Мир Гаора. Сторрам

– Ах ты незадача какая, – досадливым шёпотом сказала Матуха, – никак столбняком его вдарило. А ну кладите его, мужики.

Ворона уложили навзничь на койку, и Матуха, расстегнув на нём рубашку, стала гладить ему грудь против сердца.

– А вы ноги ему разотрите, и руки, – бросила она через плечо, – пока не захолодел.

– Чо это? – опасливым шёпотом спросил Булан.

– Не видал николи? – ответила вопросом Матуха, – ну, и счастье твоё, молись, чтоб с самим такого не было. Давайте, мужики, трите, разгоняйте ему кровь.

Гаор, видевший подобное когда-то у контуженных, ждал вопроса, что дескать с чего это у Ворона, уж очень хотелось услышать объяснение Матухи, но об этом никто и слова не сказал. Ворон лежал белый и неподвижный и даже уже и не дышал вроде. А они тёрли, теребили его, не давая застыть. Но Гаор даже сейчас не жалел, что затеял этот разговор, а только злился на так некстати вмешавшегося Булана. И ещё удивляло, что все, кроме совсем уж мальцов, знают, что это и что надо делать. И что никто не зовёт матерей набóльших.

Наконец у Ворона мелко задрожала грудь, и он с всхлипом втянул воздух.

– Слава Огню, – непроизвольно выдохнул Гаор.

И, к его удивлению, Матуха одобрительно кивнула, но ничего не сказала. И вот уже у Ворона веки не просто опущены, а прижаты, зажмурены, а из-под них слёзы.

– Поплачь, Ворон, – тихо сказала Матуха, – слезой у человека горе выходит.

Бледные до голубизны губы шевельнулись, выпуская наружу слова.

– «Галчата»… им память током отбивали… кто не выдерживал… тех к утилизации… в банк крови… на горячее переливание… в банк органов… на пересадку… кто выдерживал… на усыновление… бастардами и младшими… девочки на расплод… рожать бастардов… свежая кровь… больных, увечных сразу на утилизацию… с любой кровью… заменяли на «галчат»… чтобы предупредить вырождение…

Все молчали, и только тихий, как неживой, голос Ворона и страшные беспощадные слова. Это была правда, то о чём многие догадывались, боясь поверить, что такое возможно.

Ворон вдруг открыл глаза, рывком, оттолкнув Матуху, сел и, в упор глядя на Гаора, выдохнул:

– Мы соучастники, ты понимаешь это? Мы все соучастники.

– Нет! – выкрикнул Гаор, – нет, я…

– Да! – перебил его Ворон. – Себе не ври, сержант. Переливание крови тебе делали? Откуда кровь в госпиталях? Свежая кровь! Сказать тебе, как её получают и что потом с теми, из кого выкачали, делают?! Чтобы и ты это во снах видел! Горячее переливание делали тебе? Когда из вены в вену, через ширму. Сказать, кто за ширмой лежал?

– Нет! – крикнул Гаор. – Во фронтовых… Нет…

Но он уже знал, что это правда. Когда правда, то веришь ей сразу, это враньё обосновывать и доказывать нужно.

Ворон вытер ладонями мокрое от слёз лицо, обвёл стоящих вокруг потухшими, словно присыпанными пеплом глазами.

– Что ещё вам от меня надо? Да, я это видел, почему меня не убили, не знаю… Думаете, утилизация – это просто крематорий и пепел на продажу… Нет, сначала они возьмут всё, а жгут уже… непродуктивные остатки. Ну… если хотите, убейте меня здесь, сейчас, я – ургор, им и останусь, да, я соучастник…

– А на голову ты точно битый, – ворчливо перебил его Мастак, – ты-то здесь при чём?

– Да, – кивнул Юрила, – ты ж там работáл когда? С клеймом, али ране?

– С клеймом, – устало ответил Ворон.

– Ну вот, – Матуха, сидевшая на краю его койки, встала. – Пойду, травки тебе заварю, выпьешь на ночь.

