Сердце из льда и крови

Зоя Нави

Сердце из льда и крови

Пролог. Последний порог

Дождь за окном лил с таким же безразличием, с каким Люба пятый час подряд сортировала документы. Он барабанил по стеклу двадцать второго этажа, растворяя московские огни в мутных, грязных потёках. Внутри было сухо, тепло и бездушно. Воздух, пропущенный через мощные кондиционеры, пах пылью, дешёвым кофе и тоской. Люба откинулась на спинку своего офисного кресла, позволив взгляду зацепиться за бесконечное полотно серого неба за окном. Серый. Он был доминирующим цветом её жизни.

В двадцать пять лет она не жила. Она функционировала. Её существование было отлаженным механизмом: шесть раз в неделю она просыпалась под противный трезвон будильника в своей однокомнатной квартире-студии на окраине, два часа тряслась в метро, где её лицо было одним из тысяч таких же уставших и пустых лиц, чтобы затем провести восемь часов в аду под названием «Глобал-Кол». Её должность – «секретарь-референт» – на деле означала быть личной прислугой начальника отдела, Анатолия Сергеевича, человека с глазами-щелочками и вечно влажными ладонями.

Сегодня он, развалясь в своём кожаном кресле, бросил на край её стола пачку бумаг.

– Любовь, милая, срочно. К утру. И кофе, мой любимый, с двумя сахарами, не забудь.

Его взгляд скользнул по её фигуре с оценкой собственника. Она чувствовала этот взгляд на себе, как физическое прикосновение – липкое и неприятное. Она молча кивнула, улыбнувшись той самой, вымуштрованной улыбкой, что не достигала глаз. Внутри всё сжималось в тугой, холодный комок. «Любовь, милая». От этих слов её тошнило. Её имя в его устах звучало как оскорбление.

Она взяла папку, ощутив шершавость картона под пальцами. Это был её мир. Бумаги. Файлы. Электронные письма. Бесконечные звонки от раздражённых клиентов. Презрительные взгляды «старших» коллег. Её жизнь была похожа на заевшую пластинку, снова и снова проигрывающую один и тот же унылый мотив. Даже немногочисленные подруги, давно обзаведшиеся семьями, смотрели на неё с лёгкой жалостью: «Ну что, Любка, всё ещё в секретаршах? Мужика нормального найти бы…» Она давно перестала с ними встречаться.

Иногда, в самые тяжёлые вечера, когда одиночество в её безликой квартире становилось невыносимым, она вспоминала бабушку. Не городскую бабушку-пенсионерку, а другую – Арину, привезённую когда-то дедом из глухой вологодской деревни. Та бабушка была совсем иной. Она пахла дымом от печки, сушёным зверобоем и тёплым, парным молоком. И её сказки… Это были не истории о Золушках и Спящих красавицах. Нет. Бабушка Арина шептала ей на ночь мрачные, завораживающие былины, от которых по коже бежали мурашки.

Она рассказывала о Нави – сумрачном мире мёртвых, что лежит по ту сторону бытия, отделённый от нашего мира, Яви, чёрными водами реки Смородины. Говорила, что вода в той реке не течёт, а струится, густая и холодная, как сама смерть, и что перейти через неё живой может лишь тот, кого пропустят Безликие Стражи. Шептала о Бабе-Яге – не о злой карге из детских книжек, а о могущественной и грозной хранительнице границ, что живёт в избушке на курьих ножках и решает, чьей душе продолжить путь, а чью – поглотить тьма. Но с особым, леденящим душу благоговением бабушка произносила имя Кощея Бессмертного.

– Он – Владыка, дитятко, – голос её становился тихим, почти шёпотом. – Хозяин Нави. Не живой он и не мёртвый. Души у него нет, она сокрыта, а сердце – лёд. Ходит он по краю миров и смотрит на Явь своими золотыми очами. Смотрит и ждёт. Ждёт, когда душа живая, да горькая, да изголодавшаяся по настоящему, по правде, позовёт его. Такой душой не наешься, но можно на миг, на один лишь миг, почувствовать отблеск тепла. Вспомнить, каково это – быть живым.

