скачать книгу бесплатно
– Весело тут, Иза! Возят на «мерседесе», живём в пентхаусе, а денег нет. Вот до чего проклятый капитализм людей доводит… – говорил Сергей Фёдорович.
– Это не капитализм, Серёжа! – отвечала жена, вспомнив мультик про Винни-Пуха и Пятачка, ходивших в гости к Кролику, – «это кто-то слишком много ест»!
– Ну да, аппетиты ГКЭС неуёмны. Ничего, и это переживём.
Покойная мама за ближневосточной суетой Изе не то чтоб забылась, но, что ли, отпустила. Больше не снилась. Жить не мешала.
* * *
После спешной эвакуации женщин и детей Сергей Фёдорович остался в той же квартире. В «уплотнение» к нему подселили Юрия Палыча Беляева. С ним Ванчуков отработал на Донбассе лет пять-шесть, только Юра был с другого завода. «Конкурирующая фирма», – смеялся Палыч. Поскольку жили теперь вместе, то и на завод ездили вместе. Сергей Фёдорович от водителя отказался, а машину оставил. Сам он ездить за рулём не любил – мешала близорукость, а Юр Палыч, напротив, и в Союзе был заядлым автомобилистом.
– Ну как тебе «мерс»? – спросил Ванчуков развалившегося за рулём Беляева в тёмных очках «рэй бан», когда они в первый раз утром вместе ехали на работу.
– Издеваешься?! Да мне такой собственный даже в эротическом сне не светит!
Местный запретный колорит начали осваивать с похода в ночной клуб, вроде как для смотрения танца живота. Ничего особенного в танце не было. Стробоскоп лупил по глазам, долбанутая на всю голову восточная музыка гремела невыносимо. Ада что-то кричала Сергею на ухо. Для Юр Палыча, чтоб ему было не скучно, Ада привела коллегу, латышку Мирдзу из ГКЭС. Посидели с час, блёстки и пляски впечатления на мужчин не произвели. На женщин тем более. Приехали домой. Быстро организованно целеустремлённо напились. Места в квартире было много, никто никому не мешал.
Наутро, после приготовленного Адой и Мирдзой чудесного завтрака, пока Юра на «мерсе» развозил дам по домам, Сергей валялся в гостиной на диване в одних трусах под похрюкивающим кондиционером и размышлял о жизни. Просто настроение подобралось соответствующее.
Чувствовал ли он что-то к Аде? На этот вопрос Ванчуков ответить бы честно не смог. С одной стороны, миловидная тридцатилетняя женщина, годящаяся Сергею Фёдоровичу в дочери – уж, по крайней мере, моложе его собственной дочки Ирины – откликалась в нём странной смесью вожделения и умиления. Ада была воспитанна, начитанна, лупила практически «синхрон» с бешеной скоростью. С ней было забавно. Но ведь правда-то заключалась в том, что ещё позавчера Сергей вообще не мог подумать, что между ними случится вот такое и случится именно так. Поэтому, с одной стороны, у него стало тихо проявляться нечто, похожее на чувство долга перед миловидной, нежной, немного неуклюжей девочкой. А с другой – ему было глубоко безразлично.
Он как-то – по-прозекторски, по-препараторски – отстранённо вспомнил, как начиналась «их история с Изольдой», и невольно поморщился. В названии истории с Изольдой было одно лишнее слово. Теперь, двадцать лет спустя, он твёрдо знал, какое именно: «их». Может быть, та история действительно имела отношение к Изольде; да, может быть. Но – к нему? Определённо нет. И если б не Олик, то никакой бы истории не случилось. То была не его история, то была случайность.
Ванчуков встал с дивана, пошёл на кухню, открыл здоровенный холодильник с витыми никелированными буквами GE на выпуклой двери, достал с дверной полки едва начатую бутылку водки, наплеснул немного в стакан и выпил словно воду. Вернулся в гостиную, взял со стола мягкую пачку «кента», прикурил и вышел на террасу. Ударил в нос пряный ближневосточный аромат с фирменными смрадными нотками. Тихо: суббота, выходной день. Низенький бестолковый город с высоты шестого этажа был перед ним как на ладони. Выцветшие дома с плоскими крышами, похожие на картонные коробки, на полки книжных этажерок; буйная, солнцем поеденная растительность, редкие нешумные автомобили, катящиеся по размягчённому жарой асфальту… Всё какое-то экзотическое, какое-то не наше, какое-то чужое. Словно из передачи «Международная панорама» с Юрием Жуковым.
