Сочинения

Сандоз умолк. Прошлой зимой он издал свою первую книгу – ряд восхитительных очерков, написанных в Плассане, в которых лишь изредка слышались более резкие ноты, указывавшие на протест автора против рутины. С тех пор он шел ощупью, стараясь разобраться в тревожных мыслях, бродивших в его мозгу. Вначале, увлекаясь гигантскими замыслами, он хотел изложить генезис мира, разбив его на три периода: историю сотворения мира, восстановленную согласно данным науки; историю человечества, являющегося играть свою роль в цепи живых существ и, наконец, историю будущего целого ряда последующих поколений, довершающих творений бесконечной работой жизни. Но он остановился в своем Замысле, запуганный смутными гипотезами этого третьего периода, и стал искать более тесной рамки, которая могла бы, однако, вместить его грандиозные идеи.

– Ах, только бы иметь возможность видеть все и передать все кистью! – начал опять Клод после довольно продолжительного молчания. – Нужно бы покрыть живописью все стены домов, расписать все вокзалы, рынки, мэрии, все здания, которые будут воздвигаться, когда архитекторы не будут так ограничены, как. теперь. Для этого нужны только здоровые руки и светлые головы… в сюжетах не будет недостатка. Можно изображать уличную жизнь… жизнь бедняков и богачей, жизнь на рынках, на скачках, на бульварах, в тесных переулках… Можно затронуть все страсти, изобразят крестьян, животных, целые деревни… Я покажу, покажу им все, если только я сак не окажусь тупицей. У меня при одной мысли об этом начинается зуд в руках. Да, я изображу всю современную жизнь! Я дам фрески вышиной с Пантеон!.. Я напишу такую массу картин, что они завалят Лувр!

Бак только Сандоз и Клод оставались одни, они всегда доходили до экзальтации. Они возбуждали друг друга, опьянялись мыслью о будущей славе, но в этой экзальтации сказывалось столько молодых, нетронутых сил, такая безумная жажда работы, что друзья нередко сами добродушно посмеивались над своими грандиозными мечтами, хотя всегда чувствовали себя более сильными, более смелыми после таких порывов.

Клод, отступивший теперь до самой стены, стоял, прислонившись к ней и не отрывая глаз от картины. Сандоз, утомленный своей позой, встал с дивана, я подошел к нему. Оба смотрели, не говоря ни слова, на картину. Фигура господина в бархатной куртке была совсем готова, рука его производила очень оригинальное впечатление среди свежей зелени травы, но спина образовала большое, темное пятно, вследствие чего маленькие силуэты двух женщин на заднем плане казались отодвинутыми еще дальше, в глубину залитой светом поляны. Главная же фигура – женщина, распростертая в траве, лишь едва намеченная, казалась еще мечтой, желанной Евой, поднимавшейся из земли с улыбающимся лицом и закрытыми глазами.

– А как ты назовешь эту картину? – спросил Сандоз.

– Plein air, – отчеканил Клод.

Но это название не понравилось писателю, который не раз поддавался искушению призвать литературу на помощь живописи.

– Plein air… Это ничего не выражает.

– Тем лучше!.. Несколько женщин и мужчина отдыхают в лесу, на солнце. Разве этого недостаточно? Эх, дружище, из этого сюжета можно сделать великое произведение!

Несколько откинув назад голову, он пробормотал:

– Черт возьми, все-таки мало света!.. Меня сбивает этот Делакруа… А там… Эта рука напоминает Курбе… Эх, мы все насквозь пропитаны романтизмом. Мы слишком долго копошились в нем в молодости, теперь нам нелегко отделаться от него. Для этого нужны более радикальные средства.

Сандоз грустно пожал плечами. Он тоже вечно жаловался, что родился на рубеже – между Гюго и Бальзаком! Но в общем Клод был удовлетворен сегодняшним сеансом; еще два-три таких же сеанса, и фигура его будет совсем готова. На этот раз он не хотел долее начать приятеля. При этом заявления оба расхохотались, так как Клод обыкновенно доводил натурщиков до полного изнеможения. По сегодня он сам едва стоял на ногах от усталости и голода, и когда пробило пять часов, он набросился на оставшиеся ломоть хлеба. Совершенно машинально, не отрывая глаз от картины, которая всецело овладела им, он разламывал его на куски и проглатывал их, почти не прожевывая.

– Пять часов, – сказал Сандоз, зевая и поднимая руки вверх. – Пойдем обедать… А вот и Дюбюш!

