Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата

Андрей во сне нахмурился. Чем ближе к Загорью, тем мучительней было думать об Эркине, о… нет, не надо об этом, не рви душу. Всё будет хорошо, и думай о хорошем. Он едет, сыт, одет, обут, в безопасности, по чистым незамаранным документам, есть деньги, есть казённый паёк, что надо – всё есть, спи, Андрей Фёдорович, и сны хорошие смотри. Про баню Селезнёвскую, про бассейн с фонтанчиком и прочие роскошества.

Пронзительно закричал гудок, по потолку и стенам ударил белый свет прожектора на переезде. Поезд шёл быстро, мелкие толчки сливались в покачивание, угомонились и затихли самые неутомимые говоруны, замолчал наплакавшийся ребёнок. Прогрохотал мост, пролетел мимо какой-то городок. Потом поезд въехал под тучу, и по окнам побежали, сливаясь в струйки, капли.

И опять Андрей проснулся на рассвете. Поезд стоял, и он приподнялся на локте выглянуть в окно. За мокрым стеклом серый безлюдный перрон, красная кирпичная стена вокзала и конец вывески: «аково». Вагон сильно дёрнуло, и Андрей уронил голову на подушку. Поехали.

А когда он проснулся вторично, было уже совсем светло, а напротив сидела молоденькая светловолосая девушка и глядела в окно. Андрей под одеялом застегнул брюки и откашлялся, привлекая внимание.

– Доброе утро.

Она оторвалась от окна и удивлённо посмотрела на него.

– И тебе доброе утро.

Каждое «о» у неё звучало весомо и как-то… округло. Андрей такого ещё не слышал.

– А который час?

Она посмотрела на свои часы, неожиданно большие с широким ремешком.

– Восемь скоро.

– Спасибо.

Андрей аккуратно откинул одеяло и сел, быстро обулся. Пока не приведёшь себя в порядок, особо не познакомишься, и он, ограничившись ещё одной улыбкой, застелил свою постель, взял полотенце и пошёл в уборную. А ничего ведь девчонка, совсем даже ничего. Вот только чего она говорит так странно?

Поезд снова шёл очень быстро, и потому бриться Андрей не рискнул, да и сделали его у Селезнёва таким красавцем, что жалко портить. Щетина только-только проклюнулась и совсем незаметна, сойдёт. Он умылся, расчесал кудри, а когда вышел из уборной, у двери уже стояла женщина с двумя детьми, и ещё подходят. Точно – утро.

На верхних полках ещё спали, а девушка по-прежнему смотрела в окно. Андрей повесил полотенце и достал кружку.

– За чаем схожу. Принести тебе?

И снова тот же удивлённо-доверчивый взгляд.

– Спасибо, – она достала из своей сумки, больше похожей на рюкзак, такую же, как у Андрея, жестяную кружку и протянула ему. – Вот. А я поесть сготовлю.

– Ага, хорошо.

И Андрей отправился за чаем. Чаем распоряжалась проводница, которую, как Андрей ещё вчера услышал, получая постель, называли мамашей. Чай у неё уже готов, и даже печенья можно купить, и сахар в маленьких – на два кусочка – пакетиках. Андрей взял две пачки печенья и четыре сахара: не будет же он за девчонкин счёт питаться.

– В конце за всё расплатишься, – отмахнулась от него проводница, занятая тянущимися к ней кружками, чашками и флягами.

– Ага, – кивнул Андрей, рассовывая по карманам сахар и печенье.

Пока он ходил за чаем, девушка сделала бутерброды. Аккуратные ломти тёмно-коричневого ноздреватого хлеба и тонкие пластинки розоватого сала. Андрей поставил кружки и выложил печенье и сахар.

– Живём? – улыбнулся он.

– Конечно, живём, – ответно улыбнулась она.

– Ну, – Андрей сел на своё место, взял кружку и представился: – Андрей.

– Олёна, – ответила она в тон.

– Ну, так со знакомством!

Андрей шутливо чокнулся своей кружкой. Олёна охотно рассмеялась в ответ.