Виноват ли он в чём-то перед Адой? Конечно, нет. Никто её силком не тянул. Как ей смотреть в глаза завтра? Завтра воскресенье, тут это первый рабочий день недели. Как? Да нормально! Что за глупости вы себе думаете, Сергей Фёдорович?! Что же, нужно было отказываться? Ой, простите, ой, извините, ой, я не могу, облико морале, ой, меня не примут в пионеры!..
Ванчуков невольно рассмеялся: на ум пришла странная аналогия. Вот, к примеру, если бы с Адой вчера нужно было идти на партсобрание? Правда, парторганизации здесь как будто нет, называют её «профкомом». А настоящий профком именуется «месткомом». Так вот, если бы с ней – на партсобрание? Пошёл бы. А если бы с ней, например, в бассейн, стометровку плыть? Тоже пошёл бы. А ещё куда-нибудь? Металлолом собирать? Ванчуков опять улыбнулся. Да тоже пошёл бы! Просто совсем без разницы, куда идти. Вот так они вчера и оказались в одной кровати: потому что – без разницы. Что на партсобрание, что в кровать. Никаких лишних эмоций. А если бы она не пошла вчера? А тоже было без разницы.
Изольда? Что – Изольда? Та Сергея давно раздражала. С ней как с женщиной он бывал по обязанности. Разговаривать давно не о чем. Незадолго до смерти, может, месяца за два, как-то раз Калерия Матвеевна после очередных дрязг Изольды с мужем сказала Сергею:
– Бегите, дорогой Сергей Фёдорович, бегите… Она не даст вам жить спокойно…
Никакой лучшей рекомендации от женщины, сожравшей когда-то собственного мужа, конечно, ожидать было нельзя. Самое грустное, что Сергей даже не возмутился словам тёщи. В них не было мудрости. Однако не было и ненависти. Что же было? Была чистая правда. Изольда стала его ошибкой. Исправить же – ни сил, ни возможности.
Ольгерд, конечно, не раздражал так, как его мать. В нём было нечто живое, нечто своё, по-обезьяньи неуловимо похожее на самого Сергея. И случись этот Ольгерд на двадцать лет раньше, всё могло бы быть иначе. Но теперь Ванчуков воспринимал его как строгий ошейник с шипами, защёлкнутый второй женой на его больной, в шрамах, в облезлой седой шерсти, шее. К чести Изольды, она ни разу ещё не натянула цепь. Но цепь была, и ошейник – был; и это оба знали, хоть старательно избегали называть вещи своими именами.
Вот Лёва – другое дело. Теперь уже взрослый мужчина. Получил после Витьки Финкеля кафедру в заведование. Делает докторскую диссертацию. Ванчуков любил старшего сына. Нет, не так: Ванчуков любил сына. Потому что Лёва-то и был его сыном. Единственным. А этот? Этот – он так: побочный продукт. Байстрюк. Не повезло всем – Сергею, Изольде… Так с какой стати Ольгерд должен стать исключением?!
* * *
Без пяти восемь Олик выскочил после лекции на тёмную, всю в подрагивающих морозных одуванчиках фонарей, улицу Кибальчича. Куртяшку застегнуть забыл, разок мотанул вокруг шеи чёрный, «весёлым роджером» развевающийся шарф. Невыкуренная сигарета так и осталась нетронутой на самом дне чёрной кожаной папки. Убыстряя шаг; вприпрыжку скользя по раскатанным студентами пединститута дорожкам; срываясь, где можно, на бег, помчался к метро «ВДНХ».
