скачать книгу бесплатно
– Он же не признается, потому что знает: доказательств, кроме слов Lize, нет, а ключ сам по себе маловато значит, – пробормотал граф, тяжело вздохнув и залпом опрокинув бокал вина. – Гадина… с этими его сладкими речами и либеральством вопиющим…
– Мальчик-то что говорит? – спросил Иван, который к вину почти не притронулся.
– Ничего. – Граф весь сморщился, точно нежнейшее бургундское горчило. Глаза его блестели так же лихорадочно, как днем, и казались влажными. – Не помнит он, чтобы к нему ходили… чтобы хоть кто-то, кроме этого Василиска. Опаивали его чем-то в эти ночи. Уверен, опаивали, вот он до конца и не соображал, что происходило… а этот-то вечно снотворное у Лигова брал! Снотво-о-р-рное. Говорил, мозги пухнут от учебы!
– Может, правда пухли… – Это состояние Иван, как всякий усердный студент, понять мог.
Но продолжать не стал. С чего, если Аркадий не нравился ему или, вернее, был не особенно понятен; такие головы… в таких головах, умных, гордых да тихих, никогда не поймешь, что происходит, ангелы поют или демоны пляшут.
– Может. Или что другое, да только не хочу копаться, не хочу, не…
Граф запнулся и яростно двинул бокал в сторону, едва не сбросив с кофейного столика. Схватил перьевую ручку, встряхнул с силой, принялся нетвердо вырисовывать то ли эльфа, то ли фею на обрывке какого-то письма. Иван молча наблюдал за этим. Линия рвалась, рисунок пачкался.
– Мы его выгоним, конечно, раз ему нечего сказать… – глухо продолжил наконец граф. – Только мало этого. Сколько их, таких детей, на свете, Ваня? Сколько? Гадюка… она же куда угодно заползет, в любой дом и в любую душу. – Он всплеснул могучими руками, возвел глаза к канделябру-венку под потолком. – Бабу нужно было нанимать, бабу… баба-то, пусть, скорее всего, будет нежная дура, но хоть не навредит.
Он казался осунувшимся и бессильным; даже в волосах сильнее проступило серебро. Иван молчал; ему было очень жаль и графа, и графиню, метавшуюся в горячке третий час, и D., и всех мальчишек, которым могло выпасть на долю подобное. Могло не выпасть, но… ключ? И вечные эти «обнять», «взять за руку», «склониться к самому уху»… от матери и дяди D. не получал столько ласки. Не было в том ничего хорошего. Как говаривал один из давних Ивановых приятелей, странствующий шулер и дуэлянт В.: «Больше касаешься – больше берешь власти. Над барышней, над собакой, над врагом».
Но Иван знал, как отблагодарить друзей за все прежнее добро и помочь им в нынешней беде. С кем связаться и что сделать. Не допивая вина, он пообещал, что все обязательно прояснится и наладится, попрощался и вышел в ночь.
То, что не исправить
На K. обрушились запахи: пригорающий пирог с капустой, дегтярное мыло, звонкий клубничный парфюм – и головокружительный шоколад с корицей. Не открыв еще глаз, не до конца очнувшись, К. придумал целую пьеску: как его нашла без чувств встревоженная долгим отсутствием Нелли; как перевезла к себе; как сорвался бал, и невеста – и, возможно, старшая L. – теперь хлопочут над ним, думая, что он умирает. Но микстурами, нюхательной солью и прочим таким не пахло, в нос все наглее забирался праздно-бытовой ароматный шлейф. Вдобавок К., судя по всему, не нежился на перине, а стоял на ногах, и кто-то жестко держал его повыше локтя. От этого кого-то тоже теперь тянулся престранный флер – помесь воска, пепла, роз и ладана. И по-прежнему веяло пронизывающим холодом, не сравнимым ни с каким декабрем.
– Дух… – прошептал, покоряясь, К. и поскорее открыл глаза.
Они оказались в кухне, и кухня эта легко вспомнилась: начищенная утварь всех форм и размеров, высокие посудные шкафы, красный резной буфет, необычный изразцовый узор на печке – молодой можжевельник. Потолок был высоким, окно – большим, но значения это не имело: на улице сгущался вечер, крася все в синь. Горело несколько ламп; самая большая красовалась на середине стола и превращала его в остров – старшего брата жалкого островка, созданного кабинетной свечой. Желтого сияния хватало на всю столешницу, где терлись боками три жестяные коробочки со специями, ажурная кофейная пара, молочник, молоточек, бронзовые щипчики-рыбки и сахарная голова.