Они пили чай вприкуску, ели бутерброды и грызли печенье. И болтали. Олёна охотно с непривычной для Андрея открытостью рассказывала о себе. Она с Печеры, это на севере, а сюда она ездила к сестре, сестра за иваньковского вышла, тот в госпитале лежал, а сестра там же после медучилища и работала, вот и сговорились, и слюбились, а сам-то зять, ну, мужа сестры так зовут, неужто не знаешь, он из Исконной Руси, а не поехал туда, под Иваньковым осел, на хорошем месте, ну, и понятно, где муж, там и жена, а сама она учится в лесном техникуме. А он?

– А я в Загорье еду, – Андрей отхлебнул из кружки.

– Оюшки! – удивилась Олёна – Это ж где?

– За Ижорском.

– Ага, – понимающе кивнула она.

Так же просто, как рассказывала о себе, она расспрашивала его. Удивилась, узнав, что он из угнанных, ну да, слышала, конечно, об этом, ну, что Империя с русскими творила даже в газетах писали, и что родителей потерял, ахала и, жалеючи, подвигала ему бутерброды.

Завозился спавший над Андреем. Зевал, кряхтел, что-то неразборчиво бормотал, а потом снова захрапел. А тот, что над Олёной, и не просыпался.

– А я тебя вчера не видел.

– А я в Окунёве села.

– Ночью, что ли?

– Да нет, солнце-то взошло уже.

Андрей вспомнил рассветный пустой перрон и кивнул. Значит, это было Окунёво.

– А в этой, – у неё получилось: – Олобаме леса хорошие?

– Леса? – переспросил Андрей и, вспомнив имение, улыбнулся. – Светлые леса.

– Прореживать не надо, значит, – кивнула она.

Андрей пожал плечами и тут вспомнил виденное на остановке.

– Да, а как же Окунёво? Я видел, там «аково» было написано.

– Это Кондаково было, а Окунёво за ним сразу.

– Ага, теперь понятно.

Она рассказывала об отце, что так с войны и не пришёл, а из четверых братьев только один вернулся, без руки.

– А ты младшая?

– Ой, нет, за мною ещё две. А у тебя есть кто?

– Брат, – твёрдо ответил Андрей. – К нему и еду.

– Ну конечно, – кивала Олёна. – Одному-то плохо, а родня-то пропасть не даст.

– Слушай, – не выдержал Андрей. – А чего ты так на «о» говоришь?

– Оюшки! У нас-то на Печере все так говорят.

Громко зевнул и сел на верхней полке над Олёной мужчина.

– Вас, трещотки, вместо будильника хорошо запускать, – и ещё раз зевнул.

Андрей снизу вверх, но достаточно насмешливо посмотрел на него.

– Есть претензии?

– Угостите, так не будет, – и прежде, чем покрасневший Андрей ответил, рассмеялся. – Не надувайся, лопнешь.

Спрыгнув вниз, он натянул сапоги и, заправив нижнюю рубашку в армейские брюки с узким красным кантом, взял своё полотенце и пошёл умываться.

– Оюшки, – быстро и тихо зашептала Олёна. – Фронтовик это, они все, если им хоть что поперёк, как не в себе делаются, ты уж, Ондрюша не связывайся. У нас-то вот так один тоже…

Что «тоже» она рассказать не успела. Потому что окончательно проснулся спавший над Андреем. Сердито сопя и ни на кого не глядя, он слез вниз, натянул грубые, похожие на рабские сапоги и пошёл в уборную.

Олёна прибрала на столе, освобождая место. Они-то поели уже.

– Принести ещё чаю? – предложил Андрей.

– Оюшки, – с радостным смущением засмеялась Олёна, – мы ж чаехлёбы все, конечно, Ондрюша, спасибочки тебе.

Андрей взял их опустевшие кружки и пошёл за чаем. Лучше бы успеть до возвращения храпуна, а то место у окна потеряется. Когда он стоял в очереди за чаем, мимо него прошёл тот, что спал над Олёной, властно бросив на ходу:

– Мне возьми.