Все зашумели, задвигались, расходясь по своим делам и койкам, отбой уже скоро. Мастак собирал свои инструменты, Гаор наклонился и поднял с пола картонку с расчерченными клетками, несколько смятых фигурок. Нет, придётся новые делать. Об услышанном он старался сейчас не думать. Слишком это оказалось страшно. Прав Седой: всегда найдётся более страшное. И… прав Ворон, он тоже соучастник. Огонь Великий, за что?!

Ворон всё ещё сидел на своей койке, угрюмо глядя перед собой, и Гаор сел рядом, зачем-то вертя в руках картонку, служившую им шахматной доской.

– Ну? – тихо спросил Ворон. – Доволен?

– Чем?

– Ты же к этому вёл, про «галчат» расспрашивал, теперь ты знаешь, ну и… ну и что?

– Не знаю, – честно ответил Гаор, – но… нет, Ворон, это надо знать.

– Кошмаров ночных не боишься? Хотя да, одно дело увидеть, услышанное не страшно.

– Как отбивают память током? – спросил Гаор.

– Мало тебе? Ну, слушай. Прикрепляют электроды и спрашивают. И за ответы, за не те ответы бьют током. За попытки говорить… по-поселковому. Сначала на стенде, потом на дистанционном управлении. Через пульты.

– А меня просто били, – задумчиво сказал Гаор, – по губам. Но теперь понимаю, система та же. И заставляли заучивать правильные ответы.

Ворон внимательно посмотрел на него, глаза его постепенно яснели, обретая прежний чёрный блеск.

– Ты что-нибудь помнишь?

Гаор покачал головой.

– Совсем мало. Так… ни имён, ни названий, помню, что была… мать, что жили в посёлке, как забирали меня… это помню хорошо. С этого момента, а что раньше… как в тумане всё… просвечивает, а не разобрать…

– Шею материну помнишь? – спросил вдруг стоявший рядом Старший.

Гаор вздрогнул и поднял на него глаза. Смысл вопроса сразу дошёл до него. Была ли его мать свободной? Но… и медленно покачал головой.

– Нет… руки её помню, как по голове меня гладила, и голос… слова отдельные… и песню… на ночь мне пела… И всё.

– И это много, – Ворон оттолкнулся от койки и встал навстречу Матухе, – если б током обработали, и этого бы не было. Радуйся, что тебе отбили память, могли и выжечь. Спасибо, Матуха.

– Пей давай, – Матуха подала ему кружку с тёмно-зелёной странно пахнущей жидкостью. – Декаду попою тебя, чтоб сердце не заходилось. А ты его не перегружай, навалил на него сверх меры, вот и заходится оно у тебя, а ты ему облегчение дай, скинь груз, вон хоть ему, – она кивком показала на Гаора, – любопытный он, всё ему знать надоть, вот пусть и слушает. И тебе облегчение, и ему…

Что это даст Гаору, Матуха не сказала. Как никто и слова не произнёс, что об этом надо молчать, все всё и так поняли…

На новый комплект фигур ушла декада. Нет, сделал он их за один вечер, но декаду приходил в себя от услышанного, осмысливал и записывал на листы в папке. Конечно, Ворона он тогда ни о чём не расспрашивал, да и остальные, хоть и не поминали случившееся, но были мрачно сосредоточенными.

Особенно Гаора терзали слова о соучастии. А ведь верно, если человек пользуется краденым, то становится соучастником кражи. Ему делали переливания крови, он даже помнит, как лежит под капельницей, и сестра меняет на штативе пакет с кровью. Тогда он даже не подумал, что кровь ведь на фабрике не сделаешь, её из кого-то выкачать надо. Теперь знает. Что живёт украденной у кого-то другого жизнью. И что теперь?! И горячее переливание ему делали, в центральном военном госпитале, а там в саду был отдельно стоящий одноэтажный корпус, окружённый внутренним высоким глухим забором с протянутой по верху колючей проволокой, и что там, никто не знал и не любопытствовал. Морг тоже стоял отдельно, но о нём, об «отпускной палате» даже анекдоты ходили, а об этом… никогда и ничего. Он тогда и не думал, а сейчас вспомнил, и мысли были совсем невесёлые. И как ему теперь жить?