В вечернюю школу при биофаке МГПИ Ванчуков попал совсем не случайно. Хотя на лекции и практикумы Олик ходил всего три месяца, история эта началась года два назад – а то, может, и ещё раньше. В школе Ольгерду всегда было откровенно скучно. Программа простая, неинтересная. Да и мать подлила масла в огонь. С тех пор как она села дома по уходу за Калерией Матвеевной, ей стало нужно больше причин, чтобы быть дома на самых, что ни на есть, «законных», по её мнению, основаниях. Изольда откуда-то взяла, что Сергей не одобряет её уход с работы. Сергею же на самом деле было безразлично. Уюта «посадка» жены дома в его жизнь нисколько не добавила. Готовила Иза плохо: неизобретательно, невкусно. Разговаривать с ней было особо не о чем. Поэтому Сергей Фёдорович с утра до ночи сидел на заводе. Ну а завод – место такое: бери больше, кидай дальше. Сколько бы ты ни работал, а несделанные дела всегда найдутся. Барышев такой же. Никто в заводоуправлении не удивлялся посиделкам Барышева с Ванчуковым часов так в десять вечера. Дым коромыслом, кофе, если чего покрепче – то под настроение; чертежи валяются по столам, меловая доска вся исчёркана цифрами да схемами…
А Изольде теперь нужно было стать мученицей, жертвой обстоятельств. Смена испачканных мочой и испражнениями материных простынь для неё казалась слишком малой ценой. Одной лежачей матери – не хватило бы. Вдобавок нужен был ещё и больной сын. Младший Ванчуков болеть почему-то не хотел. Рос сильным, упорным. Но где ж остановить упёртую Изольду… С педиатрессой соорудили историю болезни – «повышенное внутричерепное давление». Освободили мальчишку от физкультуры. Против этого-то Олик как раз не возражал. Он и сам считал пинание мяча, прыгание через козла и бег по кругу в воняющем потом и немытым телом спортзале совершенно пустым занятием.
Ольгерд с самых первых дней, как освоил с бабушкиной помощью буквы, полюбил читать. До одури. Читал везде, всё и всегда. В городскую библиотеку, что была расположена кварталах в десяти от дома, бегал едва ли ни каждый день. Там серьёзного мальчишку приметили; ему стало можно то, что нельзя было другим. Дефицитные книги оставляли, к тому же выдавали на дом, вместо того чтобы заставлять торчать в читальном зале. Так Ольгерд, классе в пятом, добрался до толстенного, наверно килограммового, кирпича – переводного американского учебника общей биологии для колледжей. Проглотил от корки до корки – раз. Потом второй. И залип.
Школьный учитель биологии Анатолий Сергеевич, человек с позорной кличкой «Сурепка», честный, умный, бедный, а потому – несчастный, изумился и обрадовался, когда какой-то там непонятный Ванчуков, ученик бестолкового класса захолустной школы, где на уроках биологии галдели и плевались жёваной бумагой, пришёл с вопросами и – не может такого быть – со знакомым толстым томом под мышкой, уж никак не входящим в школьную программу! На вопросы Анатолий Сергеевич, не веря своим глазам и ушам, ответил; Ольгерду же велел подойти снова несколькими днями спустя. Олик пришёл. Анатолий Сергеевич достал из портфеля точно такой же том – свой собственный, и подарил.
Потом случился Египет. Подарок Анатолия Сергеевича поехал в Африку. В Каире не то что хороших – просто нормальных книг взять было негде. В библиотеке на «вилле» на полках в беспорядке валялись всё больше детективы да старые потёртые с вырванными страницами журнальные подшивки. Олик, перечитывая учебник по третьему, потом – по четвёртому разу, вовсе не скучал. Напротив, чем больше читал – тем больше всего вот этого ему хотелось. Сразу после приезда в Москву, не то на второй, не то на третий день, на последней странице «вечёрки» Ольгерд наткнулся на объявление – набранное меленьким шрифтом и потому почти незаметное (оказалось, «вечёркинцы» напечатали объявление в качестве шефской помощи комитету комсомола биофака пединститута, поэтому ни место для размещения, ни стиль выбирать не пришлось).
В его типовую фанерную новостроечную дверь робко постучалась судьба. «Вечерняя биологическая школа биофака МГПИ объявляет набор учеников 7–10-х классов средней школы для еженедельных занятий по программе вуза…», адрес, телефон. Поехал. С ним поговорили двое, юноша и девушка, студенты третьего курса. Поговорили – и тут же без колебаний зачислили. Занятия проходили два раза в неделю. Школьников без поблажек пустили по институтской программе: читали институтский курс нормальной физиологии, общей биологии и генетики. Каждому слушателю школы полагался читательский билет в факультетскую библиотеку, где в изобилии были все нужные для учёбы книги. Голова у Ванчукова пошла кругом. Наконец-то ему нашлось достойное занятие.
Сегодня же произошло ещё одно событие: основатель школы, студент четвёртого курса Саша Козак, пригласил Ольгерда помочь в эксперименте. Саша загодя начинал делать дипломную работу. Работать было нужно по субботним вечерам, а также в воскресенья.