– Ну дай, ну пожалуйста! – проканючил голосок. – Он все равно их не любит!
К. вздрогнул, поднял от стола взгляд и всмотрелся в теплый сумрак. Навстречу плыла осанистая красавица – мылом благоухала именно она. Косы ее обернуты были вокруг головы на баварский манер; рукава платья засучены по локти; на коже виднелись мучные следы. В одной слегка покрасневшей руке она несла блюдо с тем самым пирогом, у которого чуть обуглился правый бочок, в другой – турку, полную шоколада. К. узнал красавицу быстро и не поверил глазам. Агафья Сытопьянова, повариха D.! Ему не почудилось, кухня – их. К. испуганно отступил чуть вбок, впрочем, зря: женщина явно его не видела, пусть и смотрела в упор большими добрыми коровьими глазами в опушке соломенных ресниц.
Маленькая Lize трусила с поварихой рядом и помахивала десертной ложечкой, явно выуженной из буфета. Ложечку эту она то и дело пыталась запустить в турку, а Агафья уворачивалась, при каждом маневре рискуя подпрыгивающим пирогом.
– Барышня Лизавет Кирилльна! – загудела наконец она, грохнув обе посудины на стол и попытавшись своим дородным телом закрыть их от посягательств. – Ну как мальчишка! Хуже мальчишки! Братец ваш не балуется так…
– Отдай пенки! – страшным дурашливым тоном потребовала Lize, подлезая ей под локоть. – Он же не ест их! А они масляные такие, нежные! Чего им пропадать?
В эту минуту, раззадоренная вожделенной добычей, Lize не показалась К. такой невзрачно-болезненной, какой он видел ее прежде. Да, неровные плечи, выпирающий позвоночник, коротковатая гнутая шея… но блестящие глаза, качающаяся при каждом движении косичка, губы, которые то сердито надувались, то оживлялись лукавой улыбкой… может, свое дело делал мягкий свет; не зря ведь говорили, что лампы и свечи красят всех и при электричестве поубавилось в мире хорошеньких людей? К. улыбнулся, отвел глаза от борющейся за пенки парочки – и споткнулся взглядом о лицо призрака, наблюдавшего ту же сцену с брезгливым упреком. Определенно, старик ненавидел детей, или дородных поварих, или и тех и других. Впрочем, он уже зарекомендовал себя как особа, не жалующая весь свет. Какого умиления и тепла можно ждать от того, кто потчует ближних коньяком с мертвыми осами, да и в принципе от покойника?
– Для чего мы здесь? – спросил осторожно К., подумал, прикинул возраст Lize и уточнил: – Для чего мы… когда?
Дух, не разжимая губ, кивнул вперед – призвал смотреть и слушать дальше.
– Не в том ведь дело, что он не ест их, – проворчала Агафья, сосредоточенно обрезая погорельцу-пирогу пострадавший участок корочки. – А в том, что батюшка просит сладким вас поменьше баловать.
– Их тут капелька! – Ложка снова потянулась к шоколаду.
– Так чего и говорить? – Агафья ловко выудила воровское орудие из пальцев Lize, отложила и миролюбиво попросила: – Не шалите мне тут, наругают меня…
– Зато я тебя буду любить! – Lize обхватила необъятный ее стан и боднула лбом в плечо, потом снова засуетилась вокруг, неприметно пытаясь подобраться к ложке.
– Ой, лисица! – Агафья закатилась смехом, вздохнула и, покачав головой, отстранила девочку. – Ладно, завтра я вам их отдам, может, их и побольше выйдет…
– Но я хочу сегодня! – В возмущении Lize замахала кулаками. Чуть не сшибла чашку, пару раз махнула в опасной близости от турки, нежная ручка прошла над самым дымящимся шоколадом. – Завтра мне, может, чего другого захочется. Или ничего…
– Так уж! – фыркнула Агафья, подхватила пирог и зафланировала к подоконнику, конфисковав заодно ложку. – Вам каждый вечерок чего-нибудь да хочется…
– Ты что же, обижаешь меня? – тут же прицепилась к словам Lize, опять надулась. – Глупая… – Она взяла турку, поболтала, вздохнула с деланой печалью и принялась аккуратно переливать шоколад в кофейную пару. – Обжорой зовешь. А я вот помогаю тебе, смотри, как стараюсь, ни капли мимо или в рот. Могу даже и братцу отнести…
Перелив шоколад, она поставила турку на стол и с невиннейшей улыбкой спрятала руки в карманы домашнего платья.