Но жить-то надо. Он и жил. Как и все остальные. Это со стороны посмотреть, так каждый день такой же, как был вчера и как будет завтра, а тут… только успевай поворачиваться. Теперь проверка эта! Прошлогоднюю он даже не заметил, потом только сообразил, почему его три дня продержали в одной из дворовых бригад грузчиком, а на этот раз видно по спальням пойдут. Ну и хрен с ними и их проверками. Хотя если его, как говорил Ворон, конфискуют за нерациональное использование, то хреново будет ему.

Гаор проверил тумбочку, сложил мотки цветной проволоки, инструменты, подаренные Мастаком и из найденного у Матуни остатков маникюрного набора, незаконченные оплётки и прочее в чистую портянку и увязал аккуратным узелком. Это к Матуне, остальное у него… фишки, сигареты, мыло, мочалка, смена белья, – всё дозволенное, пусть лежит, фишки лучше из коробочки – тоже сам сплёл, могут придраться – куда? ладно, пусть навалом, как у всех, теперь всё. Прописи, шашки и шахматы так у Матуни и хранятся.

– Мужики, все почистились? – спросил Старший.

– Несу, – ответил Гаор, спрыгивая со своей койки.

– Давай быстро, чтоб до отбоя.

У Матуни толкотня, все прячут, распихивая по самым дальнимуголкам, куда голозадые наверняка не полезут, свои узелки и свёртки.

– Рыжий, ты своё вон туда закинь, – распоряжается Матуня.

– Ага, спасибо, Матуня.

Гаор всунул свой узелок между стопками старых наволочек, которым предстояло стать полотенцами и бельевыми заплатами, убедился, что никак он в глаза не кидается, и полез к выходу.

Уже в коридоре его поймала за рукав Дубравка.

– Рыженький, мы тож втроём дневалим завтра, так уж ты…

– Что я? Пол за вас мыть буду? – рассердился Гаор. – Мне своего вот так, – он чиркнул ребром ладони по горлу, – хватает.

Дневальство перед смотром – дело муторное, хлопотливое, да ещё когда под рукой парни, может, и старательные, да не знающие всех тонкостей армейской уборки. В первое своё дневальство он отмыл спальню, умывалку, уборную и даже душевую как привык, коридор тоже само собой, но ушёл у него на это весь день, да ещё на кухне помогал. Правда, Старший и остальные, увидев его труды, только головами крутили, а Махотка насмешил всех своим испуганным: «Это и мне теперя так надоть?!». Хохотали так, что Мать, а за ней другие женщины пришли узнать, с чего мужики так заходятся. И во второй раз он дневалил уже в паре с Векшей – новокупленным рыжеватым парнем с торчащими вперёд передними зубами, из-за них, как ему объяснили, и имя получил – Векша – белка, то есть.

– Пусть приучается, – сказала Мать.

Векша попробовал было смухлевать, но огрёб по затылку и больше не трепыхался. Губоня тоже уже знал, что Рыжего, когда тот при деле, злить не стоит, так что никаких особых трудностей Гаор не ожидал, но девчонки ему завтра на хрен не нужны, а если они только попробуют парней от работы на игралочки сманивать, то он им вломит.

– Салазки им загни, – посоветовал, выходя от Матуни, Мастак, – им только того от тебя и надоть.

Слова эти Гаор слышал уже не раз, но как-то всё было недосуг узнать смысл.

– Чего? – спросил он.

– Щас покажу! – и Мастак изобразил, что хватает Дубравку.

Та с визгом вывернулась и исчезла в женской спальне, а хохочущий Мастак сквозь смех объяснил Гаору, о чём тут речь и в чём соль. Гаор тоже рассмеялся.