Вот почему Олик летел домой, словно на крыльях.
– Привет, мам! Папа пришёл?! – завопил Олик с порога, скидывая ботинки и цепляя куртяшку за крюк вешалки.
– Нет. Папа на работе, – ответила из большой комнаты рассеянно смотрящая сквозь телевизор Изольда. – Он звонил. Задержится по делам.
– Ну ладно… – сник Ольгерд.
Изольда Михайловна сыну солгала. Сергей Фёдорович не звонил: он теперь вовсе перестал звонить, не приходя домой по вечерам.
Глава 9
В субботу всё отменилось, а в воскресенье договорились встретиться в половине десятого утра. На «Кировской», в центре зала.
– Не опаздывай, пожалуйста, – сказал Саша Козак, перед тем как повесить трубку.
«Не опаздывай…» Да как можно?! На «Кировскую» Ванчуков приехал за сорок минут до назначенного времени. Лавочек в центральном просвете станции не наблюдалось. Только два эскалатора, это переход на «Тургеневскую». Чтобы тупо не подпирать стенку, Ольгерд стал медленно прохаживаться от выхода в город до дальней глухой стены и обратно. Так пропустить появление Саши было невозможно.
Это ещё хорошо, что он приехал всего за сорок минут. А ведь – мог бы и за час, и за полтора. Проснулся в шесть и уже никак не мог заснуть. И вовсе не потому, что по какой-то обязаловке боялся опоздать. Ванчуков глубоко внутри себя чувствовал: жизнь меняется. Как будто – шуршит, трещит, поворачивается в руках «кубик-рубик», и вдруг сложилась грань, вся полностью из одного, из того самого нужного, самого правильного, самого долгожданного цвета.
* * *
Тринадцать… Люди в тринадцать склонны думать и делать глупости. К глупостям ещё нет иммунитета. Родительские окрики не помогают; лишь усугубляют. Хотя да – есть такие родители, которых слушают. У ванчуковского одноклассника Федьки были именно такие родители. Друзья. Старше сына всего на девятнадцать лет. Молодые, стройные, подтянутые. Успешные, богатые. Когда Ванчуков изредка бывал у Фёдора, он поражался именно вот этому самому, бьющему через край, ощущению настоящего дома. Игорь Игоревич, в потёртых джинсах и линялой ковбойке, слушал ту же музыку, что и сын. На привезённой из японской Осаки вертушке, утопленной в стойку над светящимся оранжевыми индикаторами катушечным магнитофоном с пухлым зеленоглазым усилителем «сансуй» и тяжеленными, в полчеловеческого роста, колонками красного дерева крутились, сменяя друг друга, незнакомые пластинки на так плохо знакомом Ванчукову языке. Он, может, и хотел спросить бы, кто – да почему-то стеснялся. Федька до хрипоты спорил с отцом: тот не включал «авторитет». Игорь Игоревич мог сесть прямо посреди комнаты на пол и обсуждать с Федькой и Оликом совершенно любые темы – от полёта американцев на Луну до технологии пошива парашютов. Федькин отец если изредка и закуривал свой «филипп моррис», доставая сигарету с золотым ободком и трёхслойным фильтром из серо-стальной пластмассовой пачки с красно-чёрной надпечаткой, то обязательно уходил на лоджию, чтоб не портить воздух. Хотя зря. Запах от «филиппка» был небесным…
Ванчуков однажды попросил у Федьки достать для него одну сигарету, просто чтобы попробовать. Вместо Федьки с пластмассовой пачкой из кабинета вышел отец.
– Что, куришь?
Ванчуков, густо покраснев, потупился, кивнул головой. Сердце подпрыгнуло, в ушах противно стукануло.
– А ты? – спросил отец у Фёдора. Тот помотал головой – «нет».
– Ладно. Раз куришь, пойдём с тобой, покурим, – Федькин отец открыл балконную дверь, пропуская Ванчукова вперёд.
Незажжённая сигарета в руках Ольгерда издавала дурманящий восхитительный аромат. Олик машинально попытался размять её пальцами, как сотни раз делал с «дукатовской» пересортицей, купленной у солдатиков в пожарной части возле школы.
– Не надо, – посоветовал Игорь Игоревич, – эти сигареты сухие, они в кондиции, настоящий вирджинский табак, не нуждаются в том, чтобы их разминали, – и поднёс к сигарете Ванчукова горящую зажигалку. Ванчуков не знал, что такое «вирджинский табак», но звучало красиво.