– Нет уж, сама. – Агафья оставила пирог стыть, ухватила с ближней к окну полки поднос и с ним прошлепала на середину кухни. – Давайте-ка. И идите уже, идите…
Lize вздохнула еще раз, взяла чашку с блюдцем и, бережно прикрывая край ладонью, двинулась ей навстречу.
– Вре-едная… – тянула она разочарованно.
Агафья только опять хохотнула: будто из пушки выпалила.
– Не вреднее вас. Только вам замуж еще выходить, так что вредность поумерить бы!
Lize остановилась рядом, водрузила чашку на поднос и опять убрала руки в карманы.
– А меня не за характер любить будут, вот так! – Последовал неглубокий насмешливый книксен, а нос, наоборот, задрался.
– За что ж тогда? – хмыкнула Агафья, явно удивленная. – За красоту, что ли?
– И за нее, не сомневайся… – И Lize широко, светло заулыбалась.
Лампа затрещала, стала вдруг меркнуть, да и вокруг похолодало. К. посмотрел на духа, мрачного и неподвижного, а тот не сводил взгляда с двух силуэтов, становящихся все темнее. Масляный свет словно уходил в его глаза и там разгорался заново: зрачки пугающе пламенели, губы кривились, волосы колыхались так, что буквально окружали голову стылым белым нимбом. Ни дать ни взять чудовище, кровавый сгусток воплощенного страха, настоящий инквизитор из какой-нибудь Испании. Если бы повариха и барышня хоть на секунду увидели его, визг бы поднялся на весь дом. Звякнула цепь: замахнувшись, призрак ударил кулаком по столу, и, хотя ни один предмет не дрогнул, по сахарной голове пробежала свежая трещина. Даже сквозь время пробился необъяснимый испепеляющий гнев.
– Ты злишься?.. – опасливо спросил очевидное К. – Но почему?..
Тут же он раскаялся: призрак схватил его за плечи, дернул, развернул к себе, хотел, кажется, что-то сказать или даже рявкнуть – но лишь толкнул. Вроде легко, а будто котенка отшвырнул.
Поясницей К. врезался в стол – и с удивлением почувствовал боль. Прежде-то он сам себе казался бесплотным; стопы его, совсем как у духа, не касались половиц. Но по хребту точно врезали тупым топором; из глаз посыпались искры; посуда – будто К. вправду ее потревожил – закачалась, но, не упав, взмыла над столешницей. Движения предметов были замедленными или виделись такими. Пошарив по столу, К. что-то нащупал и машинально схватил – из-за нелепой мысли, что дух вот-вот нападет еще раз, решит с ним расправиться. Но дух витал на месте, скрестив на груди руки.
– Видишь, дурень? – только и спросил он, указывая на турку все с тем же отвращением, но уже спокойно. – Сюда, сюда смотри.
К. глянул на турку. На дне, в приторно пахнущей коричневой гуще, белели непонятные крошки, растворяющиеся прямо на глазах.
«Опаивали его чем-то… в эти ночи…»
Мир ожил – сперва закачался, а потом началось что-то вовсе немыслимое. Вся недавняя сцена: шоколад, ложка, объятье, пирог, само появление Агафьи и Lize – проигралась заново, но стремительно и задом наперед, так, что невозможно было выловить взглядом отдельных движений, а речь превратилась в комариный писк. К. замотал головой, выпустил турку, тут же зависшую в воздухе, – и вот уже осознал, что стоит не в три погибели у стола, а выпрямившись и снова рядом с призраком. Спина ныла. Агафья, копошащаяся у печи, осталась невнятным пятном, а вот Lize вновь стала четкой; свет заиграл в карамельной ее косице и быстрых глазах, цветом похожих на спелые вишни. Пальцы духа сжались еще более крепко, как-то предостерегающе, кольнули льдом. А потом Lize неестественно быстро – и опять спиной вперед! – пошла, явно к выходу из кухни. K. и призрака поволокло за ней с той же скоростью, точно течением.
