Сочинения

В этом периоде жизни Клоду, наконец, стал навязываться вопрос о вступлении в брак с Христиной. Поддаваясь советам Сандоза, который возмущался двусмысленностью их положения, он вместе с тем чувствовал потребность загладить перед Христиной свою вину. С некоторого времени она казалась очень печальной, и часто задумывалась над будущим; Клод терялся, не знал, чем утешить ее. Сам он нередко поддавался вспышкам гнева, обращался с нею в такие минуты, как с прислугой, которую можно прогнать во всякое время. Конечно, если она будет его законной женой, она будет чувствовать себя хозяйкой дома, и меньше будет страдать от его вспышек. Христина, совершенно оторванная от света, никогда не заговаривала, о браке. Но Клод знал, что она глубоко оскорблена тем, что Сандозы не принимали ее у себя. Притом же в Париже условия жизни существенно разнились от условий свободной жизни в деревне, и на каждом шагу Христине приходилось страдать при постоянных столкновениях с соседями от оскорблений, которым вообще подвергается молодая женщина, живущая в доме холостого мужчины. Да и Клод собственно не имел ничего против брака, кроме старых предрассудков артиста, привыкшего к свободной, беспорядочной жизни. По раз он решил, что не может бросить Христину, то не все ли равно? Почему не доставить ей этого удовлетворения? И действительно, когда он сообщил ей о своем решении, она громко вскрикнула и бросилась в его объятия, не отдавая себе даже отчета в своем радостном волнении. В течение целой недели она чувствовала себя очень счастливой, но затем, еще задолго до свадьбы, охладела к этому вопросу.

Впрочем, Клод не спешил с исполнением формальностей, и пришлось довольно долго ждать получения всех необходимых бумаг. Он в это время спокойно продолжал делать эскизы для будущей картины; Христина также не выказывала особенного нетерпения. Брачный союз решено было заключить только в мэрии, не из презрения к церковным обрядам, а в виду желания Клода обставить все по возможности проще и покончить все поскорей. Затруднял их только вопрос относительно свидетелей, так как у Христины не было знакомых в Париже; но Клод пригласил свидетелями с ее стороны Сандоза и Магудо. Он хотел было вместо Магудо пригласить Дюбюша, но в последнее время он совсем не виделся с ним и боялся скомпрометировать его этим приглашением. Свидетелями со стороны жениха были Жори и Ганьер. Таким образом брачная церемония должна была совершиться в кругу самых близких товарищей, не возбуждая толков и сплетен.

Прошло еще несколько недель. Наступил декабрь и с пим жестокие морозы. Накануне свадьбы молодые, у которых оставалось всего тридцать пять франков, решили предложить по выходе из мэрии завтрак свидетелям, а так как приглашать гостей к себе молодые не желали, то решено было, что они все позавтракают в маленьком ресторане на бульваре Клиши и затем разойдутся по домам.

Утром в день брака Христина пришивала белый воротничок к серому шерстяному платью, которое она сшила себе для этого торжественного случая. Клод, уже одетый, нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате и, наконец, заявил, что пойдет в Магудо, который мог забыть о приглашении. Скульптор переехал с осени в маленькую мастерскую в улице де-Тилейль, в Монмартрском предместье, испытав целый ряд невзгод: во-первых, его выселили из зеленной лавки, так как он не платил за квартиру; во-вторых, он окончательно порвал с Шэном, который должен был, наконец, убедиться в том, что живопись не может доставлять ему средств к существованию и с отчаяния пустился в коммерческие предприятия, то разъезжая но ярмаркам в окрестностях Парижа, то заведуя игорным домом, содержимым одной вдовой; в- третьих, дрогистка Матильда скрылась в один прекрасный день, увезенная, вероятно, одним из своих поклонников, а лавочка ее была продана. Теперь Магудо жил в совершенном одиночестве, обедая только в те дни, когда случайно находил работу, исправление орнаментов на фасадах домов, или когда более счастливый собрат поручал ему докончить какой-нибудь бюст.