Люба всегда отмахивалась от этих рассказов, списывая их на деревенские суеверия и старческий бред. Но сейчас, стоя у лифта и глядя на свои отражения в полированных дверях – бледное, усталое лицо, строгий, не к лицу, деловой костюм, – она вдруг с болезненной остротой вспомнила бабушкины слова. «Душа, изголодавшаяся по правде». Её собственная душа была не просто изголодавшейся. Она была выжжена дотла, превращена в прах этой серой, бессмысленной жизнью.

Она вышла на улицу. Поздний осенний вечер встретил её порывом холодного ветра и колючим дождём. Зонт вывернуло наизнанку с самого первого шага. Сжавшись от холода и промокнув насквозь, она побрела к своему дому, не обращая внимания на лужи и пронзительные гудки машин. Ей было всё равно.

Подъезд встретил её знакомым запахом – смесью старого линолеума, жареного лука и безысходности. Она медленно поднималась по лестнице, держась за липкие перила. Каждый шаг отдавался в тишине гулким эхом. И вдруг её кожа покрылась мурашками. Воздух вокруг стал густым, тяжёлым, словно его можно было потрогать. Он задрожал, заколебался, как дрожит воздух над раскалённым асфальтом. Звуки с улицы – гул мегаполиса, чьи-то голоса, музыка из машины – внезапно стихли, сменившись звенящей, абсолютной тишиной. Даже вечный гул лифтовой шахты прекратился. Лампочка на площадке её этажа мигнула раз, другой, третий и с тихим шипением погасла, погрузив пространство в зловещий полумрак.

Люба замерла, сжимая в кармане ключ. Сердце заколотилось с такой силой, что её затошнило. Что-то было не так. Что-то было чудовищно, фундаментально не так. Это было не похоже ни на что из её прежнего опыта. Это было за гранью реальности.

Дрожащей рукой она вставила ключ в замочную скважину. Металл вошёл с неестественным, слишком громким щелчком, который прозвучал как выстрел в гробовой тишине. Она нажала на ручку. Дверь поддалась с тихим скрипом.

Она переступила порог своей квартиры.

И мир перевернулся.

Вместо её узкой прихожей с вечно разбросанной обувью, с дешёвым зеркалом в потёртой раме и открытой дверью в крошечную кухню, перед ней простирался лес. Не городской парк, а дикий, древний, бесконечный лес, погружённый в вечные, глубокие сумерки. Гигантские деревья, чьи стволы были толщиной с автомобиль, уходили ввысь, теряясь в серой, непроглядной пелене неба. Их ветви, покрытые серебристым мхом и чёрным плющом, сплетались в плотный полог, почти не пропускавший свет. Воздух ударил в лицо – густой, влажный, тяжёлый. Он пах сырой землёй, гниющими листьями, хвоей и чем-то ещё – резким, металлическим, электрическим, словно после мощной грозы. Этот запах был диким, чужим, пугающим и до головокружения пьянящим.

Сзади раздался оглушительный, финальный стук. Она резко обернулась, сердце ушло в пятки. Дверь исчезла. На её месте была лишь стена из древних, поросших мхом и лишайником стволов, перевитых колючим кустарником с ядовито-багровыми ягодами. Не было ни намёка на подъезд, на бетонные стены, на знакомый, ненавистный мир. Её связь с прошлым была оборвана. Бесповоротно.

Первый порыв был чисто животным, инстинктивным. Дикий, леденящий ужас сковал её тело, сжал лёгкие. Она судорожно, с присвистом вдохнула чужой воздух, ощутив, как он обжигает грудь. Она была здесь одна. Совершенно одна в незнакомом, первобытном и явно враждебном мире. Слёзы выступили на глазах, но она с силой смахнула их.