Замелькал особняк, тоже задом наперед: кухонный коридор, холл, ступени, ступени, ступени, жилой коридор – и наконец беленая дверь, по-видимому, в комнату Lize. Здесь она остановилась; мир дрогнул еще раз, крутанулся как волчок – и «обратный ход» прекратился. Lize открыла дверь и вошла. Оглядела задумчиво светлые стены, солнечно-цветочные пейзажи, камин, застеленную серебристо-голубым покрывалом кровать – и заметила что-то на ней. Ахнула. Замерла. Нет, остолбенела, впившись взглядом в эту вещь.
К. заметил другое – за окном больше не было темно; солнце золотисто струилось сквозь нежный тюль. Ясно: сцена эта предшествовала «кухонной»; золоченые часы-замок на каминной полке говорили о том же. Конечно, это мог быть и следующий день… но чутье подсказывало, что кувыркания, лопотания, полет вещей указывают на некие выверты со временем, подвластные мрачному духу. К. поймал краем глаза поворот его головы – и повернулся сам, перехватывая взгляд. Старик холодно улыбнулся. Не сказал: «Ты прав», но до кивка снизошел.
Lize меж тем спешила к кровати. К. шагнул – проплыл – над полом вперед. Что ее так взбудоражило? Чего она ждала? Призрак не сделал и движения, но вновь возник за плечом ледяной глыбой, стоило только остановиться. От дыхания его – или дуновения? – зашевелились волосы на затылке и побежали по позвоночнику мурашки.
В руках Lize оказался конверт, надписанный ее же рукой: К. хорошо запоминал чужие почерки, помнил и этот. Мелкий, витиеватый, с непропорционально громадными заглавными еще более ажурного вида, он отпечатался в памяти, когда Lize подсунула «другу тетки, не чуждому литературы» почитать фрагмент своего недописанного романа – о приключениях молодой фрейлины, разумеется красавицы, сироты и желанного подарка для множества мужчин, включая Наполеона. Роман был, к слову, неплох, и К. вполне искренне его похвалил, но вскоре Lize все забросила: кто-то другой из значимых для нее «критиков» отозвался о тексте менее лестно.
Брови Lize сдвинулись, когда она сама узнала свои буквы. Губы поджались; некоторое время девочка явно сомневалась, лезть в конверт или нет, вертела его в руках, прощупывала. Он пах все тем же детским клубничным парфюмом – и вообще-то был уже вскрыт. Красное восковое сердце болталось, разломанное пополам.
– Господи, пожалуйста… – прошептала Lize, глубоко вздохнула и запустила в конверт дрожащие пальцы. – Пожалуйста, пожалуйста…
Трудно сказать, о чем она молилась, но явно не о том, чтобы вытащить на свет божий письмо, также написанное ее рукой. Сложенное вчетверо, оно пахло духами особенно остро; с ним выпала пара сухих цветков. К. попытался разобрать хоть строчку, но не успел – Lize тихо, как если бы порезалась бумагой, вскрикнула, потом зарычала и принялась быстро, яростно комкать письмо.
– Мерзкий, – прошипела она, крепко зажмурившись. – Мерзкий, мерзкий!
Конверт постигла та же судьба – К. не успел разобрать, например, кому послание предназначалось. Lize сжала оба комка в руках, посидела так какое-то время, кусая губы, потом поднялась и прошла к камину. Угли еле теплились, но она опустилась на колени, сама раздула их, выпачкав лицо в золе, – и швырнула бумагу во встрепенувшееся пламя.
– Мерзкий… – как заклинание, повторила она. Выпрямилась, развернулась к К., обтерла черные влажные щеки… и вдруг улыбнулась, точно осененная мыслью.
В эту минуту она вновь не походила на невзрачного ребенка, которого помнил К., – скорее на маленького чертика, о котором подумать «невзрачный», не то что сказать, – опасно. Но плечи и руки ее дрожали; губы тоже; улыбка раз за разом пыталась сползти с лица. Кто обидел ее? Чем? Похоже, у нее стащили тайное послание, прочли, а потом подбросили назад, давая понять, что секрет украден. «Мерзкий»… не брат ли? У этих двоих в детстве не было особо нежной дружбы; Lize знала: D. на самом деле существо чужое, ей не ровня. Он, в свою очередь, не навязывался ей, хотя и не пакостил так, как иные братья пакостят сестрам: не задирал, не ломал кукол, из-за горба не дразнил. Просто сторонился, видимо, гордая натура не давала заискивать и ластиться. И все же делить им было нечего – обоих окружали любовью и баловали, каждого по-своему. Так что с чего бы D. воровать письмо? Разве что они поссорились из-за чего-то?