– Обойдутся малолетки.

– Как знашь, Рыжий, день большой, работу на мальцов скинь, – подмигнул Мастак, – так со всеми и управишься.

Слышавшие их разговор дружно заржали.

Смех смехом, но раз ему аж троих в подручные дали, то отмыть всё надо действительно, как к генеральскому смотру, ну, положим, кухню, вещевую и другие кладовки им мыть не надо, там Маманя, Маанька и Матуня сами управятся, но и так работы хватит. Девок точно проверить придётся. Ишь устроились, думают, игрища им тут, салазки с поцелуйчиками…

…Дневальство выдалось, как он и ждал, хлопотным и суматошным. Хорошо, хоть вёдер и тряпок было в достатке. Махотка трепыхаться и не думал, Векше и Губоне оказалось достаточно двух подзатыльников каждому, а вот когда Гаор пошёл проверять работу девчонок… Визгу было много. Маманя даже из кухни прибежала. И как раз в тот момент, когда Гаор, ухватив Вячку за растрепавшийся пучок, тыкал её носом в заметённую под тумбочку пыль. Дубравка и Аюшка пытались отбить подругу, но…

– А вот я и добавлю! – сразу стала на сторону Гаора Маманя, – да виданное ли дело, чтоб мужику за девками пол перемывать?!

– Да-а, – хныкала Вячка, – Кису ты небось…

– Кису не трожь! – Гаор несильно, но достаточно больно крутанул Вячке ухо. – Она б напортачила, ей бы я так же навтыкал. Перемывай давай! Душевую кто мыл? Ты? – посмотрел он на Дубравку.

– Ща, – затараторила Дубравка, – ща, Рыженький, ща сделаю!

– Делай, – Гаор посмотрел на ржущих в дверях парней, и те вылетели обратно в недомытый коридор.

К обеду основную работу сделали, и Гаор отпустил всю свою бригаду одеваться. Чтобы зря не мочить одежду, сам он, а за ним и парни трудились в одних трусах, а девчонки в длинных, им до колен, мужских майках-безрукавках. В столовую в таком виде нельзя было безусловно. За обедом девчонки, может, и попытались бы пожаловаться на Рыжего, но их сразу осадили, что Рыжий прав, ведь если упущение какое найдут, то все «горячих» огребут. А коли ты слов не понимашь, то старший по бригаде в своём праве тебе руками всё разобъяснить. Но больше ржали.

– Рыжий, а этому где выучился?

– Полы мыть? – уточнил Гаор, выскребая остатки каши из миски.

– Нет, ухи крутить.

– В училище, – усмехнулся Гаор и специально громко для девчонок добавил: – это я ещё их по-капральски не стал.

– По-каковски?

– Капрал – это сержант-воспитатель, чуть что, упал-отжался и так до сотни, не считая всего остального, – не очень внятно объяснил Гаор, переворачивая кружку из-под киселя вверх дном.

Но его поняли и встали из-за стола, балагуря по поводу того, чего всего остальное Рыжий могёт девчонкам устроить.

В разгар послеобеденной работы явился Гархем. Все замерли, кто где стоял и что делал. Гархем, в упор никого не замечая, чему Гаор абсолютно не поверил, прошёлся по спальням, мимоходом провёл рукой по исподу некоторых коек, распахнул часть тумбочек, зашёл в женскую душевую и мужскую уборную и убрался, ничего не сказав и, главное, никого не ударив.

Гаор перевёл дыхание и посмотрел на оцепеневших парней и девчонок.

– Всё поняли или ещё объяснять?

– Ага-ага, – закивали девчонки.

– Рыжий, а ежели б нашёл?

– А ты мой так, чтоб не нашёл! – тихо рявкнул Гаор, прислушиваясь к шуму в надзирательской. – Давайте, чтоб к ужину управиться, а то ночь прихватить придётся.

Перед ужином пришла Мать и проверила их работу с таким тщанием, какого Гаор и в училище не часто встречал.

