скачать книгу бесплатно
Температура падала ниже нуля. Это ничего не меняло.
Люди стояли в очереди.
Ждали.
Потому что не оставалось ничего другого.
* * *
Что вновь возвращает нас к Пенелопе и ее отцу.
Для девочки все это было не так уж важно, или, по крайней мере, пока не важно.
У нее было детство, вот и все.
Пианино, и заледенелая детская площадка, и Уолт Дисней вечером в субботу – одна из многих малых уступок того мира, что вальяжно раскинулся на западе.
Что до отца, то он остерегался.
Бдил.
Он не поднимал головы и прятал любые мысли о политике в складках рта, но даже это не очень-то успокаивало. Когда вокруг тебя разваливается громадная система, не совать нос не в свое дело поможет разве что прожить дольше, но не уцелеть. Бесконечная зима наконец прервалась, лишь затем, чтобы в рекордные сроки вернуться, – и вот все снова как прежде, ты на работе.
Короткие, расписанные смены.
Дружелюбие без друзей.
А вот ты дома.
Невозмутим, но ломаешь голову.
Есть ли вообще какой-то способ выбраться?
Пришел ответ, и над ним можно работать.
Это уж точно не для него.
Но у девочки, пожалуй, может получиться.
А об этих годах между что еще можно сказать?
Пенелопа выросла.
Отец ее заметно постарел, усы стали цвета пепла.
Справедливости ради, выпадали и хорошие времена, выпадали и отличные – пусть старый и угрюмый, Вальдек где-то раз в год устраивал дочери сюрприз и мчал ее на остановку трамвая. Обычно ехали на платный урок музыки или на прослушивание. Когда она училась в старших классах, дома он становился ей суровым и уверенным танцевальным партнером в бальном зале кухни. Кастрюли возмущались. Рахитичный табурет падал. Ножи и вилки летели на пол, девочка смеялась, и старик не выдерживал – улыбался. Самый тесный бальный зал на свете.
Одним из самых странных воспоминаний Пенелопы было связанное с ее тринадцатым днем рождения: как они шли домой через детскую площадку. Она чувствовала, что уже переросла эти забавы, но все равно села на качели. Спустя много десятилетий она еще раз вспомнит эту минуту и расскажет о ней четвертому из пятерых своих мальчишек – тому, который любил истории. Это было в последние месяцы ее жизни, проведенные в постели, наполовину во сне, наполовину в морфиновом дурмане.
– Нет-нет, да и вспоминаю, – говорила она, – мокрый снег, белесую стройку. Слышу, как скрежещут цепи. Чувствую на пояснице его руки в перчатках.
Ее улыбка держалась на подпорках, лицо охватил распад.
– Помню, визжала от страха, так высоко. Кричала, чтобы больше не качал, но сама хотела еще.
Вот почему это так тяжело.
Яркое сердце посреди той серости.
Для нее, из нынешнего дня, побег был не столько освобождением, сколько покиданием. Как бы он ни любил их, ей не хотелось оставлять отца только на кучку его греческих мореходов-друзей. В конце концов, что проку от быстроногого Ахиллеса в стране льда и снега? Он все равно замерзнет насмерть. И хватит ли Одиссею хитрости обеспечить отцу компанию, которая нужна, чтобы он выжил?
Ответ был ясен.
Не хватит.
Но, разумеется, все так и произошло.
Ей стукнуло восемнадцать.
И началась подготовка к ее побегу.
У него ушло на это два долгих года.
С виду все шло по накатанной: Пенелопа хорошо окончила школу, работала секретаршей на фабрике. Вела протоколы всех собраний, отвечала за каждый карандаш. Тасовала бумаги, отчитывалась за каждую скрепку. Это была ее функция, ее шестеренка, уж точно далеко не худшая из всех.
Примерно в то же время она стала больше участвовать в разных музыкальных событиях, где-то кому-нибудь аккомпанируя, где-то выступая сольно. Вальдек это всячески поощрял, и скоро она стала ездить по городам. Ограничения действовали уже не так строго, из-за общего развала, а еще (более зловещая причина) от сознания того, что человек-то едет, но остаются члены его семьи. Так или иначе, Пенелопе раз-другой разрешили выехать за границу, а однажды даже выскользнуть за железный занавес. Она ни на миг не заподозрила, что отец взращивает семя ее побега: сама по себе она была счастлива.
Но страна к тому времени стояла на коленях.
Магазинные полки опустели почти окончательно.
Очереди росли.
Много раз, заиндевелые, потом под снежным дождем, они вместе часами стояли, дожидаясь хлеба, а когда доходили до прилавка, ничего уже не оставалось – и скоро он понял. Он знал.