Lize тем временем сделала странное. Снова подошла к камину, взяла кочергу и парой размашистых движений выгребла на пол кучу обугленной, мертвенно серой бумаги. Ее не волновали ни паркет, ни ковер: она козочкой прыгнула на пепел и затанцевала, закружилась – то на одной ноге, то на другой. Она плясала по рассыпчатому крошеву, яростно вдавливая его в ковровый ворс; платье в вышитый ромб шло колоколом, а коса извивалась, словно взбесившийся змееныш. Химера, настоящая химера… В лихорадочном движении К. почти не видел ее горба, зато отчетливо слышал стук сердца, точно стучала вся комната. Наконец Lize остановилась, словно у нее враз кончился завод, и резко опустила руки и голову. Засмеялась. Еще раз прошипела: «Мерзкий». Под ногами ее расползлось черное пятно. И мир тоже пустился в прежний муторный пляс.
Это перемещение показалось бесконечным; за окном несколько раз опустилось и взошло солнце, вспыхнули и погасли звезды. К. никуда не тащило, он оставался в той же комнате, ставшей, правда, мутной и тусклой, лишившейся хозяйки и огня. Дух маячил рядом, спокойный и сияющий. Пару раз, когда порывы неведомого ветра подхватывали К. и пытались отнести подальше, холодные пальцы ловили его за одежду и удерживали на месте. Время все летело, крутилось, куражилось. К. тщетно пытался уследить за ним по бешеной стрелке каминных часов, вслушивался в чистый гул, напоминающий игру мокрых пальцев на хрустале, не смел пошевелиться… Наконец все прекратилось. Вновь сгустилась ночь.
В комнате Lize вспыхнула круглобокая нежно-лимонная лампа. Все стало теплым, текучим и отбросило уютные тени; камин затрещал веселым искристым огнем, а с ковра исчезло пятно копоти. Вперед? Нет, наверное, опять назад – стрелка-то кружила вспять. Все дальше и дальше держала путь, пока не пришла к какой-то точке. К какой?
Дух, усмехнувшись чему-то, кивнул на дверь – точно пообещал подсказку. К. повернул голову, но увидел лишь все ту же девочку, одетую в ночнушку и с расплетенной косицей. Lize стояла босая, прильнув к замочной скважине, и что-то высматривала. Личико ее скрывала тень.
– Осторожнее, – неопределенно сказал дух.
В следующий миг К. снова что-то схватило и потащило вперед, словно рыбу на крючке. Прежде чем он успел хотя бы трепыхнуться, Lize пропала, а вот замочная скважина надвинулась – и втянула его в себя!
Прежде воображения К. вряд ли хватило бы, чтоб описать страдания, например, живой мыши, угодившей в мясорубку: когда все мышцы и кости сдавливаются, трутся о железные винты, проверяются на прочность и не проходят проверку – перемалываются в кровавое крошево. Теперь он примерно представлял, на что это похоже, с одной разницей: тело его выдержало, крик умер в горле. Боль скоро погасла, сознание вернулось – и К. осознал, что стоит у белой девичьей двери, но уже по ту сторону, в коридоре. Машинально и панически он принялся ощупывать себя, ища раны и следы содранной кожи. Дух витал рядом с прежней невозмутимостью.
– Я же сказал тебе: осторожнее, – только и бросил он сварливо.
Вокруг стелился сумрак; в нем еще чернее казалась соседняя с Lize дверь, понизу которой виднелись резные рельефные весы в рамке лаврового венка. Уткнувшись в нее взглядом, К. вздрогнул, опустил руки, забыв проверить, сколько у него уцелело ребер.
Та комната. Одна из тех ночей. Глухая тишина.