– Ну, ладноть, Рыжий, и впрямь могёшь, – кивнула Мать, – как это ты стрекотух так наладил?

Гаор вместо ответа подчёркнуто задумчиво оглядел свой кулак. Парни заржали, девчонки фыркнули, а Мать рассмеялась и взъерошила ему волосы на затылке.

За ужином Старший озабоченно сказал.

– Мужики, в спальне и там аккуратнее, парни выложились, а перемывать некогда будет.

Все понимающе закивали. Конечно, зазря что ли парни уродовались, да и если что, завтрашним дневальным отвесят, а ну как заявятся сразу после завтрака, когда не то что вымыть, протереть не успеют.

Ни уроков, ни шахмат, ни рукоделия, ну, ничего седни нельзя, разве что покурить, и то аккуратно, да с девками поколобродить, а в вещевую Маанька никого не пускает, тоже у неё всё убрано, разложено, ну… ну ни хрена!

– Рыжий, и часто такое случалось?

– В училище? Бывало. Это ещё, – Гаор пыхнул дымом, – ничего, а вот когда плац, ну, строевую площадку зубной щёткой чистишь, это да.

– Чем-чем?

Выслушав объяснение про строевую площадку, а плац – это по-каковски, а аггелы знают, в армии так заведено называть, и зубную щётку, посочувствовали.

– Удумают же!

– А зачем?

– А чтоб блестел, – усмехнулся Гаор.

– А на фронте?

– Там свои прибамбасы. Там выжить надо. А самое хреновое, – пустился в воспоминания Гаор, – было на «губе», ну, тюрьма армейская. Там ты пол моешь, а охранник рядом стоит и об твою спину сигарету гасит.

– Я тож так однажды залетел, – кивнул Клювач, – послали пол мыть в надзирательскую, ну и…

Посыпались воспоминания: кто каких сволочей встречал и ни зá что огребал.

– Вот, браты, есть такие, им по хрену всё, по делу, не по делу, лишь бы побольнее тебя…

– Ага, вот я на заводе работáл, так был один, насмерть мог умучить, его аж другие надзиратели боялись.

– А вот эту сволочугу возьми…

Сказавшего толкнули, показав глазами на Гаора, дескать, не заводи парня.

– И зачем таким это?

– Они от этого удовольствие получают, и называется это садизмом, – сказал Ворон.

– А как ни назови, – отмахнулся Гаор, – но вот в охране на «губе» и в спецуре других нет.

– А разве бывает такое? – удивился Векша. – Ну, чтоб от этого и удовольствие?

Над его удивлением невесело посмеялись.

– Чегой-то, мужики, не об том речь завели, – решительно сказал Старший.

С ним согласились и, тщательно загасив и выкинув окурки, потянулись в спальню укладываться на ночь. Завтра-то работáть всем.

Вытягиваясь под одеялом, Гаор вдруг подумал, что, говоря о надзирательской злобе и наказаниях, ни разу не упомянули насилия. И вообще об этом речи не было за всё время и ни разу. А ведь не могло не быть. И про девчонок… «Охрана завсегда с девками балуется», – и всё. Да и… ведь, аггел, как ему говорили, ну, не ему лично, а просто Кервин привёл его тогда в интересную компанию, как их, да, филологов, много говорили о языке, что в языке опыт народа, что как называется, так оно и есть, и если мы говорим, что мужчина берёт женщину, то насилие – чисто социальная условность… Так ведь действительно, получается, что девчонке насилие не в укор, а… парню? Так что, с Тукманом не случайность? Вернее, дело не в самом Тукмане, а… в чём? Нет, это надо продумать…