– Знаешь ли, я лучше схожу за ним… Это будет вернее, – повторял Клод. – У нас еще два часа времени… Если товарищи придут раньше нас, пусть подождут, мы вместе отравимся в мэрию.

Было так холодно, что Клод должен был ускорить шаги, чтобы согреться. Чтобы добраться до мастерской Магудо, нужно было пройти через целый ряд дворов и палисадников, побелевших от инея и напоминавших кладбище зимою. Клод издали узнал дверь, которая вела в мастерскую: перед нею красовалась колоссальная статуя сборщицы винограда, красовавшаяся когда-то на выставке. Она не помещалась в маленькой мастерской и валялась тут, точно сваленная с телеги куча мусора, растрескавшаяся, безобразная, с изрытым дождями лицом, но которому текли крупные черные слезы. Ключ был в дверях, и Клод вошел в мастерскую.

– Как, ты уже пришел за мною? – спросил Магудо с удивлением. – Я, впрочем, совсем готов, остается только взять шляпу… Но погоди минутку, я только что раздумывал о том, не затопить ли мне печку. Боюсь, что этот холод убьет мою красавицу.

В мастерской было так же холодно, как и на улице, и вода в лоханке замерзла. Магудо, уже более недели сидевший без денег, очень экономно обращался с остатком угля, разводя огонь по утрам только на час или на два. Мастерская эта казалась каким-то мрачным склепом, в сравнении с которым прежняя его мастерская могла быть названа теплым, уютным уголком. От голых, сырых стен и потолка, покрытых трещинами, веяло могильным холодом. В углах стояли красовавшиеся на выставках статуи, в которых вложено было столько любви, столько надежд! Не дождавшись покупателей, они погибали, выстроившись в ряд и уткнувшись в стену, печальные, разбитые, покрытые пылью и забрызганные глиной! И эти несчастные инвалиды по целым годам агонизировали тут на глазах художника, отдавшего им частичку своей собственной души. Он долгое время и с любовью оберегал их, несмотря па тесноту помещения, и только когда они окончательно разрушались, он брал молоть и превращал их в груду мусора, желая избавиться от зрелища их смерти.

– Так у нас еще два часа времени? – сказал Магудо. – Вот прекрасно! Я разведу огонь, это необходимо.

И, растопляя печку, он стал жаловаться Клоду на свою судьбу. Что за проклятое ремесло эта скульптура! Последний из каменщиков счастливее скульптора. Правительство покупает за три тысячи франков статую, которая самому скульптору стоит две тысячи франков, считая издержки на модель, на глину, мрамор, бронзу и разные другие случайные расходы. И, в конце концов, эту статую хранят в каких-нибудь казенных подвалах под предлогом, что нет свободного места. А между тем ниши по-прежнему остаются пустыми, пьедесталы в казенных садах также дожидаются статуй… Да, места свободного нет! Частных заказов тоже не дождешься: кое-когда дождешься заказа бюста или статуи по подписке… Да, самое благородное из искусств, неизменно ведущее к голодной смерти!

– А подвигается твоя статуя? – спросил Клод.

– Да, и если бы не этот собачий холод, она давно была бы готова. Вот сейчас увидишь.

Он поднялся, убедившись в том, что печка растопилась. Посредине мастерской, на подставке, сооруженной из простого деревянного ящика, скрепленного поперечными перекладинами, возвышалась статуя, покрытая замерзшими тряпками, прилегавшими точно саван к ее массе. Магудо осуществил, наконец, свою мечту и создал фигуру купающейся женщины. Однажды в минуту возбуждения он соорудил арматуру из палов от подовых щеток, рассчитывая, что она может заменить железную арматуру. От времени до времени он пробовал, достаточно ли крепко держится сооружение, и оставался очень доволен осмотром.

– Черт возьми! – пробормотал он. – Ей нужно отогреться… Тряпки примерзли – настоящая броня!