И тогда, сквозь накатывающую волну паники, сквозь острое, физическое ощущение опасности, в ней шевельнулось что-то ещё. Странное. Щемящее. Почти предательское. Это было предвкушение. Тот самый холодный, острый всплеск адреналина, та самая дрожь настоящего, живого страха, которых она была лишена все эти годы. Её серая, безопасная, предсказуемая жизнь с её вечными отчётами, похабными шутками Анатолия Сергеевича, одинокими вечерами перед телевизором и тихим отчаянием – она закончилась. Окончательно и бесповоротно. Дверь захлопнулась. Не только за её спиной, но и в её душе.

Где-то в глубине леса, в этой жуткой, первозданной чащобе, раздался отдалённый, протяжный вой. Он не был похож на вой собаки или волка. В нём была тоска, древняя, как сам этот мир. Но странным образом этот звук уже не пугал её так сильно.

Люба медленно, почти ритуально, наклонилась. Она сняла свои промокшие, некогда дорогие туфли на шпильке – символ её несвободы – и отшвырнула их в сторону, в густые заросли папоротника. Она ощутила под босыми ногами влажную, упругую подушку мха. Это ощущение было шершавым, реальным, осязаемым. Она сбросила с плеч мокрое пальто, сковывавшее движения, и бросила его на землю, как сбрасывают с себя старую, ненужную кожу.

Она сделала шаг вперёд. Потом ещё один. Лес молчаливо принимал её в свои объятия. Её приключение, её настоящая жизнь, пусть страшная и смертельно опасная, только начиналась. И впервые за долгие-долгие годы Люба почувствовала, что она – по-настоящему жива.

Это осознание ударило в виски с силой физического удара. Перегрузка – от резкой смены реальности, от адреналина, от ужаса и этого странного, пьянящего восторга – оказалась непосильной для её истощённой психики. Кровь с гудением отхлынула от головы. Серое небо, чёрные стволы и серебристый мох поплыли перед глазами, сливаясь в размытый водоворот. Звон в ушах нарастал, заглушая шепот леса. Ноги подкосились, став ватными и нечувствительными.

Она не успела даже испугаться. Только почувствовала, как холодная влага мха приникает к её щеке, а потом её накрыла волна беспросветной, безжалостной тьмы. Сознание погасло, как та самая лампочка в подъезде, оставив её тело – хрупкое и беззащитное – на попечение незнакомого, дышащего леса. Её последней смутной мыслью было то, что даже падая в ничто, она не чувствует ничего, кроме странного, горького облегчения.

Глава 1: Лес, что помнит всё

Сознание возвращалось к Любе медленно, нехотя, как будто продираясь сквозь толстый слой ваты и кошмарного сна. Первым пришло ощущение холода. Пронизывающего, влажного холода, который пробирался под кожу, заставляя зубы стучать мелкой дрожью. Затем – запах. Сырость, прелые листья, грибная сладость гниющей древесины и что-то ещё, тяжёлое и землистое, чего она не могла опознать. Последним – звук. Не оглушительная тишина, а гулкая, живая наполненность: шелест, скрип, отдалённый треск, непонятный шёпот.

Она лежала на чём-то мягком и упругом. Открыв глаза, она увидела над собой не белый потолок своей квартиры с трещинкой возле люстры, а сплетение гигантских, чёрных ветвей, закрывающих серое, бестелесное небо. Свет был тусклым, рассеянным, словно в сумерки, хотя на часах… Часов на её запястье не было. Так же, как и туфель на ногах.

Люба резко села. Голова закружилась, в висках застучало. Она была в своём деловом костюме – юбка-карандаш, блузка, пиджак. Всё было мокрым насквозь и покрытым бурыми пятнами от земли. Она сидела на толстом ковре из мха, вплетённого в корни деревьев, которые были толщиной с её торс.

«Где я?» – пронеслось в голове единственной, панической мыслью.