– Нравится? – спросил Игорь Игоревич полуминутой спустя.
Ванчуков кивнул. Он понимал, что нужно вовсе не кивать, а словами сказать что-то вроде: «Да, спасибо». Понимал, что ведёт себя невежливо, неотёсанно. Но он попросту потерял дар речи: настоящий взрослый мужчина, отец одноклассника, запросто предложил ему сигарету, да ещё какую?! Да такая одна, поди, стоит как три пачки этих, кривых-косых, из «дукатовской» пересортицы.
– Ты можешь курить. Можешь не курить, – тихо сказал Игорь Игоревич. – За то, что куришь, ты заплатишь трижды. Хочешь знать, как?
Ванчуков, затягиваясь сладким дурманящим «филиппком», кивнул.
– Сначала деньгами. Деньги не главное, – продолжил Федькин отец. – Потом за сиюминутное удовольствие ты заплатишь здоровьем. Это вторая плата.
Ванчуков снова кивнул.
– Я вижу, ты меня не понял.
Ванчуков вопросительно поднял взгляд.
– Сейчас у тебя много здоровья. Очень много. Так много, что через край. И ты думаешь, так будет всегда. Ты ошибаешься. Заблуждаешься. Когда-нибудь его станет меньше. Потом ещё меньше. Потом ты поймёшь, что тебе не хватает не только здоровья, но и оставшегося времени, чтобы сделать в своей жизни что-то важное. Очень важное, – Игорь Игоревич прищурился, затянулся, резко выдохнул и порывисто притушил докуренную всего лишь до половины сигарету в красивой толстой кварцевого стекла пепельнице. – А потом ты осознаёшь, что променял деньги и здоровье на сомнительное удовольствие, расплатившись самым дорогим, что у тебя есть: временем своей жизни. Это будет третья и самая главная расплата. Думаешь, я сам придумал? Нет. Мне рассказал отец, – Игорь Игоревич замолчал. – Он умер две недели назад. Вот так…
Сигарета Ванчукова, намертво приклеившаяся к губе в полуоткрытом рту, давно должна была погаснуть. Но выкупанная в селитре бумага гильзы «филипп морриса» продолжала весело тлеть. Ванчуков очнулся от оцепенения, дёрнулся, схватился за сигарету, попал по длинному плотному столбику бугристого серого пепла с пылающей короной внутри; обжёгся. На пол прыснули затухающие на лету искры. Ольгерд смущённо выхватил остатки сигареты изо рта, быстро притушил в пепельнице – хотя тушить там уже было нечего.
– Я вижу, ты хочешь у меня что-то спросить, – тихо сказал Игорь Игоревич.
– Нет, нет… – замотал головой Ванчуков.
– Лжёшь, – Игорь Игоревич смотрел на Ванчукова сверху вниз. Он был выше Ольгерда на голову. – Ты лжёшь. Ты хотел спросить у меня: «Тогда почему вы сами курите?» Так?
Ванчуков со вздохом выдавил:
– Да.
– Потому, милый мой мальчик, что понимать, как правильно, и делать, как правильно – две разные вещи. Совсем разные. Иногда – трагически разные. Но запомни… – Игорь Игоревич протянул руку, поддел подбородок Ольгерда, повернул его голову вверх и теперь опять смотрел ему прямо в глаза. – Но! Без того, чтобы понять, как правильно, ты никогда не сделаешь правильно. Я уже понял. Второй месяц выкуриваю по две сигареты в день. Только две. Только дома. Никаких перекуров на работе. Никакого курения на улице на ходу. Пройдёт неделя, и я перестану курить совсем. Мне через год тридцать пять. Моё время делать глупости, не платя за них, стремительно заканчивается. А вот за себя решать можешь лишь ты сам. Ещё сигарету?
– Нет! – чуть ли не крикнул Ольгерд.
– Теперь, вижу, ты всё понял. Наш перекур окончен, – Игорь Игоревич открыл дверь в комнату и чуть отступил в сторону, снова пропуская Ванчукова вперёд.
– Федя! Федечка! – Федина мама совсем не походила на ванчуковскую мать. Тётя Наташа выглядела как старшая сестра – стройная, высокая, с каштановым каре. Немного за тридцать.
– Да, мам!
– Сходи в булочную, у нас от белого батона одна маленькая горбушка осталась. Вернёшься, будем чай пить.