…От Тукмана он старался держаться подальше. Да, он понимает, дурак, как здесь говорят обиженный, а по-научному – он всё-таки вспомнил термин – дебил, но тем более. Зачем Сторрам держит такого, действительно, придурка, почему остальные явно оберегают Тукмана, он об этом не думал. Неприязненное отношение к Тукману у него оставалось с того случая, хотя он отлично понимал, что вины Тукмана в том, случившемся с ним, нет, а виновника – Зуду – он простил, но… ну, не по душе ему Тукман, и всё тут. И поневоле, увидев Тукмана, начинал следить за ним. Чтобы не подпустить к себе, вовремя отойти. А в тот раз, весной, как раз всё зазеленело, он возился с большим пятиосным трейлером и почему-то не в гараже, а на дворе, как раз на границе гаражного и рабочего двора. Стоял на высоко поднятом бампере и, выныривая за чем-нибудь из-под откинутого капота, видел оба двора, беготню грузчиков, прохаживающихся надзирателей, выезжающие и въезжающие машины, проходящих продавцов и администраторов. Махотка стоял снизу, подавая ему требуемое, и за чем-то он послал его в гараж и, ожидая, бездумно глазел по сторонам. И увидел. Как один из надзирателей – он и раньше отметил про себя его характерную мерзкую рожу с поганой улыбочкой – подозвал Тукмана и отвёл в одну из дверей, а потом, Махотка успел принести требуемое, и он зачем-то поднял голову, а, сбросить Махотке вниз ненужный ключ и попросить другой, увидел, как вышел, размазывая одной рукой слёзы, а другой застёгивая комбез, Тукман, а следом самодовольно ухмыляющаяся сволочь с явно тоже только что застёгнутыми штанами, всё понял, и едва не упал со своего невольного наблюдательного пункта. Да, не любит он Тукмана, но такого он парню не желал и не желает, ведь сволочуга эта поломала жизнь мальцу, лучше бы забила, ведь теперь… аггел, что же делать, Тукману теперь не поможешь, никак, будь парень нормальным, сказал бы, чтоб молчал о случившемся вмёртвую, а у придурка не держится ни хрена, а если ещё кто увидел, то всё… спать теперь Тукману в уборной возле унитазов и есть что ему туда швырнут, вот аггелы траханые, Огнём прóклятые, и выбрал же, гадина, самого безответного, сам-то дурак небось и не понял, что с ним сделали… Досадливо прикусив губу, жалея несчастного парня и зная, что ничем ему не поможет, своя-то жизнь дороже, он отвёл глаза от бредущего по пандусу к складам Тукмана и уткнулся в мотор.

– Рыжий, – вдруг окликнули его.

Окликнули негромко и явно свои. Он повернулся на зов и увидел Тарпана и ещё двоих из дворовых грузчиков. Стоя за соседним, только что разгрузившимся трейлером, они внимательно смотрели на него.

– Чего? – так же негромко отозвался он.

– Подь на час.

Оглядевшись и убедившись, что надзирателей поблизости нет, он спрыгнул вниз и побежал к ним, бросив на бегу Махотке.

– Шумни, если что.

– Ага, – выдохнул ему вслед Махотка.

– Чего такое? – подбежал он к Тарпану.

– Дело есть, – с мрачным спокойствием ответили ему.

И – он даже ахнуть не успел, как оказался плотно прижатым к трейлеру. Его явно собирались бить, но хотелось бы для начала выяснить, за что.

– Что за дело? – сдерживая себя, спросил он.

– Видел? – спросил Тарпан.

– Что именно?

– Не придуривайся. Тукмана.

– Ну?

– Не виляй, видел?

Он стиснул на мгновение зубы и ответил правду, врать было не с руки.

– Видел.

– Так запомни, – очень спокойно сказал Тарпан, – мы эту сволочь давно знаем, Тукмана он зазывает и бьёт, просто бьёт. И ничего другого там нет.

– А попробуешь по-другому вякнуть, – сказал второй, – так утром не проснёшься.

– Запомни, Рыжий, – кивнул третий, – нам суд не нужен, мы по-тихому тебя уделаем.