– В ладошках принесу?! – огрызнулся Андрей.

Тот окинул его насмешливым взглядом и повторил прежнее:

– Не надувайся, лопнешь, – и добавил: – Скажешь, что за тобой.

И ушёл. За кружкой – решил Андрей. И ошибся. Пришла Олёна с двумя кружками.

– Тебя погнали? – подчёркнуто удивился Андрей.

– Оюшки! – откликнулась она. – Мне не в тягость, а они пускай поправятся. Когда мужик с утречка медведем ревёт, с ним спорить всё равно без толку.

– Поправятся? – переспросил Андрей, уже догадываясь о сути этого процесса.

– Ну да, глотнут по маленькой и, – она засмеялась, – людьми станут.

Андрей кивнул и взял у Олёны кружки, ладно, чего уж там. Когда, выйдя на Равнину, они с Эркином напились так, что еле добрели до своего костра, Фредди им тоже утром дал глотнуть из своей фляги. Но по одному глотку, пообещав за второй глоток врезать так, что головы отлетят. Эх, Фредди, жалко, не увидимся больше, а то бы сводил тебя к Селезнёву. Чтоб знал, какая русская баня бывает. Втроём бы сходили, да нет, ты ж без Джонатана никуда, вчетвером, ха-арошей компанией, да не судьба.

Взяв четыре кружки чая, Андрей понёс их, ловко ухватив за ручки, в свой отсек.

– Чего это вы так долго? – встретил их вопросом третий.

А четвёртый сам и ответил:

– Небось в тамбуре целовались.

Олёна покраснела, а Андрей, расставляя кружки, отшутился:

– А чего зря время терять!

– Ну, со знакомством тогда. Я Муртазов Николай, – третий уже надел мундир, звеневший орденами и медалями, но без погон. – Майор.

– А меня и Фомичом можно, – буркнул четвёртый и… посторонился, пропуская Андрея к окну. – Посмотри на Россию-то. Небось и забыл в угоне.

– А я и не видел, – Андрей устроился поудобнее. – Мы в Пограничье жили.

А про себя быстро подумал: «Ну, ты смотри, а? Ну, каков мужик! Спал, храпел, а всё слышал».

На столе сухая твёрдая колбаса, копчёная рыба, конфеты в пёстрых бумажках россыпью, кусок сала в тряпочке, армейская буханка и круглая коврига.

– Спасибо, мы уже позавтракали, – попробовала отказаться Олёна.

Но Фомич велел ей делать бутерброды, а Муртазов, даже не заметив её слов, шутливо извинился, что для девушки надо было бы красненького и сладкого, а только беленькую выставили. Андрей отказываться не стал: чего ломаться, когда угощают.

Неизбежные и обязательные за знакомство, за победу и за погибших пили из маленьких навинчивающихся на флягу Муртазова стаканчиков. Андрей пил вровень с Муртазовым и Фомичом, а Олёна вежливо пригубливала, ей и налили чуть-чуть на донышко, как раз губы обмакнуть. Выпив, приступили к чаю.

И, как ночью храпели, так теперь по всему вагону смачно жевали и звенели кружками. За окном вплотную к дороге подступал лес, полупрозрачный и просматриваемый из-за молодой листвы, кое-где проступала ещё не сошедшая вода, топорщились кусты, обсыпанные мелкими красновато-розовыми цветами. Вдруг лес разрывался, открывая зелёную равнину поля или луга, узкую желтоватую дорогу с тёмными влажными колеями, домик у самых путей и длинный лоскут огорода, на ветвях раскидистого дерева целая стая ворон, мост через реку с полузатопленными кустами по берегам, по зелени медленно бредёт стадо, ни одна из коров даже головы к поезду не повернула.

Андрей смотрел в окно, краем уха слушая, как Муртазов угощает Олёну и сосредоточенно чавкает Фомич.

– Ондрюша, – позвала его Олёна.

– А? – оторвался он от окна.

– Возьми вот этот, с колбаской.

– Спасибо, – он улыбнулся, взял бутерброд и снова уставился в окно.