Она огляделась. Кругом стоял лес. Не парк, не роща, а древний, дикий, бесконечный лес. Деревья, похожие на исполинские сосны и ели, но с чёрной, потрескавшейся корой и серебристыми иглами, уходили ввысь, теряясь в туманной дымке. Воздух был настолько густым, что его можно было почти пить. И этот шёпот… Он исходил отовсюду. Не слова, а именно шёпот, похожий на шелест листвы, но с какой-то зловещей, разумной интонацией.

Люба встала, держась за шершавый ствол ближайшего дерева. Ноги подкашивались. Она обернулась, ища взглядом хоть что-то знакомое – дорогу, здание, столб. Ничего. Лишь бесконечная чаща, поглощающая свет и надежду.

«Дверь, – вспомнила она. – Нужно найти дверь».

Она побрела в том направлении, где, как ей казалось, должен был быть портал. Но через два десятка шагов уперлась в сплошную стену из колючего кустарника с ядовито-алыми ягодами. Никакой двери. Никакого просвета.

Паника, сдерживаемая до этого шоком, начала подниматься по горлу едким комом. Она закричала.

– Эй! Кто-нибудь! Помогите!

Её голос, обычно такой тихий и подобранный в офисе, прозвучал громко и неестественно. Но лес ответил ей лишь эхом, которое быстро утонуло в общем гудящем шуме. Казалось, чаща впитала её крик, не оставив и следа.

Она попыталась идти дальше, спотыкаясь о переплетённые корни, цепляясь пиджаком за колючки. Ветви деревьев, казалось, намеренно тянулись к ней, царапая лицо и руки. Она заметила, что тени ведут себя странно. Они двигались не в такт с колебанием веток, а сами по себе – извиваясь, удлиняясь, принимая на мгновение чёткие, но невыразимые формы. Одна тень, отделившись от ствола, поползла за ней по земле, и Любе почудилось, что у неё есть глаза – две крошечные точки холодного света.

Она ускорила шаг, сердце колотилось где-то в горле. Она шла, не разбирая направления, просто чтобы двигаться, чтобы не стоять на месте. Но чем дальше углублялась, тем гуще и мрачнее становился лес. Свет мерк, и в воздухе запахло озоном и сталью, словно перед грозой, которая никогда не наступала.

Внезапно из-за поваленного, покрытого мхом бревна высыпали они.

Маленькие, не выше её колена, существа с землисто-серой кожей, длинными цепкими пальцами и выпученными, совершенно чёрными глазами. Их рты были безгубыми щелями, из которых доносилось противное, булькающее хихиканье. Их было штук пять или шесть. Они перебегали с места на место, неестественно дёргаясь, и их тоненькие голоса сливались в мерзкий хор.

– Человечишка! Живая! Пахнет страхом! Сладко!

– Поиграем? Поиграем с тобой!

– Ущипну! Укушу! Плакать заставлю!

Это были Злыдни. Люба инстинктивно поняла это, как будто кто-то вложил это знание прямо в её мозг. Мелкие духи, питающиеся чужим страхом и болью.

Один из них, самый шустрый, подскочил и вцепился длинными ногтями в её чулок, с треском порвав его. Люба вскрикнула от неожиданности и отшатнулась. Другой прыгнул и укусил её за лодыжку. Боль была острой, жгучей, как от укуса осы. Она замахнулась и ударила существо по спинке. Оно пискнуло, но не отступило, а лишь разозлилось ещё больше.

– Дерётся! Хи-хи-хи!

– Сильнее боится! Сильнее!

Они облепили её ноги, цепляясь, кусая, щипая. Их хихиканье звенело в ушах, смешиваясь с её собственными всхлипами ужаса. Она отбивалась, как могла, но их было слишком много. Они были повсюду. Пиджак был изорван в клочья, на руках и ногах проступали кровоподтёки и царапины. Она споткнулась о корень и упала на спину, и тут же несколько Злыдней вскарабкались на неё, их безликие лица склонились над её лицом.

