свою тоску по утраченной жизни.

И что-то случилось. Тишину в камере, ту самую оглушительную тишину, что звенела в ушах, прорезал едва слышный, похожий на дуновение ветра, звук. Шепот, рожденный не в воздухе, а прямо в сознании.

Грейс резко замерла. Ее рыдания прекратились. Она медленно, очень медленно подняла голову. Ее пустые, затуманенные слезами глаза уставились в пустоту прямо перед собой, туда, где стояла на коленях невидимая Амелия.

Она не видела ее. Но она… почувствовала. Не образ, не звук. А эхо. Эхо чужого отчаяния, так похожего на ее собственное. И в глубине ее глаз, на дне ледяного озера страха, что-то дрогнуло.

Грейс замерла, всеми фибрами души вслушиваясь в… в ничто. В ту пустоту, которая вдруг перестала быть пустой. В ушах еще стоял звон от тишины, но теперь сквозь него пробивался едва уловимый отзвук, похожий на далекий-далекий вздох, рожденный не в воздухе, а прямо у нее в голове.

«…не одна…»

Это было не слово. Не звук. Это было чувство. Ощущение ледяного ветра, дующего сквозь душу, наполненное таким знакомым, таким родным отчаянием, что у нее внутри что-то сжалось в тугой, болезненный комок.

Она медленно, с трудом поворачивала голову, ее широко раскрытые глаза блуждали по пустому углу. Никого. Только голые бетонные стены, залитые скупым светом лампочки. Но… было что-то. Давление. Присутствие. Чужая боль, висящая в воздухе невидимым, тяжелым покрывалом.

– Кто… кто здесь? – ее собственный голос прозвучал хриплым, незнакомым шепотом, разорвавшим долгое молчание.

Она ждала. Не надеясь ни на что, уже привыкнув к тому, что мир отвечает ей только болью.

Амелия, увидев эту первую, крошечную реакцию, почувствовала, как внутри нее все замирает. Она… она услышала? Или не услышала, а почувствовала!Это было невозможно. Это было чудом. За все месяцы своего призрачного существования она не смогла сдвинуть и пылинки, не могла издать ни звука. А теперь… теперь она смогла проектировать свое отчаяние.