Не то, чтобы он обиделся на Муртазова или вздумал ревновать Олёну. Это ж так, вагонное знакомство, не больше. Ему просто в самом деле интереснее то, что за окном. Это же Россия, русский лес, русские поля, это то, о чём говорили в лагере, что в том, что в этом.

После завтрака Фомич со вздохом сытого облегчения залез на свою полку и опять захрапел, Муртазов ушёл куда-то, а они остались вдвоём. Олёна рассказывала Андрею о лесе, какие бывают леса по пользовательской классификации, а какие по промышленной, какие на севере, а какие на юге, как надо прореживать лес, чтобы сухостой его не душил… она говорила, будто экзамен сдавала. Андрею очень хотелось спросить, а кто прореживал леса, когда человека ещё не было, не бог же с ангелами топорами махали. Но Олёна так старалась занять его разговором, что он решил не дразнить её и стал расспрашивать о техникуме, ведь она там не только же учится, есть и ещё… занятия. И она охотно пустилась в рассказы о кружках и спортивных секциях, танцевальных вечерах и просто вечеринках.

Поезд замедлил ход, и, посмотрев в окно, Андрей понял, что это то ли пригород, то ли такой городишко маленький. Даже не остановились толком, а так… два толчка, и снова за окном лес и поля с лугами.

Они проболтали до Ставрова. Здесь стоянка аж в два часа, и Андрей предложил прогуляться, размять ноги. Олёна согласилась.

День солнечный, но Андрей по Иванькову ходил в ветровке, а теперь он намного севернее, так что в одной рубашке не погуляешь.

Олёна достала из сетки и надела вязаную кофту-жакет. Жалко, она своё нарядное платье в чемодан заложила, чтоб не мять в дороге, а кофту мама вязала, она тёплая, но бесформенная совсем, и хорошо, хоть ботинки у неё на шнуровке, модные. Олёна незаметно вздохнула. Кто ж знал, что такой… уважительный парень встретится, в дороге-то лучше понеказистее быть, чтоб не привязывались, а тут… вон у него куртка какая, заграничная, и сирота, а блюдёт себя, и вежливый такой, и не пьющий – это ж сразу видно, и… Олёна снова вздохнула.

На перроне было шумно и многолюдно. Гулять, в принципе, негде, но они же вышли размяться. Походили по перрону вдоль поезда, купили по вафельному стаканчику с мороженым. Обедать в ресторан Андрей её не пригласил: кто знает, какие там цены, и вообще… это уже лишнее. Но его пайка на обед мало будет, что там – буханка и банка, это ему одному на один раз, а угостить надо, его же угощали. Сала купить, что ли? Или нет, вон… курица. Копчёная, что ли? Так лучшего и не надо.

– Дорого, – нерешительно сказала Олёна.

– Есть-то надо, – возразил Андрей.

– Ну, я тогда огурчиков возьму, – Олёна сказала это так, будто он спорил с ней.

Они занесли покупки в вагон и снова вышли: ещё ж почти час стоять. Снова ходили по перрону, постояли в толпе, окружавшей безногого слепого в гимнастёрке, певшего под гармошку. Вздохнув, Олёна положила в лежавшую перед ним серую, давно потерявшую цвет и форму фуражку две десятикопеечные монетки. Помедлив секунду, Андрей сделал то же самое. А когда они отошли, Олёна тихо сказала:

– Жалко их. У нас вот тоже, такие, работать не могут, а на пенсию не проживёшь.

Андрей кивнул.

Когда они вернулись в вагон, до отхода поезда оставалось пять минут. Муртазов появился перед самым отходом, обедать отказался и лёг на свою полку отдыхать. В ресторане, похоже, пообедал – улыбнулся Андрей. Фомич, хотя тоже где-то гулял, от обеда не отказался. Андрей достал свой паёк, открыл банку и, пока Олёна делала бутерброды, взял кружки и пошёл за чаем.

– Ну, водохлёбы подобрались, – ворчала проводница. – Греть не успеваю.

Но кипятка на три кружки у неё набралось.