Вальдек Лещчушко.
Статуя Сталина.
Неслучайная ирония: ведь он не сказал ей ни слова; решил за нее, заставил ее быть свободной или, по меньшей мере, навязал ей выбор.
День за днем он вынашивал свой план – и вот час настал.
Он отправит ее в Австрию, в Вену, играть на концерте – на конкурсе – и даст понять, что возвращаться не нужно.
Вот с этого-то, по-моему, и начались мы, братья Данбары.
Окружность
В общем, это была она, наша мать.
Лед и снег, столько лет назад.
И вот посмотрите на Клэя, в далеком будущем.
Что мы о нем можем сказать?
Где и как на следующий день жизнь началась заново?
Ну, при многообразии, что было к его услугам, это, вообще-то, было довольно просто.
Он проснулся в самой просторной спальне города.
Для Клэя это был идеальный вариант: одно из странных, но священных мест: кровать в поле, где разгорается рассвет и блестят далекие крыши; или, точнее, старый матрас, выцветший до слияния с землей.
Вообще-то, он часто туда ходил (и всегда субботними вечерами), но уже много месяцев не оставался там до утра, на пустыре за нашим домом. Но даже так, в этом все же была какая-то странно утешительная привилегия: матрас протянул гораздо дольше, чем имел право.
И в этом свете все казалось нормальным, когда Клэй открывал утром глаза. Все было тихо, мир неподвижен, как картина.
Но потом все принималось подскакивать и сыпаться.
Что же я натворил?
Официально это называлось Окружность.
Одна тренировочная дорожка и конюшни при ней.
Но это было много лет назад, в другой жизни.
Но тогда это было место, куда съезжались все коневладельцы без гроша в кармане, пробивающиеся тренеры и второсортные жокеи: работать и молиться.
Один ленивый спринтер. Один добросовестный стайер. Пожалуйста, ради всего святого, нельзя ли, чтобы хоть кто-то из них обскакал всех?
А что они получили, так это специальный приз от Национального жокейского клуба.
Взыскание долгов. Опустошение.
План был пустить с молотка, но прошло почти десять лет, и, как обычно это бывало в городе, ничего до сих пор не изменилось. Все, что осталось, это пустота – огромный ухабистый паддок и парк скульптур из разного домашнего хлама.
Искалеченные телевизоры. Потрепанные стиральные машины. Катапультированные микроволновки.
Один стойкий матрас.
Все это и разное другое было расставлено по пустырю без всякого порядка, и, хотя большинство видело там лишь очередную картину пригородного запустения, для Клэя это был этакий памятный фотоальбом. В конце концов, именно там Пенелопа заглянула за ограду и решила поселиться на Арчер-стрит. Именно там мы все однажды будем стоять с горящей спичкой на западном ветру.
Другим примечательным моментом было то, что со времени закрытия трава в Окружности особо-то не выросла, в отличие от Бернборо-парка: где-то невысокая и чахлая, где-то до колена и жилистая – вот в такой и проснулся только что Клэй.
Через несколько лет я спросил его об этом; он ответил не сразу. Помолчав, он бросил взгляд через стол.
– Не знаю, – сказал он. – Может, просто стало слишком грустно расти.
Но тут же оборвал мысль. Для него это была сентиментальная тирада.
– В общем, забудь, я ничего не говорил.
Но я не могу.
Не могу забыть, потому что так и не понял.
Однажды вечером он найдет там безупречную красоту.
И совершит свою самую большую ошибку.
* * *
Но вернемся в то утро: первый день по Убийце, Клэй лежит свернувшись, а потом вытянувшись. Солнце еще не так высоко, чтобы поднять его на ноги, и он чувствует в левом кармане джинсов, ниже сломанной прищепки, что-то легкое и тонкое. Решает пока не обращать внимания.
Он лежит поперек матраса.
Он думает о ней, осязает ее, слышит.
Но на дворе утро, думает он, и сегодня четверг.
В такие моменты думать о ней больно.
Ее волосы касаются его шеи.
Ее рот.
Мыщелки, грудь и, наконец, ее дыхание.
«Клэй». И чуть громче. «Это я».
Но придется ждать субботы.
Она проплакала до самой Вены
В прошлом, она снова там, не догадывается ни о чем – поскольку Вальдек Лещчушко ни вздохом не выдал никаких замыслов.
Он постарался.
Абсолютная флегма.
Концерт в Вене?
Если бы.
Я частенько думаю, каково это ему было покупать обязательный обратный билет, зная, что она едет в один конец. Каково это было: притвориться и напомнить ей запросить загранпаспорт, что требовалось перед каждым выездом за рубеж, пусть даже кратким. И Пенелопа, как всегда, запросила.