– Да, – шепнул призрак. К. замер, сжал кулаки. – Ну? Давно пора. Входи…
Тишина ли? В ушах шумело, понять не удавалось. К. посмотрел на призрака, потом – вновь на дверь. Ручка-лапа призывно изогнулась, мерцнула, свет побежал и по весам… Который час? Скорее всего, очень поздно. Ночь поглотила дом вместе со стражами-совами; горячий шоколад выпит, тот самый, с крупицами на дне. К. чувствовал – сладкий шлейф тянулся из-под двери. И одновременно некий другой запах – тяжелый, пряный, солоновато-мускусный – вкрадывался внутрь, струясь из-за угла. Второй запах был слаб, но отвратителен – может, и не запах вовсе, а оно, наитие, овеществившееся как смогло? «Давно пора…»
– Дух, – прошептал К. Догадка окрепла. – Так сложно дышать… он здесь? Кто он?
– Открывай дверь, – велел призрак. – И все узнаешь.
Вот, значит, как? Пироги, пляски, а теперь холодная смердящая прорубь. И бросили без предупреждения, и давят на голову, и твердят: «Ныряй» – без тени милосердия. Нет, К. был готов. Был, вот только, как ни пытался, не видел смысла становиться зрителем паскудных извращений. Нуждался он совершенно в ином. Две странные, бессмысленные картинки ему уже подсунули… нужно еще? Он покачал головой, не скрывая сомнения.
Глаза старика опять загорелись, как на кухне, где украли свет ламп, – и два сердитых ожога вспыхнули прямо у К. в сердце. По сухим губам пошла трещина усмешки.
– Ну что ты? Замысла иного тут нет и быть не может. Не зли.
Замысла? И правда, похоже, разозлился он не на шутку. Оттого, что вот так внезапно идет не по плану задуманное им «хождение по мукам»? Выглядело как недурное наказание, учитывая содеянное К. в прошлом. Выглядело… заслуженным завершением скитаний в прошлом. Но К. упрямо дернул плечами и чуть отступил, опасаясь, что его опять схватят, словно щенка, и швырнут, а то и пропихнут куда-то. Ну нет.
– А где в твоем замысле смысл? – напрямик спросил он. Походит он по мукам, походит… да только не по чужим. – Нужно-то мне от тебя иное, а это… к чему?
Призрак молчал, точно давая шанс отступиться, поддаться, забрать вопросы назад. Смотрел, мерцали алмазы на его кресте. И под взглядом этим К. не мог не признаться хотя бы себе: не все в его упрямстве диктовалось простой логикой сыщика, нуждающегося в именах, не в зрелищах. Предательски, спонтанно им овладел скользкий страх, который толкает не бить или бежать, но лишь беспомощно застыть. Так боятся не прыгнувшего, но еще достижимого для выстрела тигра, а гадюку, обвившуюся уже вокруг ноги. Старик хочет застать Василиска. Не просто застать – показать все, что это чудовище безнаказанно делало, вкрадываясь в ночные кошмары и обращая их явью. Заставить лицезреть – вот так, не имея возможности вмешаться, переживая то, что раньше лишь воображалось…
– Ты ничего иначе не поймешь подлинно, – шепнули ему наконец.
– Я и так понимаю, – как можно тверже, но и как можно миролюбивее возразил он. – Нет, не так, я представляю, ощущаю все мучения этого… – Он сглотнул, потерялся и повторил: – Кто это сделал? Назови его, и давай покончим. Мне будет что сделать далее.
Стук в ушах прошел. Тишина там, в комнате, все еще была густой, густой до дрожи: что с мальчиком? Но упасть в ужасную фантазию о его гибели К. не успел: цепи духа звякнули, словно в разочаровании.
– Покончим… Ты хочешь развенчания или подтверждения, но этого мало. – В душу опять уставились грозные глаза. – Мы пришли за правдой, а она здесь, вся правда только здесь и сейчас, и ты вот-вот сложишь ее из частей. – Тон еще остыл, резанул. – Если, конечно, в действительности готов к ней, а не тратишь впустую мое время!
К. и сам уже потихоньку жалел, что заговорил так малодушно и упрямо одновременно. Будто мальчишка; нет, барышня; нет – Нелли и не подумала бы топать ножкой, не пустилась бы с высшим созданием в капризы: «Я буду делать так, а не эдак». Он облизнул губы, снова принялся ладонями щупать бока и плечи, опустил глаза, силясь просто выиграть немного времени и овладеть собой… но тут что-то изменилось в самом воздухе, и руки его сами упали, а тело заныло, будто налитое свинцом. Коридор, прежде темный, но все же четкий, стал заполняться туманом. Стены задрожали и надвинулись. По ним пошла какая-то ледяная взвесь.