В дверях раздался стук, и вслед затем в мастерскую вошел Дюбюш. Это был плотный брюнет с коротко остриженными волосами и большими усами. Поздоровавшись с друзьями, он остановился в недоумении перед картиной. В сущности, эта живопись, не подчинявшаяся строгим правилам, смущала аккуратного ученика, уважавшего точные формулы, и только дружба его к Клоду обыкновенно сдерживала его критику. Но в этот раз он глубоко был возмущен.

– Ну, что?.. Тебе не нравится картина? – спросил Сандоз, следивший за ним.

– О, нет, это прекрасно написано… Но…

– Ну, говори скорей! Что же смущает тебя?

– Этот одетый господин среди раздетых женщин… Бывало ли что-нибудь подобное?..

Клод и Сандоз набросились на него. Разве в Лувре не найдется более сотни картин в таком же роде? А если даже не бывало ничего подобного? Тем лучше… пусть теперь увидят! Наплевать на публику!

Не смущаясь яростью нападавших, Дюбюш спокойно повторял:

– Публика не поймет… Публика назовет это свинством… да, свинством!

– Пошлый буржуа! – вышел из себя Клод. – Да они оболванили тебя в школе, ты раньше не был так глуп!

С тех пор, как Дюбюш слушал лекции в академии изящных искусств, приятели постоянно нападали на него. Опасаясь, что стычка может принять на этот раз серьезный оборот, Дюбюш поспешил дать разговору другое направление и разразился нападками на художников академии. Уж об этом- то и говорить нечего! Художники академии, конечно, болваны. По где же он может изучить архитектуру? Он обязательно должен окончить там курс. Это не помешает ему пойти затем по самобытному пути… И, говоря это, Дюбюш старался придать себе вид самого отчаянного революционера.

– Ладно! – сказал Сандоз. – Коли ты извиняешься, мы ножом идти обедать.

Но Клод совершенно машинально схватил кисть и опять принялся за работу. Теперь, рядом с господином в бархатной куртке, фигура женщины совершенно стушевывалась. Охваченный лихорадочным возбуждением, Клод обвел ее резкой чертой, желая выдвинуть ее на первый план.

– Идешь ли ты, наконец? – спросил Сандоз.

– Сейчас, черт возьми! И чего спешить?.. Дай только наметить кое-что… Л сейчас…

Сандоз покачал головой. Боясь рассердить Клода, он ласково сказал:

– Ты напрасно изводишь себя, старина! Ведь ты утомлен и голоден… Ты только испортишь работу, как в тот раз.

Клод прервал его нерешительным жестом. В этом-то я заключалось его несчастье! Он не мог оторваться в определенное время от работы; опьяненный ею, охваченный непреодолимым желанием добиться немедленно результата, убедиться немедленно в том, что картина его будет настоящим шедевром. Теперь сомнения снова овладели им, омрачая радость удачного сеанса. Следовало ли так ярко выписать бархатную куртку? Найдет ли он теперь достаточно яркий колорит для большой женской фигуры? И он предпочитал умереть тут же на месте, чем томиться в неизвестности неопределенное время. Лихорадочным движением он вынул из ящика головку Христины и стал сравнивать ее с головой женщины на картине.

– Ого! – воскликнул Дюбюш. – Где ты нарисовал это?.. Кто это?

Клод, озадаченный этим вопросом, не отвечал. Он никогда не скрывал ничего от своих приятелей, но теперь, по какому-то для него самого непонятному смущению, решил скрыть от них свое приключение.

– Ну, кто же это? – повторил архитектор.

– Да никто… натурщица.

– Неужели? Какая молоденькая!.. Очень недурна… Ты должен дать мне ее адрес… Он нужен не мне, конечно, а одному скульптору, которому нужна Психея. Записан ли тут ее адрес?

И Дюбюш подошел к стене, где были записаны мелом в невообразимом беспорядке адреса натурщиков и натурщиц. Адреса женщин были написаны крупным, детским почерком: «Зоя Пьедефер, улица Campagne-Premiere, 7; высокая брюнетка с отвислым животом. Этот адрес был написан поперек двух других: маленькой Флоры Бошан, улица Ловал, 32, и Юдифи Вакер, улица Роше, 69, еврейка, «обе довольно свежие, но слишком худощавые».

– Скажи, есть у тебя ее адрес?

Клод окончательно вышел из себя.