– Теперь пока не закипит, этим обходитесь. Понял, кудрявый?

– А чего ж тут не понять? – Андрей с улыбкой взял кружки. – Спасибо, мамаша, пропали б мы без тебя.

– Иди уж, трепач.

Её воркотня напомнила Андрею Джексонвилл и миссис Томсон, у которой снимал выгородку, Томсониху, как он её про себя называл. Интересно, как она там, кого взяла на его место? Если не нашла жильца, хреново ей. Без приработка ей не прожить.

Он поставил кружки на стол, и они сели обедать. Курицу Олёна разделила на четыре части. Аккуратно отложив четверть в сторону, вопросительно посмотрела на Андрея. Тот молча кивнул, соглашаясь, но Муртазов, казалось, крепко спавший, вдруг сказал:

– Мне не надо, всё равно в Роменках сойду.

И Олёна поделила оставшуюся четверть между Фомичом и Андреем.

Ели не спеша, без жадности – как заметил Андрей, – но и внимательно, не небрежничая с едой. Когда Фомич, поев и сыто отдуваясь, перекрестился и полез на свою полку, Олёна улыбнулась.

– Опять спать?

– А чего ещё в дороге делать? – Фомич, кряхтя, вытянулся, шумно вздохнул. – Поел, поспал, поспал, поел, так и доехал, – и совсем сонно закончил: – Было б что есть.

Олёна тихо засмеялась. Засмеялся и Андрей: да, была бы еда, а едоки найдутся.

Куриные кости Олёна завернула в обрывок газеты, которую дали Андрею вместе с курицей, аккуратно сложила остатки хлеба, тушенки, сала и огурцов – на ужин будет, взяла свёрток с костями, кружки и вышла.

За окном снова плыл лес. Андрей узнавал ели, берёзы… «Заяц серый, куда бегал…». Ладно, прошлое было, будущее будет, а есть только настоящее. Хорошая девчонка Олёна, везёт ему с попутчиками.

Вернулась Олёна, поставила на стол кружки вверх дном и села на своё место. Андрей улыбнулся ей.

– А что за край Печера?

– Оюшки! – обрадовалась Олёна. – Края наши красивые. Леса всё, да озёра. А Печера – это река наша заглавная, по ней и весь край зовётся, – и пустилась в длинный, наполненный названиями рассказ.

Андрей слушал, кивал, поддакивал, расспрашивал. Интересно же.

– А Озёричи, ты сказала, там что?

– Оюшки! А Озёричи… Ну, леса там глухие, болота немеряные, озёра бездонные, а люди, – она даже поёжилась, – набродные.

– Набродные? – удивился Андрей. – Это как?

– Ну, набрели со всех столон. И не индеи, а совсем наособицу. Всякое про них рассказывают. И к себе никого не пускают, а сами-то… Ну… ну, не знаю я…

– И не надо, – отмахнулся Андрей. – Давай про Печеру.

– У нас хорошо-о-о, – глубоко вздохнула Олёна. – Набродных нет, все тутошние, от веку. Индеев тоже, почитай, нету. Они на Равнине своей…

– Поползли они оттуда, как тараканы, – вдруг сказал сверху Муртазов.

А Фомич откликнулся:

– Таракан – он таракан и есть, хоть чёрный, хоть рыжий.

– Чёрные из Империи, рыжие с Равнины, – Муртазов зевнул, – поползли в Россию, будто им тут мёдом намазано.

Он ещё раз зевнул и сел на полке, повозился и легко спрыгнул вниз. Чуть сощурив глаза, Андрей следил, как он обувается, надевает и застёгивает, звеня наградами, мундир.

– До Роменок пять минут осталось, – заглянула к ним в отсек проводница.

– Спасибо, мамаша. Держи, – он протянул ей трёхрублёвку. – За постель, за чай и внукам на конфеты.

Проводница, почему-то нахмурившись на слова о внуках, кивнула, пряча деньги и вышла.

– Ну, – Муртазов надел шинель, фуражку и взял свой чемодан. – Всем счастливо.