Тряпки скрипели, ломались в его руках; пришлось ждать, пока они не оттаяли, и тогда Магудо стал осторожно снимать эти тряпки, открывая сначала голову, затем грудь и, наконец, бедра, радуясь тому, что она невредима, и глядя на нее с улыбкой любовника, который восторгается обнаженным телом любимой женщины.

– Ну, какова?

Клод, видевший только одну из прежних моделей, не сразу ответил. Да, Магудо положительно изменяет своим прежним принципам. Но сколько невыразимой грации в его работах! После колоссальной фигуры «Сборщицы винограда» Магудо все – более уменьшал размеры своих фигур, не отдавая себе еще ясного отчета в своих стремлениях и продолжая толковать по-прежнему «о темпераменте». Но вместо прежних колоссальных торсов стали появляться грациозные полудетские торсы, бедра удлинялись, превращаясь в стройные ножки, стремление к преувеличению уступило, наконец, место чувству правды. Новая статуя Магудо, не лишенная прежних ошибок, была полна какой- то особенной грации: плечи ее, казалось, вздрагивали, руки поддерживали груди дивной формы, созданные резцом художника, пылавшего страстью к женскому телу, но, благодаря тяжелой нужде, совершенно лишенного наслаждений любви.

– Так она не нравится тебе? – спросил Магудо обиженным тоном.

– О, нет, напротив!.. И мне кажется, что ты поступаешь благоразумно, изменяя своей прежней манере, смягчаешь формы… Это более соответствует твоей натуре. Да, эта фигура будет иметь блестящий успех, она, несомненно, понравится публике.

Магудо, которого в былое время подобная похвала в устах Клода привела бы в уныние, теперь повеселел и стал уверять Клода, что ему хотелось бы покорить публику, не поступаясь своими убеждениями.

– Ах, черт возьми, я очень рад, что ты доволен ею! Уверяю тебя, я разбил бы ее, если бы ты приказал мне сделать это… Еще недели две, и я готов продать свою шкуру, чтобы раздобыть денег на отливку… Ты думаешь, что я буду иметь успех, да? Может быть, я получу за нее медаль…

Он болтал, смеялся, суетился и, наконец, воскликнул:

– Да садись же, если нам спешить не нужно…. Я подожду только, пока совсем оттаят тряпки.

Печка стала накаляться, в комнате становилось жарко. Фигура, стоявшая очень близко к печке, казалось, оживлялась под действием теплой струи, постепенно обдававшей ее сзади, от колен до затылка. Усевшись против нее, приятели смотрели на нее, обсуждая детали, разбирая ее по частям. Скульптор все более возбуждался и, казалось, ласкал ее издали жестами.

– Взгляни-ка на ее живот!.. Точно раковина… А эта прелестная складка у талии, образовавшаяся благодаря несколько приподнятой ноге…

В эту минуту Клоду, который внимательно всматривался в живот фигуры, показалось, что он стал жертвой галлюцинации. Купальщица, показалась ему, сделала движение, по животу ее пробежала дрожь, левое бедро вытянулось, она точно собиралась двинуться вперед.

– Посмотри, как прелестны эти линии у поясницы! – продолжал Магудо, не замечавший ничего. – Боже, как я возился с ними! Смотри, кожа точно атласная…

Статуя постепенно оживлялась. Бедра вытянулись, грудь поднялась, точно от глубокого вздоха, руки стали опускаться… И вдруг голова наклонилась, бедра дрогнули, казалось, что она собирается броситься головою вниз в порыве отчаяния.

Клод понял, наконец, все. Магудо вскрикнули:

– Боже милосердый! Скрепления подались… Она падает!

Оттаивая, глина сломала деревянную арматуру. Раздался зловещий треск, точно ломались человеческие кости. Магудо раскрыл свои объятия, рискуя быть раздавленным. С секунду еще она постояла, и, раскачнувшись, переломилась ниже колен и упала лицом вниз. Только ноги ее остались на доске.

Клод бросился к Магудо.

– Черт возьми, да ведь она раздавит тебя!