– Ах, оставь меня, пожалуйста, в покое!.. Разве я могу теперь найти его?.. Ты всегда пристаешь ко мне, когда я занят.

Сандоз, несколько удивленный ответами Входа, улыбнулся. Он был догадливее Дюбюша и знаком остановил приятеля. Оба принялись трунить над Клодом.

– Просим извинения, дружище, воли ты бережешь ее для себя, то, конечно, мы не станем требовать ее у тебя… Ишь, плут! И где он достает таких хорошеньких девушек? В кабаке Монмартра или на тротуарах площади Мобер?

Смущение все более овладевало Клодом.

– Боже, как вы глупы, господа! Если бы вы знали, как вы глупы!.. Ну, а теперь довольно, все это надоело мне!

Он произнес эти слова таким странным голосом, что товарищи тотчас же умолкли. Соскоблив лицо женщины на картине, Вход принялся писать его наново неуверенной, дрожащей рукой с лица Христины. Затем он перешел в груди, едва намеченной на картине. Возбуждение его все усиливалось, и им все более и более овладевала безумная страсть к женскому телу, к тому, чем он никогда не обладал. Целомудренный юноша, грубо прогонявший натурщиц из своей мастерской, обожал их на полотне, мучил их своей страстью, глубоко терзался тем, что не может дать им той красоты и жизненности, которыми наделял их в своих мечтах.

– Только десять минуть, господа, – твердил он. – Я намечу только плечи… Затем пойдем обедать.

Сандоз и Дюбюш должны были покориться, зная, что всякие попытки оторвать Клода от работы будут бесполезны. Дюбюш закурил трубку и улегся на диван. Он один из троих курил; Сандоз и Клод не могли привыкнуть к табаку: крепкая сигара всегда вызывала в них тошноту. Растянувшись на диване, следя за струйками выпускаемого дыма, он заговорил о своих делах.

– Проклятый Париж! Как приходится убиваться, чтобы создать себе положение! – В течение пятнадцати месяцев он учится у знаменитого Декерсоньера, архитектора гражданского ведомства, кавалера ордена Почетного Легиона и члена института! Лучшее из его сооружений, церковь Св. Матвея, представляло нечто среднее между пирожной формой и часами, времен Империи!.. В сущности этот Декерсоньер очень добродушный старик, глубоко преданный старым классическим формулам. Но если бы не товарищи, он, Дюбюш, немногому научился бы в его мастерской в улице Лафур, куда патрон забегал раза три в неделю… Правда, товарищи его народ свирепый, от которых он не мало натерпелся. Но они-то и научили его склеивать рамы, чертить планы, рисовать и смывать проекты. Сколько времени он вместо завтрака довольствовался одной чашкой шоколада и маленькой булочкой, чтобы иметь возможность уплатить за учение двадцать пять франков! Сколько испачкал он листов бумаги, сколько часов провел над книгами, пока решился представиться в академию! При всем том он чуть было не провалился, несмотря на все свое прилежание. Нашли, что у него совсем нет воображения, а пробные его работы, кариатиду и план летней столовой, признали хуже других пробных работ. Выручил его устный экзамен, вычисление логарифмов, решение геометрических задач и экзамен по истории. Теперь он, наконец, во втором классе академии художеств и должен положительно лезть из кожи, чтобы добиться диплома первого класса. Собачья жизнь!.. И когда-то она кончится?..

Он задрал ноги на подушки, продолжая курить с ожесточением.

– Курс перспективы, курс начертательной геометрии, курс стереометрии, курс строительного искусства… Боже, сколько ежедневно испачкаешь бумаги, делая заметки! И ежемесячно представляй то простой чертеж, то проект! Тут нельзя терять времени, если не хочешь провалиться на экзаменах… в особенности, если помимо этих обязательных занятий приходится еще работать из-за куска хлеба… Я совсем измаялся!..

Одна из подушек упала на пол; он подхватил ее обеими ногами.

– И все-таки мне везет! Многие из моих товарищей ищут и не находят работы. А мне удалось подцепить на-днях архитектора, который работает для крупного подрядчика… Трудно себе представить, до чего он невежественен… настоящий идиот, неспособный сделать простого снимка. За двадцать пять су в час я должен исправлять все его покосившиеся дома. Он подвернулся весьма кстати… мать пишет мне, что у нее ничего нет. Бедная, сколько я ей еще должен!