Поезд остановился у дощатого перрона с небольшим в узорчатой резьбе домиком вокзала, постоял с минуту и снова тронулся. Фомич, кряхтя, повернулся на другой бок и захрапел.

– Ондрюша, – позвала Олёна, – ты чего?

– Ничего, – Андрей заставил себя улыбнуться максимально беззаботно.

– Ты… ты расскажи мне про Олобаму. А там как живут?

– Живут, хлеб жуют, – засмеялся Андрей. – Когда он есть, конечно. А так… я на мужской подёнке крутился, ну, дрова поколоть, забор поставить, замок починить. А летом мы с братом бычков нанялись пасти. К лендлорду.

– А этот… – у неё получилось: – ленлор. Это кто?

Андрей попытался объяснить, и наконец Олёна кивнула:

– Навроде помещика, значит.

– Да, наверное, – пожал плечами Андрей.

– Не обманул он вас? При расчёте-то?

– Нет, – мотнул головой Андрей.

Либо спать, либо есть, либо вот так трепаться. А чего ещё в дороге делать? Конечно, о выпасе да перегоне ей неинтересно, а про Бифпит можно. Но рассказывал он, уже помня, что Фомич спит-храпит, а всё слышит. Так что, прежде чем слово выпустить, подумай, как его понять могут.

Слушала Олёна хорошо, и ахала, и смеялась, где надо. Так и проболтали до сумерек.

– Фомич, – позвала Олёна, – ужинать будешь?

– А чего ж нет? – зевнул Фомич, слезая с полки.

По вагону опять звенела посуда и хрустела разворачиваемая бумага. Андрей сгрёб кружки и пошёл за чаем. Олёна стала готовить ужин.

Никто к ним ни на одной из остановок не подсел, и за столом получилось, ну, почти по-семейному.

РоссияИжорский ПоясЗагорье

Когда они вышли из Комитета, дед размашисто перекрестился.

– Слава тебе, Господи, Вседержатель и Заступник. Пошли, Тёма.

– Пошли, – кивнул Артём.

Они шли молча, не столько опасаясь говорить о деньгах на улице – мало ли кто подслушает, сколько ещё не веря в случившееся, остерегаясь даже мысленно назвать полученную сумму. На каждого и на семью. Безвозвратно и неподотчётно. Ну, последнее – это только на словах. Ясно же намекнули, почти впрямую сказали, что если по пустякам начнут бросаться деньгами, то… ну, всё ясно-понятно. А всё равно. С ума сойти! Им же за всю жизнь столько не заработать. Это ж… Артём даже не мог придумать, на что потратить такие деньжищи. Хотя… они же уже толковали не раз и не два. О корове, что корова нужна, а к корове нужен хороший хлев ставить, и что в доме тесно, нужна пристройка. А может… может, целый дом? Новый хороший дом?

Артём покосился на деда и промолчал. Не для улицы разговор. Дома сядут спокойно и обсудят. Но… но, значит, они, в самом деле, останутся здесь. Навсегда. С такими деньгами им бежать уже незачем. Они будут жить, как люди, не хуже, а, может, и лучше многих.

Когда они перешли пути, к ним подбежали Санька и Лилька. Встречали. Артём издали улыбнулся им, показывая, что всё в порядке, но его то ли не поняли, то ли терпёжка у мелюзги закончилась.

– Деда, Тёма, как?

– Деда-а, ну, что?

– Ну, чего сказали, Тёма?

– Дали чего?

– Дали, – кивнул Артём и подмигнул деду. – И догнали, и добавили.

Дед усмехнулся в бороду.

Так вчетвером они и дошли до дома, где во дворе к ним бросился зарёванный, что его не взяли, Ларька. Бабка встретила их даже не в сенях, на крыльце. И, только глянув, сразу погнала Ларьку и Саньку мыться, заворчала, что Тёмка, небось, так не жравши и бегает с утра, захлопотала с обедом.

Деньги дед нёс за пазухой, и в толкотне в сенях и у рукомойника Артём незаметно забрал у деда пачку и шепнул:

– Я спрячу.