– Выколем глазик? Один глазик!

– Палец отгрызём! На память!

Один из них, с особенно длинным и грязным ногтем, потянулся к её глазу. Люба зажмурилась, готовясь к невыносимой боли, внутри неё всё оборвалось, уступая место пустоте и отчаянию.

Внезапно хихиканье оборвалось. Раздался оглушительный, яростный крик, больше похожий на визг рассерженной кошки.

– Ах вы, шельмы окаянные! Проклятые ворогуши! От хозяйских щей отбились? От доброго слова?

Люба открыла глаза. На поваленном бревне стояло… нечто. Невысокое, коренастое, ростом с ребёнка, но с лицом старца, покрытым морщинами, как печёным яблоком. Из-под густых, нависших бровей горели две чёрные, как угольки, глаза. Длинная, лопатой, борода была перетянута кожаным шнурком. На нём были надеты посконные штаны и засаленная безрукавка. В руке он сжимал суковатую дубинку.

– Домовой! – запищали Злыдни в один голос, и в их тоне появился испуг.

– Я вам покажу «домовой»! – взревело существо и, невероятно проворно спрыгнув с бревна, начало молотить дубинкой по серым спинкам. – Разбежались тут! На чужой территории шалить! Живого человека травить! Да я вас, поганцев, на вилы подыму!

Злыдни, визжа и пища, бросились врассыпную. Они растворялись в тени деревьев, проваливались сквозь землю, исчезая за секунды. Через мгновение на поляне остались только Люба, незнакомец и тишина, снова наполненная лишь шепотом леса.

Люба лежала, не в силах пошевелиться, дрожа всем телом. Существо подошло к ней, приставив дубинку к плечу как ружьё, и пристально её оглядело.

– Ну-ка, ну-ка, – проворчало оно. – Живая. Целёхонька, невредима. Ну, почти. – Его взгляд упал на её окровавленную лодыжку. – Пф-ф. Пустяки. Слюной помазать – заживёт.

Он плюнул на свой корявый палец и собирался уже прикоснуться к ране, но Люба дёрнулась, отползая от него.

– Не трогай меня!

Существо фыркнуло, но не настаивало.

– Боишься? А злыдней не боялась? Дура девка. Я тебя спас, а ты от меня шарахаешься. Шишок я. Домовой. Только не твой, ясен пень. Ты ж не отсюда.

– Я… я из Москвы, – выдавила Люба, всё ещё не веря, что разговаривает с… с домовым.

– Знаю я, что не отсюда, – Шишок махнул рукой. – Оттуда, – он ткнул пальцем куда-то вверх, сквозь кроны деревьев. – Из Яви. Пахнешь на всю округу. Сладко, тепло, противно. Для местной нечисти – как мёд для мух. Всех сюда притянет.

Люба сглотнула, пытаясь осмыслить его слова. Явь. Навь. Бабушкины сказки оказались правдой.

– Мне… мне нужно домой, – прошептала она, и голос её задрожал.

Шишок покачал своей лохматой головой.

– Не выйдет, дитятко. Дверь захлопнулась. Раз открылась сама, значит, так надо. Или так сильно захотелось кому-то. – Он прищурился и снова пристально на неё посмотрел. – Сильно, значит, не сладко тебе там было, коли Навь позвала.

Его слова попали в самую точку. Воспоминания об офисе, об Анатолии Сергеевиче, об одиночестве всплыли в памяти с такой силой, что ей стало физически больно. Да. Было не сладко. Было невыносимо.

– Что же мне теперь делать? – спросила она, и в её голосе прозвучала настоящая, детская беспомощность.

Шишок вздохнул, и его борода колыхнулась.