Так как Дюбюш беседовал, по-видимому, с самим собой, поглощенный постоянной заботой найти способ скорейшего обогащения, то Сандоз не считал нужным слушать его. Он отворил маленькое окно, выходившее на крышу, так как жара в мастерской становилась невыносима. Наконец он прервал Дюбюша:

– Что же ты придешь в четверг обедать?.. Будут Фажероль, Магудо, Жолм, Ганьер.

По четвергам у Сандоза собирался небольшой кружок – товарищи из Плассана и друзья, с которыми он сошелся в Париже, охваченные, как и он, страстью к искусству и мечтавшие совершить в нем переворот.

– В четверг? Не думаю, – возразил Дюбюш. – Я должен быть в одном доме, где устраивается танцевальный вечер.

– Разве ты рассчитываешь подцепить там богатую невесту?

– Что ж, это было бы недурно.

Он вытряхнул трубку на ладонь и вдруг расхохотался.

– Ах, я и забыл… Я получил сегодня письмо от Пульо.

– И ты тоже?.. Ну, теперь его бедная башка совсем опустела! Да, вот уже этот совсем погиб!

– Как, Пульо? – вскрикнул Дюбюш.

– Да ведь он получит в наследство контору отца и будет спокойно жить своей рентой. Письмо его проникнуто благоразумием. Ведь я всегда говорил, что он даст нам всем хороший урок, несмотря на свой глупый вид… Ах, эта скотина Пульо!

Сандоз собирался возразить, когда раздалось бешеное восклицание Клода. Художник работал все время молча и, казалось, не слышал их разговора.

– Черт возьми, опять испортил!.. Нет, я совершенная тупица… Мне никогда ничего не создать!

И в порыве безумной ярости он хотел броситься на картину и прорвать полотно ударом кулака. Друзья остановили его. Что за ребячество! Ведь он сам будет потом оплакивать потерянное время! Но Клод, дрожа от волнения, молча глядел на картину неподвижными, воспаленными глазами, в которых светилось мучительное сознание полного бессилия. Нет, его пальцы не в состоянии производить ясных, живых образов! Как грубо написана грудь этой женщины! Он осквернил это дивное тело, которое он мечтал передать во всем его сиянии, он даже не в состоянии выдвинуть его на первый план… Да что же творится в его мозгу? Что же парализует все его усилия? Неужели же какой-нибудь недостаток зрения? Неужели же эти руки не принадлежат ему более или отказываются повиноваться ему? Им овладевало бешенство при мысли о таинственной работе наследственного недуга, то осенявшего его творческим вдохновением, то доводившего его до такого отупения, что он забывал даже элементарные правила живописи. И чувствовать все существо свое пораженным полным бессилием в то время, как душа томится жаждой творчества, – что могло сравниться с этой пыткой.

– Послушай, старина, – начал опять Сандоз, – не в упрек тебе будь сказано, но ведь уже половина седьмого… Ты изморил нас голодом. Будь благоразумен, иди обедать с нами.

Клод чистил свою палитру и накладывал на нее свежие краски.

– Нет! – крикнул он громовым голосом.

Минут десять все трое молчали. Обезумевший художник отчаянно бился над своей картиной, двое других, встревоженные и опечаленные его состоянием, не знали, чем успокоить его. Наконец, в дверях раздался стук. Дюбюш отворил двери.

– Ого, Мальгра!

В комнату вошел облеченный в старый, грязный зеленоватый сюртук толстяк, которого можно было принять за кучера владельца довольно плохенького фиакра. Над багровым с фиолетовыми пятнами лицом торчали коротко остриженные седые волосы.

– Я случайно проходил мимо, – произнес он хриплым голосом, – и увидел господина Клода у окна… Вот я и зашел…

Он остановился, видя, что Клод, мельком взглянув на него, молча отвернулся к картине. Впрочем, этот нелюбезный прием не особенно смутил торговца. Он довольно бесцеремонно подошел в картине и, уставив на нее свои налитые кровью глаза, произнес:

– Вот так машина!

В голосе его слышалась не то нежность, не то ирония. Но, так как никто не отвечал ему, он принялся медленно расхаживать по мастерской, внимательно осматривая стены.