И, одновременно сделав шаг назад, они разжали кольцо и ушли. Он с миг, не больше, ошалело смотрел им вслед и побежал обратно…

…Ни Махотка, ни ещё кто ни словом потом никак об этом не обмолвился. Молчал, конечно, и он, и даже старался не думать о случившемся, настолько это не походило на привычное, устоявшееся, хоть исподтишка и следил, и убедился, что ни в чём и никак незаметно, чтоб как-то Тукмана отделяли от остальных, а вот его… шараханье может ему теперь и боком выйти, и потому постарался сцепить зубы и терпеть. Удалось это неожиданно легко. Он и не думал, и не старался особо, получалось всё как бы само собой, как не замечал же он, кто там сопит и кряхтит в вещевой под соседним стеллажом. И если б не сегодняшний разговор…

Гаор вытянулся на спине, сдвинув одеяло до середины груди. А ведь правильно сделано. Не виноват Тукман в совершённом над ним насилии, и вообще, разве жертва виноватее насильника? Откуда же это? Кто и когда устроил? А в училище? А как старослужащие измываются над новобранцами? Ну, положим, над тобой не сумели, отбился, а скольких изломанных знаешь? А на «губе» что творилось? Тема? Не для статьи, для целого расследования. Ладно, пока её побоку, пока самому неясно. Но ещё одна зарубка в памяти. И кто-то же придумал, как защитить Тукмана от… от чего? Нет, от кого? Да, от самих себя, от кем-то когда-то придуманных правил, и неплохо сделано… а кого другого так же бы защищали? И может это, с девчонками, тоже… защита? Ладно, листа заводить не будем, подержим пока в памяти, а лучше вообще забудем для пущей надёжности, не помню, не видел, не знаю, потому что не было. И всё тут.

Самой проверки Гаор даже не заметил, бегая в бригаде Тарпана по хозяйственному двору, но потом ему рассказали. Да, были трое, в форме, с зелёными петлицами и у ихнего старшего на погонах звёздочка меж двух полосок, прошлись по спальням, в столовую заглянули, тумбочек не смотрели и умотали, и не спрашивали никого ни о чём.

– Две полоски и звёздочка – это капитан, – объяснил Гаор в умывалке.

– Серьёзная команда, – кивнул Ворон, – документы они здорово шерстили. Тебя не заловили?

– Я их и не видел, – мотнул он головой.

– Обошлось и ладноть, – подвёл итог Старший.

С ним все искренне согласились.

Жизнь вошла в прежнюю, привычную, а потому и удобную колею: работа, уроки, шахматы, гимнастика, рукоделие… Иногда Гаор думал, что никогда ему так хорошо и спокойно не было. Но отгонял эти мысли, зная ещё по фронту, как легко сглазить такое спокойствие. И старался не загадывать, не заглядывать вперёд, чтобы не дразнить судьбу, а думать только о самом насущном, сегодняшнем, что важно сейчас, в эту долю и в эти миги… Скажем, как разговорить Ворона, не вызвав у того припадка. Хотя… здесь-то теперь было легко. Ворон принял предложенную им форму небрежного, как от нечего делать трёпа, а остальные, с неожиданной для Гаора, ловкостью подыгрывали, ни о чём не спрашивая или так же небрежно проговариваясь. По чуть-чуть, два-три вопроса и ответа, очередной проигравший в шашки встаёт, уступая место следующему, или, скажем, Махотка решил задачу и получает новую, и разговор уходит на другое. Да и не всегда говорили о страшном, страшного у каждого своего хватало, а вот про этот как его… Кроймарн послушать интереснее, никто ж не бывал.

– Горы, гришь, одни, и хлеба не сеют, а жить тогда чем?

– Огороды, сады, – Ворон разглядывает шахматную доску, – овец разводили, коз, ну, а главное, виноград. На солнце вялили и вино делали.

– Так изюм этот, гришь…

– Ну да, это виноград сушёный. А хлеб, – Ворон невольно вздохнул, – хлеб дорогой был, мука привозная ведь.

– Хорошо тама? – спросил Юрила.

Ворон оторвался от доски, быстро посмотрел ему в глаза и потупился, словно на доске сложность какая возникла. Все молча ждали.