– Тёть Наташ, а можно мне с Фёдором?! – спросил Ванчуков.
– Конечно, Олик! Идите вместе! Так вам скучно не будет.
На весь район было две булочные, обе далеко. Одна возле Белорусского вокзала, на противоположной стороне проспекта, через узкую улицу от Второго часового завода. Вторая, та ещё дальше – на примыкании Скаковой к Ленинградскому проспекту, напротив улицы Расковой, в «ажурном» доме.
– Куда? – спросил Ванчуков.
– На пальцах кинем, – усмехнулся Федька.
Пальцы решили: идти в «ажурный».
Путь лежал по кривой Скаковой, мимо ольгердовского дома. Олик задрал голову, в двух окнах горел свет; возвращаться в холодный дом совсем не хотелось. Дальше шли мимо пожарной части, мимо всегда пахнущей ванилью и бисквитом кондитерской фабрики, мимо своей школы, кирпичных почти игрушечных пятиэтажек, жёлтого нарядного общежития заочной партийной школы.
Поначалу молчали. Была зима, снежинки кружились на набегавшем ветру, но так – не сильно. Терпимо, в общем.
– Слушай, Федь, – спросил Ольгерд, – а вот у тебя… родители твои… они с тобой всегда так?
– Как? – не понял Фёдор.
– Ну, так. Вот так… как с человеком?
– А как ещё? – опять не понял Фёдор. – Я что – собака?
– Ну, не знаю. Никогда не орут?
– Не-а… Не было такого.
Ольгерд вздохнул. Мать на него срывалась часто – орала зло, заполошно. Потом опоминалась, замолкала, днями не разговаривала.
– Ну а вот если, Федь, ты, допустим… ты неправ… тогда что… как?
– Тогда они говорят, в чём меня считают неправым.
– А как говорят?
– Ну, как обычно. На диван сажают, сами садятся напротив и говорят.
Ванчуков к материному о?ру давно привык. Как привык к тому, что отцу он безразличен. Всякий раз, когда мать пыталась апеллировать к отцовскому авторитету, тот в раздражении махал рукой: мол, уволь меня, разбирайся сама. Ольгерду же было жутко обидно, что отец не видит его в упор. Мать иногда с визгом хваталась за ремень; Ольгерд тоже привык, знал: ей нужно остыть; это быстро кончится, с этим ничего поделать нельзя. Отец Ванчукова выпорол лишь однажды, когда тому было восемь. Во дворе пристали, ударили по лицу два раза, пенделя дали. Их было четверо, Ванчуков один. Ванчуков тогда не заплакал. Жаловаться не пошёл. Нашёл палку. Он не был виноват, что из палки торчал гвоздь. Гвоздь Ванчуков видел, это правда. Один упал, из рассечённой башки пошла кровь. Остальные трое разбежались. Отец Ванчукова разбираться, кто прав, а кто виноват, не стал. Бил ремнём, недолго, но сильно. Ванчукову не было больно. Было обидно – в основном за себя, и ещё немного – за отца. Не понимал, как отец мог его так, в момент, ни в чём не разбираясь, сдать.
Хлеб в булочную «ажурного» привезли совсем свежий, горячий. Недавно. Ванчуков взял ещё коробку зефира в шоколаде. Пошли обратно.
Возле своего дома Ванчуков остановился.
– Ты прости, Федь.
Сунул тому коробку с зефиром:
– Я забыл. Мама сказала не задерживаться.
Федька пожал плечами:
– Ну ладно. Как знаешь. А это зачем? – посмотрел на зефир.
– Это я вам взял, – сказал Ванчуков. – У нас дома две таких есть, мама вчера принесла. Он вкусный.
– Ладно, спасибо, – кивнул Федя, уходя. – Мама такой любит.
Ванчуков зашёл в подъезд. Лифтом поднялся на четырнадцатый. Там стояла бадья для окурков. Пользовавшиеся ей соседи содержали бадью в чистоте. Достал из кармана «дукатский» некондиционный обрезок. Поджёг. От концентрированной горячей вони перехватило дыхание. Дёрнул пару раз, с отвращением забычарил о край бадьи, выбросил. Сплюнул следом. И пошёл по лестнице. До двенадцатого вниз четыре лестничных пролёта.
Федьке Ванчуков наврал. Не было дома никакого зефира – ни в шоколаде, ни без. Как и дома, если подумать, тоже не было.