Но, боясь, чтобы купальщица не разбилась об пол, Магудо стоял с распростертыми руками и принял ее в свои объятия: грудь ее прижалась к его плечу, бедра ее ударили о его бедра, а голова, отделившись от туловища, скатилась на пол. Он прижимал к себе обнаженное девственное тело, которое, казалось, оживало в его объятиях. Но он не выдержал удара; отброшенный толчком к стене: он упал и, не выпуская обрубка из объятий, лежал ошеломленный, в полуобморочном состоянии.

– Ах, черт! – повторял Клод, выходя из себя и думая, что Магудо убит.

Но Магудо с трудом приподнялся на колени и громко зарыдал. При падении он только расшиб себе лицо, и кровь текла по его щеке, смешиваясь со слезами.

– Ах, собачья жизнь! Я готов утопиться при одной мысли, что столько труда погибло только потому, что не хватило денег даже на покупку двух железных, прутьев!.. Да, вот что сталось с нею… вот что…

Рыдания его все усиливались. Это был вопль любовника падь изуродованным трупом любимой женщины. Дрожащими руками он ощупывал члены, разбросанные вокруг него: голову, отвалившиеся руки, туловище. Но в особенности смущала его изуродованная, сплющенная грудь, и он постоянно возвращался к ней, зондируя рану, отыскивая трещину, через которую улетела жизнь, и обливая обрубок кровавыми слезами.

– Да помоги же мне, – простонал он. – Нельзя же оставить ее тут на полу.

Глубокое волнение овладело Клодом, и глаза его наполнились слезами при виде отчаяния товарища. Он бросился помогать ему, но Магудо отстранил его, точно боясь прикосновения грубой руки и желая собственноручно собрать все обломки фигуры; ползая на четвереньках, он подбирал их один за другим и укладывал их по порядку на доске. Скоро вся фигура была сложена; теперь она напоминала убившуюся женщину, останки которой собираются препроводить в морг. Усевшись на полу перед нею, скульптор не сводил с нее глаз и совершенно забылся в этом созерцании. Но рыдания его постепенно стихали, и наконец, он со вздохом сказал:

– Придется сделать ее лежащею… Ничего не поделаешь! Ах, Боже, мне стоило столько труда поставить ее на ноги, и я так любовался ее ростом!

Но Клод начинал тревожиться. А свадьба? Магудо должен был переодеться, и так как у него другого сюртука не было, то пришлось надеть пиджак. Наконец, прикрыв фигуру простынями, товарищи поспешно вышли. Печь пыхтела, замерзшая вода таяла, стекая по покрытым пылью фигурам грязными струями.

В улице Дуэ товарищи не застали никого, кроме маленького Жака, оставленного на попечение привратницы. Христина, напрасно прождав Клода, только что ушла с остальными тремя свидетелями, полагая, что, может быть, не поняла Клода, который, вероятно, ждет с Магудо у здания мэрии. Клод и Магудо ускорили шаги, но нагнали остальных только у здания мэрия. Все вошли вместе, но были очень нелюбезно приняты приставом, так как значительно опоздали. Впрочем, церемония бракосочетания совершилась в несколько минут и в совершенно пустой зале. Мэр промычал обычные фразы, супруги произнесли обычное «да», а свидетели возмущались безвкусием убранства залы. Выйдя на улицу, Клод подал руку Христине, и этим закончилось торжество.

Был ясный, морозный день. Вся компания пошла пешком, направляясь по улице Мучеников к ресторанчику на бульваре Клиши. Там была приготовлена отдельная комната, и завтрак прошел в дружеской беседе. Никто не возвращался к только- что совершенному обряду, заговорили о посторонних предметах, как на обычных собраниях кружка.

Таким образом Христина, в сущности глубоко взволнованная, должна была равнодушно выслушивать, как в течение трех часов муж ее и его товарищи толковали по поводу разбитой статуи.