– Выживать, красавица. Учиться. А для начала – с дороги долой. Здесь, на отшибе, всякое водится. И не все такие добрые, как я. Пойдём. У старухи Ягишны притулишься. Она решит, что с тобой делать. Только смотри, – он пригрозил ей своим корявым пальцем, – слушайся меня и не отходи ни на шаг. Лес-то он живой. И не ко всем он добр. Особенно к таким, как ты.

Он повернулся и засеменил вглубь чащи. Люба, превозмогая боль в ноге и дрожь в коленях, кое-как поднялась и поплелась за ним. Маленькое, корявое существо было сейчас её единственным якорем в этом безумном, новом мире. Мире, который, как она начинала понимать, был куда более реальным и опасным, чем всё, что она знала до этого. И пока они шли, ей повсюду чудился чей-то незримый, оценивающий взгляд. Будто сам лес следил за каждым её шагом.

Глава 2: Река Забвения и Калинов Мост

Лес вокруг менялся. Деревья становились ещё больше, их стволы почернели, словно обугленные, а серебристый мох свисал длинными прядями, напоминая седые волосы. Воздух стал тяжелее, гуще. Шёпот, прежде разлитый повсюду, теперь приобрёл направленность – он шёл отовсюду, но Любе казалось, что его источник впереди. Он был похож на несмолкаемый гул толпы, говорящей на незнакомом языке, полном шипящих и щёлкающих звуков.

«Не слушай», – буркнул Шишок, не оборачиваясь. – Река слышит. Река зовёт. Ей много чего нужно, а больше всего – свежих душ. Твоя, я смотрю, ещё горяченькая, не остывшая. Для неё как лакомство».

От его слов стало ещё страшнее. Люба шла, уткнув взгляд в спину домового, стараясь не смотреть по сторонам. Но периферией зрения она замечала движение. Тени по-прежнему жили своей жизнью, а в чаще мелькали огоньки – то ли светлячки, то ли чьи-то глаза. Один раз из-за дерева на них уставилось бледное, вытянутое лицо без рта и носа, с двумя огромными овальными глазами. Оно возникло и растворилось так быстро, что Люба решила, что ей показалось.

«Это кикимора болотная глазеть вышла, – безразлично констатировал Шишок. – Любопытная. Ты её не бойся, она просто посмотрит».

«Просто посмотрит», – с истерической усмешкой повторила про себя Люба. Её мир рухнул. Всё, что она знала – законы физики, социальные нормы, логику – здесь не работало. Здесь правили иные законы, древние и пугающие.

Вскоре они вышли на узкую тропинку, протоптанную в густом папоротнике. Воздух стал ещё холоднее, и в нём появился новый запах – сладковато-гнилостный, отдававший остывающим металлом и влажным погребом.

«Близко», – сказал Шишок и замедлил шаг.

Они вышли из чащи на открытое пространство, и у Любы перехватило дыхание.

Перед ней лежала Река Смородина.

Она была не синей, не зелёной, не коричневой. Она была чёрной. Густой, как жидкий асфальт или нефть, вода струилась лениво, почти незаметно для глаза, но от неё веяло таким пронизывающим холодом, что Люба инстинктивно отшатнулась. Этот холод был не физическим, а каким-то иным, душевным. Он заставлял забывать о надежде, о тепле, о самом себе. Вода была непрозрачной, мёртвой, и в её гуще на мгновение проявлялись и тут же исчезали бледные, искажённые лица – отзвуки душ, навеки упокоенных в этой ледяной мгле.

«Не смотри долго, – строго сказал Шишок, дёргая её за рукав. – Затянет. Захочешь присоединиться к ним».

Люба с трудом отвела взгляд. Её глаза поднялись на мост.

Он был не из калины, как в сказках. Это был мост из чёрного, отполированного временем и стихиями дерева. Казалось, он был вырезан из единого ствола исполинского, неведомого мира дерева. Его перила и опоры были покрыты сложными, витыми рунами, которые слабо светились тусклым багровым светом, словно раскалённое железо на грани остывания. Мост был узким, шатким, и вёл он в густую, непроглядную стену тумана на том берегу.