Старик Мальгра, несмотря на слой грязи, покрывавший его, обладал удивительным художественным чутьем и был очень тонким ценителем хорошей живописи. Он никогда не заходил в мастерские посредственностей, а, руководимый инстинктом шел прямо к самобытному, хотя еще непризнанному таланту, угадывая своим багровым носом пьяницы будущую знаменитость. При всем том он всегда страшно торговался и обнаруживал хитрость дикаря, когда ему хотелось дешево приобрести картину, которая нравилась ему. Впрочем, он довольствовался скромным барышом – двадцатью-тридцатью процентами, заботясь главным образом о том, чтобы капитал его по возможности быстро оборачивался, и никогда не решился бы купить картины, если бы не был уверен, что в тот же день продаст ее одному из своих клиентов. Врать он был мастер.

Остановившись у дверей, перед этюдами, сделанными Клодом в мастерской Бутена, он несколько минут молча рассматривал их с восторгом истинного знатока. Какой талант, какая правда у этого безумца, который тратит свое время на большие картины, ненужные никому! Прелестные ноги девочки м туловище женщины более всего восхищали его, но он знал, что эти вещи не продаются. Выбор его остановился на маленьком эскизе. Это был один из уголков окрестностей Плассана, очень изящно н оригинально написанный. Но торговец старался не смотреть на него и, наконец, подойдя к нему, спросил:

– А это что?.. Ах, да, одно из воспоминаний Плассана… Тут краски слишком ярки… У меня еще остались те два эскиза, которые я купил у вас… Вы, пожалуй, не поверите мне, г-н Лантье, если я скажу вам, что эти вещи ужасно трудно сбываются. У меня теперь положительно все помещение завалено ими, я просто боюсь пошевелиться, чтобы не помять чего-нибудь. Нет возможности, клянусь вам, продолжать торговлю! Придется ликвидировать дела н кончить жизнь свою в больнице… Ведь вы, полагаю, знаете меня, знаете, что сердце у меня шире кармана и что я всегда рад помочь талантливым молодым людям. О, талант есть у вас, г-н Лантье, я не перестаю твердить им это, господам любителям. Но что прикажите делать? Это не действует на них… да, не действует!

Он прикидывался взволнованным и вдруг, точно поддаваясь безумному порыву, проговорил:

– Но я все-таки не хочу уходить с пустыми руками… Сколько вы хотите за этот маленький эскиз?

Клод продолжал рисовать, охваченный нервной дрожью. Он отвечал очень сухо:

– Двадцать франков.

– Как, двадцать франков?.. Да вы сошли с ума. Вы продали мне те вещицы по десяти франков!.. За эту вещь предлагаю вам восемь франков… ни одного су не прибавлю.

Обыкновенно художник тотчас же уступал, смущенный позорным торгом и удовлетворяясь маленьким заработком. Но в этот раз он заупрямился и стал ругать торговца, который в свою очередь рассердился, заговорил с ним на «ты», стал отрицать в нем всякий талант и назвал неблагодарным. В конце концов, он вынул из кармана три пятифранковые монеты и швырнул их на стол, так что они зазвенели между тарелками.

– Раз, два, три… Ни одной больше не получишь… Тут и без того одна лишняя и ты возвратишь мне ее при случае. Пятнадцать франков! Ну, милый, ты ловко надул меня и, поверь, раскаешься в этом.

Выбившись из сил, Плод не препятствовал ему снять со стены эскиз, который исчез точно каким-то чудом в его зеленом сюртуке. Опустил ли его Мальгра в какой-нибудь специально приспособленный карман? Уложил ли его под отворотом сюртука? Во всяком случае, снаружи не видно было ни малейших следов холста.

Получив картину и успокоившись, торговец направился к двери. Но, дойдя до дверей, он еще раз вернулся и сказал добродушным тоном:

– Послушайте, Лантье, мне обязательно нужен омар… Вы должны написать мне омара за то, что обобрали меня… Я принесу вам омара для модели, а затем вы можете съесть его с вашими приятелями. Согласны?

При этом предложении Сандоз и Дюбюш громко расхохотались. Сам Мальгра также развеселился. Эти несчастные художники положительно морят себя голодом! Что было бы с ними, если бы он, Мальгра, от времени до времени не приносил бы им то свежей баранины, то колбасы, то омара?

– И так, решено, я получу омара… Не правда ли, Лантье?.. Спасибо!

Он еще раз остановился перед большой картиной с улыбкой насмешливого восхищения и, наконец, ушел, повторяя: «Ну, машина!»

Клод хотел снова взяться за палитру и кисти, но силы изменяли ему, ноги подкашивались, отекшие руки не хотели повиноваться ему. После ухода Мальгра наступило тяжелое молчание. Клод стоял перед своей картиной растерянный, шатаясь, не видя ничего. Наконец он пробормотал:

– Нет, нет, не могу больше… Этот свинтус доконал меня!