Товарищи обсуждали все подробности происшествия. Сандоз находил его полным драматизма, Жори обсуждал убыток, понесенный Магудо, Ганьер доказывал, что при помощи стула можно было поддержать статую. Что касается до Магудо, то он после перенесенных потрясений впал в состояние полного оцепенения и только жаловался на боли во всем теле, которых раньше не чувствовал. Христина промыла ему рану на щеке, из которой опять стала сочиться кровь. И молодой женщине казалось, что изуродованная статуя уселась с ними за стол, что она одна занимает мысли собравшихся в этот день, одна возбуждает Клода, который в двадцатый раз принимался рассказывать о том чувстве, которое он испытал, когда увидел грудь и бедра купальщицы разбитыми на полу.

Только за десертом разговор принял другой оборот. Ганьер обратился к Жори с вопросом:

– Кстати, я видел тебя в воскресенье с Матильдой… да, да; в улице Дофин.

Жори заметно покраснел и хотел было солгать, но не мог ничего придумать и засмеялся:

– Да, я случайно встретил ее… Клянусь вам, что не знаю даже, где она живет. – Я бы, разумеется, сказал вам.

– Как, так это ты упрятал ее? – воскликнул Магудо. – Ну, и пользуйся ею, никто не отнимет ее у тебя.

Дело в том, что Жори, несмотря на свою скупость и осторожность, упрятал Матильду в маленькую комнату, которую он нанял для нее. Она околдовала его своими пороками и незаметно втягивала в семейную жизнь.

– Ба, каждый получает удовольствие там, где находит его, – сказал Сандоз со снисходительностью философа.

– Это верно, – подхватил Жори, закуривая сигару.

Компания засиделась и наступали сумерки, когда товарищи отправились провожать Магудо, который собирался лечь в постель. Вернувшись домой, Клод и Христина взяли у привратницы маленького Жака и вошли в мастерскую, где было ужасно холодно и так темно, что они долго бродили ощупью, пока не зажгли лампы. Пришлось затопить печку, и только к семи часам они, наконец, согрелись. Хотя есть им не хотелось, они уселись за стол с целью заставить Жака поесть супу. Затем, уложив Жака, они, по обыкновению, уселись около лампы. Христина была настолько взволнована, что не могла работать. Сложив руки, она смотрела на Клода, который углубился в один из своих рисунков, изображавший рабочих на пристани св. Николая, выгружающих мешки с гипсом.

Христина задумалась. Воспоминания прошлого вставали перед ней одно за другим, наполняя душу ее смутной тоской. И тоска эта все более и более овладевала ею, и никогда еще чувство полного одиночества не угнетало ее до такой степени, как в этот вечер, хотя она и сидела рядом с Клодом. Да, она сидела рядом с ним, но как далек он был от нее! Она знала, что он не с нею, а там, против стрелки острова… нет, нет, еще дальше… в бесконечной, недоступной для нее сфере искусства… так далеко, что она никогда не вернет его. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, но не получала ответа. Час проходил за часом. Наконец Христина вынула из кармана свое портмоне и стала считать деньги.

– Знаешь ли, сколько у нас осталось денег?

Клод не отрывался от рисунка.

– У нас всего девять су… Ну, как тут быть?

Клод пожал презрительно плечами.

– Полно, не волнуйся! Разбогатеем! – пробормотал он.

Наступила опять пауза, которую Христина не пыталась даже прервать, рассматривая разложенные на столе девять су. Наконец пробило двенадцать часов. Христина вздрогнула. В комнате было очень холодно, да и долгое ожидание расстроило ее нервы.

– Не пора ли нам лечь? – спросила она тихим голосом.

Но Клод был так поглощен своей работой, что не слышал ее обращения.

– Послушай, Клод, печка погасла, мы простудимся. Пойдем спать.

Умоляющий голос Христины рассердил Клода, поглощенного работой.

– Ну, так ложись, если тебе хочется спать… Ведь ты видишь, что я работаю!