И у его основания стоял Страж.

Он был высоким, под три метра, и худым до неестественности. Его тело казалось высеченным из того же чёрного камня, что и берега реки. На месте лица у него была лишь идеально гладкая, блестящая пластина, без намёка на глаза, нос или рот. В длинных, костлявых пальцах он сжимал копьё из чернёного металла, увенчанное кривым, подобным ястребиному когтю, наконечником. От него исходила аура абсолютной, безразличной ко всему живому мощи.

«Безликий, – прошептал Шишок, и в его голосе впервые прозвучал страх. – Слуга Кощеев. Никого не пропускает».

Люба почувствовала, как ноги становятся ватными. Этот страж был воплощением того самого холодного, бессердечного зла, что правит этим местом. Он был непреодолимой преградой.

«Что же делать?» – в отчаянии спросила она.

«Попробовать надо, – неуверенно пробормотал домовой. – А вдруг… вдруг пропустит? Ты ведь живая, ты не отсюда. Может, правила для тебя другие».

Люба сглотнула комок в горле. Она сделала шаг вперёд, затем ещё один. Шишок остался позади, беспомощно теребя свою бороду.

Она подошла к самому началу моста. Холод от реки обжигал её кожу даже на расстоянии. Безликий Страж не двигался, он был подобен изваянию.

«Я… мне нужно перейти, – сказала Люба, и её голос прозвучал жалко и тихо в гнетущей тишине.

Пластина, бывшая лицом Стража, медленно повернулась в её сторону. Не было ни звука, ни выражения, но Любу пронзило чувство абсолютной, безраздельной ненависти. Это была ненависть порядка к хаосу, смерти к жизни, пустоты к наполненности.

Он не стал говорить. Он просто двинулся на неё, поднимая своё копьё. Его походка была плавной, неестественной, словно он не шёл, а скользил. Люба застыла, парализованная страхом. Она видела своё отражение в идеально гладкой поверхности его «лица» – искажённое ужасом, маленькое и беспомощное.

Копьё с свистом рассекло воздух, описывая дугу, предназначенную отсечь ей голову. Люба вскрикнула и инстинктивно пригнулась, чувствуя, как лезвие проносится в сантиметрах от её волос. Она откатилась назад, спотыкаясь о неровности земли.

«Назад!» – завопил Шишок. – «Беги, дуреха!»

Но бежать было некуда. Страж был между ней и лесом. Он снова надвинулся на неё, беззвучный и неумолимый, как сама смерть. Люба отползала к самой кромке воды. Ледяное дыхание Смородины обжигало спину. Ещё секунда – и она окажется в этих чёрных, густых водах, или копьё пронзит её грудь.

И вдруг небо потемнело.

Громадная тень накрыла их. Раздался оглушительный рёв, от которого задрожала земля и закачались древние деревья. Это был не один голос, а три, сливающиеся в ужасающую симфонию ярости – низкий бас, пронзительный тенор и хриплый, каркающий дискант.

Страж замер, его «взгляд» оторвался от Любы и устремился в небо.

С небес, разрывая когтями серую пелену туч, пикировал Змей Горыныч.

Это было чудовище из самых дурных снов. Три змеиные головы на мощных, покрытых чёрно-зелёной чешуей шеях. Шесть глаз, пылающих багровым огнём. Кожаные крылья, каждое размером с парусное судно. Он обрушился на Стража, как ураган.

Центральная голова, самая крупная, с рогами, похожими на обломки скал, вцепилась в плечо Стража. Раздался оглушительный скрежет – камень скрежетал о камень. Левая голова, более изящная, с ядовито-зелёными глазами, извергла поток липкого, едкого пламени, которое облепило черную броню чудовища, но, кажется, не причинило ему вреда. Правая, самая маленькая и хитрая, с шипами на горле, принялась яростно долбить «клювом» в спину Стража, пытаясь найти слабину.