На часах с кукушкой пробило семь. Клод работал уже без перерыва восемь часов, не подкрепив себя ничем, кроме корки хлеба. Солнце садилось, начинало темнеть, и мастерская принимала печальный вид. Когда солнце садится после целого дня неудачной работы, кажется, будто оно скрывается навсегда, навсегда уносит с собой жизнь и яркость красок.

– Пойдем, – умолял Сандоз с братской нежностью, – пойдем, старина!

– Завтра все выяснится, – прибавил Дюбюш. – Пойдем обедать.

С минуту Клод колебался. Он стоял перед картиной, точно пригвожденный к полу, не внимая дружеским голосам. Что он станет делать теперь, когда окоченевшие пальцы не в состоянии держать кисти? Он не мог бы ответить на это, но, несмотря на свое бессилие, он чувствовал бешеное желание творить, не взирая ни на что. 0 если даже он не в состоянии работать, то все-таки он останется тут, не двигаясь с места!.. Наконец он все-таки уступил. Все тело его вздрогнуло, точно потрясенное рыданием. Схватив широкий нож, он стал быстро соскабливать голову и грудь женщины. Он чувствовал, что совершает настоящее убийство. Все исчезло, превратилось в грязное пятно. Рядом с фигурой господина в бархатной куртке, среди яркой зелени, на которой вдали резвились две маленькие светлые фигурки, лежал какой-то изуродованный обрубок без головы, без груди, точно смутное воспоминание о погибшей мечте.

Сандоз и Дюбюш шумно спускались с деревянной лестницы. Клод последовал за ними, невыразимо терзаясь мучительной мыслью, что он бросил на произвол судьбы свое творение, обезображенное страшной раной.

III

Следующая неделя началась очень неудачно для Клода. Он впал в глубокое отчаяние, охваченный тем духом сомнения, который заставлял его ненавидеть живопись, проклинать' ее, как проклинает любовник обманувшую его женщину, осыпая ее упреками и в то же время чувствуя, что не может жить без нее. Наконец, в четверг, после трех дней мучительной борьба, он вышел из дому около восьми часов утра, с ожесточением захлопывая дверь за собой и давая себе клятву никогда не брать кисти в руки. Когда Клодом овладевало подобное настроение, он старался забыться в обществе товарищей, в горячих спорах с ними или в быстрой ходьбе по Парижу, находя некоторое успокоение в непрерывной жизни, кипевшей на парижских мостовых.

В этот день, как и обыкновенно по четвергам, он обедал у Сандоза, где собирался их кружок. Но что делать до вечера? Мысль, что он весь день останется один со своей тоской, пугала его. Охотнее всего он отправился бы к Сандозу, но в это время Сандоз был уже, вероятно, в конторе. Он подумал о Дюбюше, но не решался идти к нему: их дружба в последнее время значительно охладела и в часы возбуждения между ними не чувствовалось симпатии родственных душ. Нередко ему казалось даже, что Дюбюш относится враждебно к его стремлениям, поклоняется другим кумирам… Но куда же направиться? Наконец, Клод все-таки решился идти в улицу Жакоб, где архитектор занимал крошечную комнатку в шестом этаже большого холодного дома.

Клод поднялся уже до второго этажа, когда привратница крикнула резким голосом, что г-на Дюбюша нет дома, что он ушел с вечера и не возвращался домой. Клод, пораженный этим известием, вышел на улицу, – положительно ему не везло в это утро! Некоторое время он бесцельно бродил по улицам, но, остановившись на углу улицы Сены, он вспомнил рассказ Дюбюша о ночи, проведенной им в мастерской Декерсоньера накануне дня, в который ученики должны были представить в академию свои работы. Он никогда не заходил туда к Дюбюшу, не желая подвергаться насмешкам, которыми встречали там каждое новое лицо. Но теперь он твердыми шагами направился туда, предпочитая насмешки одиночеству.

Мастерская Декерсоньера находилась в самом узком месте улицы дю-Фур, в старом полуразвалившемся доме. Нужно было пройти через два вонючих двора, чтобы попасть в третий двор, где помещалась мастерская. Это был огромный сарай, сколоченный из досок, покрытых штукатуркой, и служивший когда-то упаковочной. Четыре большие окна, выходившие во двор, были наполовину замазаны мелом, виден был только потолок, выбеленный известью.