С минуту она посидела еще, задетая этой вспышкой, с выражением страдания на лице. Затем чувствуя себя лишней, понимая, что присутствие праздной женщины раздражает Клода, она встала и отправилась спать, оставив дверь спальни отворенною настежь. Прошло полчаса… три четверти часа… ни малейшего шороха не доносилось из спальни, не слышно было даже дыхания. Но Христина не спала. Она лежала на спине с широко раскрытыми глазами, всматриваясь в темноту. Наконец она рискнула еще раз обратиться к мужу, робко окликнула его:

– Я жду тебя, голубчик… Ложись, милый!..

Послышалось какое-то проклятие, затем снова водворилась полная тишина; можно было подумать, что Христина уснула. В мастерской становилось все холоднее, лампа горела красным светом. Но Клод сидел наклонившись над своим рисунком и, по-видимому, не сознавал, как летело время.

В два часа ночи он, наконец, должен был бросить работу, возмущенный тем, что лампа, в которой выгорело все масло, гаснет. Он внес ее в спальню, чтобы не раздеваться впотьмах. Но его озлобление усилилось при виде Христины, лежавшей на спине с открытыми глазами.

– Как, ты еще не спишь?

– Нет, мне не хочется спать.

– А, понимаю, это упрек мне… Но ведь я двадцать раз говорил тебе, что терпеть не могу, когда ты дожидаешься меня!

Лампа погасла, и Клод в темноте вытянулся в постели рядом с Христиной. Разбитый усталостью, он зевнул раза два. Оба лежали молча, не зная, что сказать друг другу. Клод дрожал от холода, и окоченевшие ноги его обдавали ее холодом. Наконец, чувствуя, что сон одолевает его, он воскликнул:

– Удивительнее всего то, что живот ее уцелел! Ах, какой у нее восхитительный живот!

– У кого? – с испугом спросила Христина.

– Да у статуи Магудо!

Христина вздрогнула и, отвернувшись, уткнула голову в подушку. Клод удивился, услышав несколько минут спустя, что она плачет.

– Что с тобой? Ты плачешь?

Рыдания душили ее, вся кровать тряслась.

– Ну, скажи, дорогая, что с тобой?.. Ведь я ничего не сказал тебе обидного… Ну, милочка, перестань.

Он начинал догадываться о причине ее горя. Разумеется, он должен был лечь вместе с нею в такой торжественный день! Но он был так недогадлив, он не подумал даже об атом! Ведь она же должна знать, что он становится настоящим зверем, когда поглощен работой.

– Д ведь мы знакомы не со вчерашнего дня, милочка!.. Ах, понимаю, в твоей хорошенькой головке сложился целый план, ты хотела быть сегодня новобрачной, не правда ли?.. Ну, не плачь, ты знаешь, что я не хотел оскорбить тебя.

Он нежно обнял молодую женщину, которая отдалась его, ласкам. Но, несмотря на объятия и ласки, они сознавали, что страсть их умерла. И они словно чужие лежали рядом, чувствуя, что их разделяет какое-то постороннее тело, холод которого уже в самом начале их связи леденил их страстную любовь. Кончено, отныне они никогда не будут принадлежать друг другу! В их жизни что-то разбилось, образовалась какая-то пустота. Жена изгнала любовницу, брачный контракт убил последние следы любви.

IX

Клод не мог писать большой картины в своей тесной мастерской и потому решился нанять на время какой-нибудь просторный сарай. Гуляя по Монмартрскому предместью, он нашел, наконец, подходящее помещение в улице Турлак, которая огибает кладбище и тянется над Клиши до болот Женевилье. Это был сарай в пятнадцать метров длины и десять метров ширины, служивший раньше сушильней при красильне, кое-как сколоченный из досок и кое-как оштукатуренный, так что ветры свободно разгуливали по нем. За это помещение спросили триста франков, и Клод остановился на нем, рассчитывая, что в течение лета справится со своей картиной и затем откажется от этого помещения.

Покончив с этим вопросом, Клод решил не останавливаться перед издержками. Он был так уверен в успехе, зачем тормозить его трусостью? И сгорая желанием приняться за работу, он воспользовался своим правом и тронул капитал. Мало-помалу он привык брать деньги не считая. Вначале он скрывал этот шаг от Христины, которая уже два раза помешала ему в этом, но, наконец, вынужден был сознаться ей во всем. С неделю она волновалась и преследовала его упреками, но постепенно свыклась с тем, что раньше так пугало ее, и даже радовалась тому, что они жили, не нуждаясь, и что у нее всегда были деньги на необходимые расходы.

С этого момента Клод всецело отдался своей работе. Он кое-как меблировал свою мастерскую, поставив в ней несколько стульев, старый диван, украшавший еще его прежнюю мастерскую на Бурбонской набережной, и простой подержанный сосновый стол, который купил у торговки за пять франков. Он никогда в своем увлечении искусством не обращал внимания на внешнюю обстановку. Единственная роскошь, которую он позволил себе, была передвижная лестница с платформой и на колесах. Затем он приобрел холст длиною в восемь метров и шириною в пять метров и непременно хотел собственноручно натянуть холст. Он заказал раму, купил широкий холст без шва и с помощью двух товарищей с трудом натянул его клещами на раму. Затем он при помощи костяного ножа наложил на холст слой белил, не подвергая его предварительной проклейке, чтобы не лишать его способности всасывать краски, что, по его мнению, давало более прочные и более чистые тоны. О мольберте нечего было и думать, невозможно было смастерить мольберт таких размеров. Пришлось придумать целую систему брусков и веревок для прикрепления рамы к стене в несколько наклонном положении; лестница свободно передвигалась вдоль всей этой обширной скатерти. В конце концов, получилось весьма сложное сооружение, нечто вроде лесов у строящегося собора.

Но, когда все было готово, Клодом овладели новые сомнения. Его стала терзать мысль, что, может быть, он выбрал не совсем удачное освещение, что, может быть, утреннее освещение было бы лучше… Не выбрать ли серенький день? Чтобы покончить с этими сомнениями, он прожил около трех месяцев на мосту Св. Отцов. Он изучал эту часть города между двумя рукавами реки, так называемую Cite, во все часы дня, во всякую погоду. Он видел ее покрытой, точно горностаевой мантией, запоздалым снегом: она печально поднималась над грязной рекой, обрисовываясь на аспидно-сером небе. Он видел ее и в первые солнечные дни, когда она, стряхнув с себя зимнюю одежду, возрождалась к жизни, украсившись свежей зеленью. Он видел ее в дни густых туманов, когда она далеко отодвигалась и точно парила в воздухе, легкая, воздушная, как призрак, видел ее залитой проливными дождями, когда густые облака, спускавшиеся точно тяжелая занавеска от неба до земли, полускрывали ее, видел и во время грозы, освещенной мерцающим светом молнии, и под медно-красными облаками, и во время сильных порывов бури, резко обрисовывающейся бледно-голубом небе. Иногда, когда лучи солнца, отражаясь в испарениях Сены, разбивались золотистой пылью, она казалась прелестной, словно выточенной из золота, игрушкой. Хотелось ему также увидеть ее при восходе солнца, когда она освобождается от утренних туманов, когда набережная de l’Horloge краснеет вдали, а набережная des Orfevres остается во мраке, и вся Cite уже обозначается на розовом небе своими башнями и шпицами в то время, как покров ночи медленно спускается с ее зданий. Любовался он ею и в полдень, под знойными лучами солнца, когда она казалась безмолвной и неподвижной, точно мертвый город, любовался и в сумерках, когда ночь, постепенно подбираясь к реке, окутывала ее своей тенью, так что только верхние части зданий сверкали огненной бахромой и кое-где вспыхивали окна, освещая фасады домов. Но от этих разнообразных картин Клод постоянно возвращался к той, которая поразила его на мосту Св. Отцов, когда он в первый раз увидел около четырех часов прелестного осеннего дня этот веселый уголок, сердце Парижа, обрисовывавшееся в прозрачном воздухе, под беспредельным небом, по которому медленно неслись легкие облака.