Дед ни возразить, ни отобрать деньги не успел. С такой решительной ловкостью действовал Артём. А, может, просто поверил ему. Потому что задержал на кухне малышню и бабку. Специально тайника Артём не делал, но пару мест – на всякий случай – ещё раньше приглядел. И, спрятав деньги, он вышел в кухню, как ни в чём не бывало.

Перекрестились и сели обедать. Бабка поставила на стол чугунок с щами и разлила по мискам. Ели теперь каждый из своей. Как в городе. Ели молча, серьёзно. И только когда в мисках показалось дно, дед наконец сказал:

– Обошлось всё.

– Ну, и слава богу, – бабка поставила на стол чугунок с кашей.

Понимая, что при малышне дед ни о чём серьёзном говорить не будет, она ни о чём таком и не спрашивала.

После каши был кисель. И бабка, закрутившись с чашками и чугунками, не доглядела, что Лилька вместо мытья посуды улепетнула на улицу вместе с Санькой, а Ларька увязался за ними. Бабка быстро свалила всё в лоханку у печи, вытерла стол тряпкой и села, выжидающе глядя на деда.

– Значит, так, – дед разгладил бороду. – Оформили нам всё. И денег дали. Безвозвратная ссуда на обустройство. На всё теперь хватит, – и внушительно назвал общую сумму.

И остановился, давая бабке прочувствовать. Бабка охнула и перекрестилась.

– Господи, как же это?!..

– А вот так, – дед веско припечатал ладонью по столу. – Голоси поменьше.

– Ну да, а как же, – закивала бабка. – А чего ж делать будем?

– Дом, – внезапно сказал Артём.

– Дело, – кивнул дед. – Но без спешки.

– Корову надо, – сказала бабка.

– Дом важнее, – не уступил Артём.

Говорили не спеша, не споря, а обсуждая. Деньги есть, на всё хватит, но надо решить, что за чем, а то к хомуту лошадь покупать – накладно выйдет. А сейчас купить двух поросят на откорм, и одного пока хватит, да нет, семья же, надо двух, хлевушок для них соорудить немудрено, и цыплят. Ну и…

– По мелочам спустить, обидно будет, – остановил дед бабку. – А дом…

– А где ставить его будем? – спросил Артём. – Земля ведь нужна.

Дед задумчиво кивнул.

– Ставить усадьбу будем. Крепко думать надо.

Говорили долго. Бабка настаивала, что если не корову, то уж козу надо обязательно. Чтоб молоко своё было.

– А есть ещё пуховые, – вспомнил слышанное как-то Артём.

– Ага-ага, – закивала бабка. – Вон Буська у Тимошихи, и молока литр в дойку как отмеряно, и пуха она с неё начесала да напряла. Буська-то ореньских кровей.

– Слышал про Орень, – кивнул дед. – Это дело, пожалуй, стоящее. Ты как, Тём?

Артём кивнул.

– А стоит такая коза сколько?

– Чтоб как Буська, в возрасте уже, чтоб и молока, и пуха не ждать, – бабка вздохнула. – Говорят, пятьсот рублей за такую просят. А то и больше.

Дед огладил бороду.

– Потянем. Ты разузнай потихоньку, чтоб дрянь какую не подсунули. Может, и съездить куда придётся. Не в Орень, понятно, а поближе если…

Бабка закивала. Конечно, вызнавать надо потихоньку, чтоб цену не заломили.

Разговор шёл обстоятельно, и Артём с удовольствием понимал, что спрашивает его дед не для блезира, что его слово если не решающее, то значащее.

Новая школа ещё строилась, и запись шла в маленькой комнатке рядом с будущей раздевалкой. Пахло краской и мокрой штукатуркой. Молодая женщина в очках за колченогим столом, заваленным папками и бумагами, приветливо улыбнулась.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответно улыбнулся Эркин. – Я дочку хочу в первый класс записать. Можно?

– Конечно, можно, – она пододвинула к себе канцелярскую книгу с большой единичкой на обложке. – Вы садитесь, пожалуйста.