– Плохо, – отчеканил дух с досадой. – Доигрался, злишь время. – И добавил: – Не думал, что ты еще и жалок…
К. не успел вспылить. Пол дрогнул; стены снова шевельнулись; дом словно сжался комком, а потом раздались далекие шаги. Они были мягкими, тихими – человек почти не поднимал ног. Так действительно могла бы двигаться по коридору огромная змея с гибким скользким телом. До двери ей оставалось немного. Зато это значило…
– Так он еще снаружи! – выпалил К. облегченно, а дух воззрился на него еще злее. – Так хватит же! О чем спор? Мне всего-то нужно увидеть его лицо, это правда!
Может, зря. Но никогда не мог он побороть это оголтелое мальчишество: «Вы выше меня, но мне знать лучше, в чем вы скоро убедитесь». Так он держался со всеми старшими чинами, да и просто старшими. И – может, в силу его цепкой натуры – обычно они отступали, признавая неправоту, или готовы были искать истину в споре. Но не здесь.
– Всего-то… – сплюнул дух и засмеялся, будто не слышал большей ереси, но К. было что добавить. «Жалок» все еще жглось под кожей. Это он-то? Он?
– Ты сказал, что владеешь Тайной, но пока все твои тайны какие-то… – Он запнулся, но дерзнул: – Пустые. А эта, – он кинул новый взгляд на дверь, – и не тайна вовсе, я знаю, все знаю, как его терзали, я… Зачем?!
Раз не слушают, К. жаждал хотя бы этого – просто вырвать признание: «Тебя помучить, человечишка, напомнить, как ты бессилен», вырвать и одержать какую-никакую, но моральную победу над всевластным спутником, толкающим в чужую боль. Не дождавшись ответа, наткнувшись опять на грозное безмолвие, К. вслушался и, выдохнув облачко пара, устало повторил:
– Дух, он идет. Вот-вот будет тут. Прошу, мы правда можем обойтись без…
Скрипа кровати, проседающей под кем-то. Рук, поднимающих тонкую рубашку на безвольном детском теле. Влажных поцелуев, стонов сквозь зубы, криков в беспамятстве… Спина взмокла. Стало тошно от злости и слабости. Змея ползла, и все более бессмысленным и бессердечным казалось это повеление зайти смотреть. Не более чем глупым пылом ребенка, который не отцепится, пока не покажет взрослому раздавленную телегой ворону.
– Нельзя, – отрезал старик, едва не брызнув слюной. Да, не на того напал, уступать или признаваться в чем-либо он не собирался и вдобавок, вне сомнения, видел метания и помыслы К. насквозь. – И… «пустые»? Боже, глупец! – Казалось, он, недавно неколебимый, едва сдерживается, чтобы не раздуться и не лопнуть. – А я еще глупее. Ты же не понял ни тех моих слов, ни зачем на самом деле я привел тебя сюда…
– На самом деле? – К. огляделся. Шаги приближались. – Я просил помощи! Справедливости! – Подойдя к духу, но тут же, наоборот, отпрянув и загородив дверь D., он повторил с дрожью, решив по-быстрому исправить дело лестью, вдруг поможет: – Могучий призрак, имя, лишь имя, все, что мне нужно…
Он осекся: дух вдруг глубоко, совсем по-стариковски, по-человечьи вздохнул, понурился. Выражение лица переменилось на еще худшее: стало надменно-равнодушным, совсем как в первую минуту в кабинете. Желваки проступили на скулах. Губы сжались.
– Какая же омерзительная порода: и гордыня, и чистоплюйство. – Ноздри затрепетали, точно от самого К., а не из-за поворота коридора смердело. – Запомни, мальчик, две вещи, а ну как помогут… – Больше невозможно было смотреть в ответ, так грозно призрак теперь нависал, задевая лицо промозглыми седыми патлами.
Щеки обожгло, но гордыня – она ли? – оскалилась:
– Мальчик лежит там, и мне не нужно его повторное страдание, ни в каком времени!
Дух чуть отпрянул. Но крик его не испугал. И продолжил он, будто не слыша:
