Сочинения

Охваченный страстью художника, он умолял ее теперь, беспомощно размахивая карандашом. Он сидел по-прежнему на низеньком стуле, в некотором отдалении от нее. Это несколько успокаивало молодую девушку, и она решилась открыть свое лицо. Что же ей собственно оставалось делать? Ведь она была всецело в его власти! Да и вид у него был такой жалкий… С минуту еще она колебалась, затем безмолвно высунула руку и подложила ее под голову, стараясь другой рукой придержать одеяло у шеи.

– Ах, какая вы добрая!.. Я потороплюсь… Вы сейчас будете свободны.

Он всецело отдался своей работе, только изредка поглядывая на нее глазами художника, который видит перед собой не женщину, а натурщицу. В первую минуту она опять вспыхнула: голая рука, которую она спокойно показала бы на балу, теперь страшно смущала ее. Но мало-помалу она успокоилась; этот юноша казался ей таким благоразумным, таким добрым; доверчивая улыбка мелькнула на ее губах, и она принялась рассматривать художника сквозь полуопущенные веки. Как он запугал ее ночью своей густой бородой, огромной головой и грубыми манерами! А между тем он был собственно недурен собой; в глубине его карих глаз светилось искреннее чувство, а нос поразил ее нежностью очертаний… красивый, тонкий нос, терявшийся в густых, жестких усах. По временам по всему его телу пробегала нервная дрожь, вероятно, вызванная возбуждением, которое воодушевляло карандаш в его тонких пальцах и глубоко трогало ее. «Этот человек, – думала она, – не может быть злым… грубость его зависит, вероятно, от его робости». Впрочем, она не анализировала своих ощущений и все более и более успокаивалась, всматриваясь в лицо художника.

Мастерская, правда, все еще пугала ее, и она с удивлением осматривала странное помещение, пораженная царившим в нем беспорядком. У печки лежала куча накопившейся с зимы золы. Вся мебель состояла из железной кровати, умывального столика, дивана и большого белого соснового стола, заваленного кистями, красками и грязными тарелками; посередине стола стояла спиртовая лампа, а на ней кастрюля с остатками вермишели. Между хромоногими мольбертами стояли стулья без сидений. На полу, у дивана, валялся огарок свечи; по-видимому, комнату убирали не более одного раза в месяц. Только огромные часы с кукушкой и красными цветами имели веселый, опрятный вид и звонко выбивали свое тик-так. Но более всего пугало молодую девушку неимоверное количество картин без ран, покрывавших стены сверху донизу и валявшихся в беспорядке на полу. Никогда ей не приходилось видеть таких ужасных картин. Грубая, яркая, живопись эта резала глаза, как режет ухо брань извозчиков у трактира. Тень не менее одна большая картина, повернутая к стене, невольно привлекала внимание молодой девушки. Что могло быть изображено на ней, если ее боятся даже показывать? А знойные лучи солнца, не умеряемые ни малейшим подобием штор, разливались золотой пылью по убогой мебели, ярко освещая беспечную нищету.

Продолжительное молчание показалось, наконец, неловким Клоду. Он искал, чтобы сказать, как бы развлечь барышню, заставить ее забыть о неловкости ее положения. Но он не мог придумать ничего, кроме вопроса:

– Как вас зовут?

Молодая девушка лежала с закрытыми глазами, точно в забытьи. При этом вопросе она открыла глаза.

– Христина.

Клод вспомнил, что и он не назвал себя.

– А меня зовут Клодом, – сказал он, взглянув на молодую девушку, которая громко захохотала. Это был шаловливый смех подростка-барышни, сохранившей много ребяческого. Такой поздний обмен имен, по-видимому, рассмешил ее.

– Странно!.. Claude… Christine… оба имени начинаются с одной буквы.

Наступила новая пауза. Клод щурил глаза, волновался и не знал, чтобы еще придумать. Но вдруг девушка сделала какое-то движение и, боясь, что она переменит позу, он поспешил сказать:

– Здесь, кажется, довольно тепло.

Она с трудом подавила смех. Жара в комнате становилась нестерпимой, и ей казалось, что она лежит не в постели, а в теплой ванне; кожа ее стала влажной и побледнела, принимая молочно-матовый цвет камей.

– Да, довольно тепло, – возразила она серьезно, хотя в глазах ее светился смех.

Клод пояснил добродушно:

– Это, видите ли, оттого, что солнце пряно ударяет в окно. Но это не беда! Я нахожу даже, что приятно, когда оно припекает вожу… Не правда ли, мы обрадовались бы ему, если бы оно выглянуло ночью, когда мы стояли у подъезда?

Оба расхохотались. Клод, обрадовавшись, что, наконец, нашел тему для разговора, стал расспрашивать молодую девушку об истории, случившейся с ней ночью, без малейшего любопытства, нисколько не интересуясь узнать истину и заботясь только о продлении сеанса.

Христина рассказала ему в немногих словах свое приключение. Вчера утром она выехала из Клермона в Париж, где собиралась поступить чтицей к г-же Банзад, вдове одного генерала, очень богатой старухе, которая жила в Пасси. Поезд по расписанию должен был прийти в Париж в 9 часов 10 минуть вечера. На платформе должна была ждать ее горничная старухи; было условлено, что на ней будет черная шляпка с серым пером. Но за Невером поезд налетел на сошедший с рельсов товарный поезд, который загораживал путь. Это было началом целого ряда невзгод и задержек. Сначала пассажиры бесконечно долгое время просидели в вагонах, затем все вышли из вагонов, оставив свой багаж, и прошли пешкою три километра, до ближайшей станции, где решено было послать к месту крушения вспомогательный поезд. Таким образом, прошло два часа, да два часа еще пришлось потерять, вследствие беспорядка, вызванного столкновением по всей линии. В конце концов, поезд опоздал на четыре часа, то есть прибыл в Париж к часу ночи.

– Не весело! – сказал Клод, все еще не доверявший ей, но пораженный естественным сцеплением обстоятельств в этом рассказе. – И, конечно, вы никого не застали на вокзале?

Конечно, Христина не нашла на вокзале горничной г-жи Банзад, которой, вероятно, надоело ждать. Очутившись в этот поздний час ночи одна в большой, пустынной зале Лионского вокзала, она настолько растерялась, что боялась взять извозчика и долго расхаживала по перрону с ридикюлем в руках, рассчитывая, что кто-нибудь явится за ней. Затем, когда она, наконец, решилась нанять извозчика, оказалось, что у вокзала оставалась всего одна карета; грязный кучер, от которого пахло вином, бродил около нее, нахально предлагая свои услуги.

– И вы поехали с ним? – спросил Клод, заинтересованный рассказом, который все еще казался ему сказкой.

Не изменяя позы, устремив глаза в потолок, Христина продолжала:

– Он заставил меня нанять его. Он стал называть меня своей крошкой и совсем запугал. Когда я сказала ему, что мне нужно в Пасси, он рассердился и стегнул лошадь с такой силой, что я принуждена была держаться за дверцы, чтобы не упасть. Но, когда фиакр покатился по освещенным улицам, я успокоилась. На тротуарах я видела людей… Наконец, я узнала Сену. Я никогда не бывала в Париже, но подробно познакомилась с его планом. Мне казалось, что он поедет вдоль набережных, и когда я увидела, что мы переезжали через мост, меня охватил ужас. В это время пошел дождь, фиакр свернул в какое-то неосвещенное место и вдруг остановился. Кучер слез с козел и хотел влезть в карету, говоря, что совсем промок…

Клод расхохотался. Все сомнения его рассеялись: этого кучера она не могла выдумать! Христину смутил смех художника, и она умолкла.

– Продолжаете!.. Продолжайте!.. – сказал Клод.

– Я тотчас выскочила в противоположные дверцы. Тогда он стад ругаться, уверял меня, что мы приехали и клялся, что сорвет с меня шляпку, если я не расплачусь с ним немедленно. Ливень усилился. На набережной не было ни души. Растерявшись, я подала ему пятифранковую монету; он стегнул лошадь, и карета умчалась с моим ридикюлем, в котором, к счастью, не было ничего, кроме двух носовых платков, половины пирожка и ключа от чемодана, застрявшего в дороге.

– Но как вы не догадались взять номер у кучера! – воскликнул Клод с негодованием.

Теперь он вспомнил, что, когда проходил по мосту Луи-Филиппа в самый разгар грозы, мимо него промчался какой-то фиакр. И он удивлялся, как часто действительность кажется неправдоподобной. То, что сам он придумывал, стараясь объяснить это приключение, казалось просто нелепостью перед этим естественным сцеплением случайностей жизни.

– Вы, конечно, поймете, что я испытала, стоя у подъезда, – прибавила Христина. – Я знала, что я не в Пасси и что мне придется переночевать в этом ужасном Париже. К тону же эти раскаты грома, эта страшная молния… О, эта молния!.. То красноватая, то синеватая… Боже, какие ужасные картины я видела при этом фантастическом свете!

Она закрыла глаза, и лицо ее побледнело при этом воспоминании. Она опять увидела пред собой громадный город, набережные, уходившие в бесконечную даль, глубокий ров, по которому река катила свои свинцовые воды, загроможденные большими черными массами – плашкоутами, походившими на мертвых китов, над которыми торчали, точно виселицы, чугунные трубы. Хорошо встретил ее Париж!

Наступила новая пауза. Клод углубился в свою работу. Но Христина, у которой онемела рука, сделала невольное движение.

– Пожалуйста, опустите немного локоть, – сказал Клод. И, точно извиняясь в своей настойчивости, он спросил с участием: – Ваши родители придут в отчаяние, когда узнают о постигшей вас катастрофе.

– У меня нет родителей.

– Как!.. Ни отца, ни матери?.. Вы сирота?

– Да, круглая сирота.

И Христина в немногих словах рассказала свою биографию. Ей было восемнадцать лет. Родилась она в Страсбурге, где временно стоял полк, в котором служил ее отец, капитан Гальгрен. Когда ей минуло одиннадцать лет, отец ее, гасконец, умер в Клермоне, где он поселился, когда вследствие паралича ног должен был выйти в отставку. Мать ее, уроженка Парижа, пять лет прожила после смерти отца в Клермоне и, получая весьма скудную пенсию, разрисовывала веера, чтобы иметь возможность дать образование дочери. Пятнадцать месяцев тому назад она умерла, оставив дочь без всяких средств к жизни; только благодаря расположению к ней настоятельницы ордена Soeurs de la Visitation, она нашла приют в монастыре этого ордена. Наконец, настоятельнице удалось достать ей место чтицы у своей старой приятельницы, г-жи Ванзад, почти потерявшей зрение, и к ней-то девушка приехала прямо из монастыря.

Слушая эти подробности, Клод все более смущался. Монастырь, благовоспитанная сирота… приключение принимало романический характер и начинало беспокоить его, стесняя его движения и мысли. Он перестал работать и сидел, опустив глаза на свой рисунок.

– Клермон – хорошенький городок? – спросил он, наконец.

– Не особенно… какой-то мрачный… Впрочем, я очень мало знаю его, я редко выходила…

Она приподнялась на подушке и продолжала тихим, взволнованным голосом, подавленная печальными воспоминаниями:

– Мама была слабого здоровья и убивала себя непосильной работой… Меня она баловала и не жалела ничего для меня. Она пригласила лучших учителей, но я не воспользовалась ими. Сначала я все хворала, затем, поправившись, я не хотела заниматься, и только хохотала и дурачилась… Даже музыкой я не хотела заниматься, судорога сводила мне пальцы во время занятий на рояле. Лучше других предметов шла живопись…

Клод взглянул на нее.

– Вы занимались живописью?

– О, немного!.. Но я ничего, решительно ничего не смыслю… Мама, у которой был большой талант, научила меня писать акварелью и я иногда помогала ей, делая фоны на ее веерах… Она прелестно разрисовывала веера!..

Молодая девушка невольно окинула взглядом мастерскую, стены которой были покрыты ужасными эскизами, и в глазах ее отразилось недоумение при виде этой грубой живописи. Издали, сквозь бумагу, она видела этюд, который Клод писал с нее, но яркие краски этого этюда пугали ее, и она не решалась попросить у художника позволения взглянуть на его работу. Впрочем, ей было тяжело лежать неподвижно в этой теплой постели, и она сгорала от нетерпения, от желания уйти, покончить с этим приключением, которое казалось ей просто сном.

Вероятно, Клод догадался о ее состоянии, и ему стало страшно неловко. Бросив работу, он пробормотал:

– Благодарю вас, мадемуазель… Простите, если я злоупотребил вашей добротой… Вставайте пожалуйста… Вам пора заняться вашими делами!

И, не понимая, почему она не решается встать с постели и даже прячет, краснея, свою голую руку под простыню, он повторял ей, что пора вставать. Наконец, он догадался о причине ее смущения, загородил кровать ширмой, бросился в противоположный конец мастерской и стал возиться там и стучать посудой, чтобы дать девушке возможность встать и одеться без боязни, что за нею подсматривают.

Среди этого шума он не расслышал, как молодая девушка несколько раз повторила:

– Сударь… сударь…

Наконец он прислушался.

– Сударь, не будете ли так добры… я не нахожу своих чулок…

Он бросился к ширмам. Черт возьми, о чем он думал? Что же ей делать за ширмами в одной рубашке, без чулок и без юбок, которые он развешал на стульях? Чулки просохли, он убедился в этом, расправляя их и подавая за ширму, при чем еще раз увидел голую руку девушки, свежую, гладкую, точно рука ребенка. Затем он перебросил юбки на постель и просунул ботинки; только шляпка осталась на мольберте. Поблагодарив его, молодая девушка принялась за свой туалет. Б мастерской опять водворилась тишина. Слышен был только тихий шорох белья, и едва слышный плеск воды. Но Клод продолжал суетиться:

– Мыло в блюдце, на столике… Выдвиньте ящик и достаньте чистое полотенце… Не нужно ли вам еще воды?.. Д передам вам кувшин.

Но мысль, что он мешает ей одеваться, остановила его.

– Ну, вот я опять надоедаю вам… Прошу вас, распоряжайтесь, как у себя дома.

Он вернулся в своей посуде. Им опять овладело сомнение, пригласить ли ее к завтраку. Неловко отпустить так… Но если предложить ей позавтракать, то визит затянется до бесконечности, и у него пропадет целое утро. Не решив окончательно этого вопроса, он вымыл кастрюлю и принялся варить шоколад; этот завтрак показался ему более приличным, чем его итальянская лапша, в которую он, по обычаю провансальцев, крошил хлеб и вливал прованского масла. Но он не успел еще справиться с шоколадом, когда молодая девушка раздвинула ширмы.

– Как, уже?..

Христина стояла перед ним в черном платье, затянутая в корсет, чистенькая и изящная. Розовое личико дышало свежестью, пышные волосы были гладко причесаны и подобраны в узел на затылке. Клод был совершенно ошеломлен быстротой, с которой молодая девушка совершила свой туалет.

– Ах, черт возьми, если вы во всем так искусны!..

Он находил ее выше ростом и гораздо красивее, чем она показалась ему вначале. Но особенно поразило его в ней выражение спокойной самоуверенности. Она, по-видимому, не боялась его; выйдя из постели, в которой она чувствовала себя беззащитной, надев платье и ботинки, она, казалось, приобрела надежную броню. Непринужденно улыбаясь, она смотрела ему прямо в глаза.

– Ведь вы позавтракаете со мной, не правда ли? – спросил нерешительно Клод.

Но она отказалась.

– Нет, благодарю… я сейчас же отправлюсь на вокзал… Вероятно, мой чемодан уже прибыл… Оттуда я поеду в Пасси.

Напрасно Клод настаивал, что неблагоразумно выходить не позавтракавши. Она стояла на своем.

– Так позвольте мне, по крайней мере, позвать фиакр…

– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Но, послушайте, ведь не можете же вы плестись пешком до вокзала. Позвольте мне проводить вас до места, где стоят кареты… ведь вы совсем не знаете Парижа.

– Нет, нет, я не нуждаюсь ни в ком. Если вы желаете оказать мне услугу, отпустите меня одну.

Решение ее было непоколебимо. Вероятно, ее пугала мысль показаться на улице в обществе мужчины. Об этой ночи она, конечно, никому не расскажет… солжет что-нибудь, чтобы скрыть это приключение… Клод сделал нетерпеливый жест. Тем лучше!.. Ему не придется спускаться вниз! Но в глубине души он чувствовал себя оскорбленным ее неблагодарностью.

– Впрочем, как угодно… Я не стану навязываться.

При этой фразе неопределенная улыбка, блуждавшая на красивых губах Христины, обозначилась еще резче; углы тонко очерченного рта опустились. Не говоря ни слова, она взяла с мольберта свою шляпку и стала искать зеркала глазами, но, не находя его, принялась завязывать наудачу ленты. Она стояла с поднятыми вверх руками, освещенная золотистыми лучами солнца, и не спеша расправляла бант. Клод положительно не узнавал ее: выражение детской кротости, только что запечатленное им на рисунке, исчезло; верхняя часть лица – чистый лоб, ясный, светлый взгляд – совершенно стушевалась и выступила нижняя часть – красивый рот и пунцовые губы, из-за которых виднелись великолепные, ослепительно белые зубы. Загадочная улыбка по-прежнему играла на ее губах.

– Во всяком случае, – заговорил опять Клод, – вы, надеюсь, ни в чем не можете упрекнуть меня.

– Нет, о, нет, сударь, ни в чем!

Он продолжал смотреть на нее, спрашивая себя с недоумением, не издевается ли она над ним. Но что могла она знать о жизни, эта барышня? Вероятно, то, что знают о ней все девицы в пансионах – все и ничего. Как проникнуть в таинственные процессы пробуждения инстинктов плоти и сердца? Может быть, под влиянием необычайной обстановки артиста, под влиянием страха, испытанного ею от близости мужчины, в этой чувственно-целомудренной натуре проснулись новые желания? Может быт, теперь, успокоившись, она с презрением вспоминает о пережитом страхе? Как! Ведь он не сказал ей ни малейшей любезности, не поцеловал даже кончиков ее пальцев! Не оскорбило ли грубое равнодушие этого мужчины чувства будущей женщины, дремавшие еще в этом ребенке? Во всяком случае, она уходила разочарованная, недовольная, стараясь скрыть досаду под маской храбрости и унося смутное сожаление о чем- то страшном, чего не случилось…

– Вы говорите, что кареты стоят за мостом, на набережной? – спросила она. Лицо ее приняло опять серьезное выражение.

– Да, там, где виднеется группа деревьев.

Она только что справилась со шляпкой и перчатками и стояла, опустив руки и продолжая оглядывать мастерскую. Взгляд ее упал на большое полотно, повернутое к стене; ей хотелось взглянуть на эту картину, но она не смела попросить об этом художника. Теперь ничто не удерживало ее в мастерской, а между тем она совершенно бессознательно искала чего-то… Наконец, она направилась в двери.

Когда Клод отворил дверь, маленькая булочка скатилась в комнату.

– Вот видите, вам следовало позавтракать со мной. Привратница подает мне каждое утро свежую булочку.

Она отрицательно покачала головой. На площадке Христина опять обернулась и остановилась на секунду. На лице ее появилась прежняя веселая улыбка. Она первая протянула Клоду руку.

– Благодарю вас… Благодарю от души…

Клод взял маленькую, обтянутую перчаткой руку и несколько секунд держал ее в своей широкой, вымазанной краской руке. Молодая девушка продолжала улыбаться. Клоду хотелось спросить: «Когда же я опять увижу вас?» Но какая-то робость парализовала его. Подождав немного, она высвободила свою руку.

– Прощайте, сударь.

– Прощайте, мадемуазель.

Не оглядываясь более, Христина спустилась с крутой лестницы, ступеньки которой скрипели под ее ногами. Клод вернулся в свою комнату и, хлопнув дверью, воскликнул:

– Черт бы их побрал, этих баб!

Он был взбешен и злился на себя и на всех. Толкая попадавшуюся под ноги мебель, он продолжал громко ворчать. Ну, не прав ли он, не допуская сюда баб? Эти негодницы непременно сделают из вас болвана! Как знать, не издевалась ли над ним эта невинная пансионерка? А он, дурак, поверил ее сказкам!.. Все прежние сомнения снова овладели им. Никогда он не поверит этим басням о старушке- вдове, о несчастий на железной дороге, и в особенности о кучере… Разве подобные вещи возможны? Впрочем, ее губы вполне характеризуют ее… А выражение ее лица перед уходом… Да еще, если бы эта ложь имела какой-нибудь смысл!.. Так нет… бесполезная, бессмысленная ложь… просто искусство ради искусства! И уж, конечно, хохочет она теперь над ним!

Он сердито сложил ширмы и швырнул их в угол. Вероятно, все оставлено в беспорядке!.. Но когда он убедился в том, что все – чашка, полотенце и мыло – аккуратно прибрано, он возмутился, что не убрана постель, и сан принялся убирать ее. Он встряхнул неостывший еще тюфяк и взбил обеими руками подушку, задыхаясь от аромата молодого тела, которым было пропитано постельное белье. Затем, желая несколько освежить голову, он обмылся холодной водой, но влажное полотенце было пропитано тем же ароматом, который опьянял Клода и, казалось, наполнял всю мастерскую. Продолжая ворчать, он залпом выпил из кастрюли свой шоколад и, охваченный желанием поскорее приняться за работу, проглатывал большие куски булки, рискуя подавиться ими.

– Однако здесь можно околеть! – воскликнул он. – Жара становится нестерпимой.

А между тем солнце скрылось и в комнате стало свежей.

Отворив форточку, находившуюся у самой крыши, Клод с чувством глубокого облегчения втянул в себя струю теплого воздуха, ворвавшегося в комнату. Затем он взял свой рисунок, головку Христины, и надолго забылся, глядя на него.

II

Клод работал над своей картиной, когда после двенадцати часов раздался хорошо знакомый ему стук в дверь. Совершенно бессознательным движением, в котором он сам не мог бы дать себе отчета, художник бросил в ящик голову Христины, по которой переделывал голову главной женской фигуры на своей картине. Затем он отворил дверь.

– Ты, Пьер! – воскликнул он. – Так рано?

Пьер Сандоз, друг детства Клода, был молодой брюнет двадцати двух лет с круглой головой, квадратным носом и необыкновенно кроткими глазами. Смуглое, энергичное лицо было обрамлено только что пробивавшейся бородой.

– Я сегодня позавтракал раньше… Мне хотелось уделить тебе больше времени… Ого, подвигается!

Он остановился перед большой картиной.

– Но ты, кажется, изменил тип женщины!

Клод не отвечал. Оба стояли неподвижно перед картиной, – внимательно всматриваясь в нее. Это был большой холст в пять метров ширины и три метра длины, загрунтованный, с общим наброском будущей картины, на котором выделялись лишь некоторые тщательно отделанные подробности. Маленькая поляна в лесу, ярко освещенная солнцем, была окружена стеной густой зелени. Налево от нее шла темная аллея, в конце которой виднелось светлое пятно. На поляне, среди роскошной июньской растительности, лежала голая женщина, закинув руку под голову, закрыв глаза и улыбаясь золотому дождю солнечных лучей. Вдали две другие женщины – брюнетка и блондинка, также голые, боролись, смеясь, друг с другом, выделяясь среди зеленой листвы двумя восхитительными тонами женского тела. Для контраста художнику понадобился какой-нибудь темный предмет на первом плане, и он посадил в траву господина, в черной бархатной куртке. Господин этот сидел спиной к публике; видна была только левая рука его, опиравшаяся на траву.

– Очень хорошо намечена большая фигура, – сказал, наконец, Сандоз. – Но, черт возьми, тебе предстоит страшная работа!

Клод, не отрывая глаз от своей картины, сделал самоуверенный жест.

– Ну, до выставки успею!.. В шесть месяцев можно сделать кое-кто… Может быть, мне, наконец, удастся доказать, кто я не тупица.

Он стал громко насвистывать, восхищенный наброском, сделанным с головы Христины и охваченный внезапным подъемом духа, одним из приливов глубокой веры в свои силы; после этого он обыкновенно впадал в безграничное отчаяние, чувствуя свое полное бессилие передать природу, которой поклонялся.

– Ну, не будем терять времени! Можно сейчас же приступить в делу.

Сандоз, желая избавить друга от расходов на натурщика, предложил ему позировать для мужской фигуры. По расчету Клода нужно было посвятить для этого четыре или пять воскресений, единственный свободный день, которым располагал Сандоз. Надевая бархатную куртку, он вдруг остановился:

– Послушай, ведь ты сегодня, вероятно, не завтракал… Спустись-ка вниз и съешь котлетку. Л подожду здесь.

Но мысль о том, что придется потерять столько времени, возмутила Клода.

– Нет, я завтракал… видишь кастрюлю? Да и вот осталась еще часть булки. Л съем ее, когда проголодаюсь. Ну, живей, усаживайся, лентяй!

Клод нетерпеливым движением схватил палитру и кисти.

– Дюбюш зайдет за нами сегодня? – спросил он. лично, мы вместе отправимся обедать… Ну, готов ли ты?.. Руку левей… голову пониже.

Расположив поудобнее подушки на диване, Сандоз принял требуемую позу, спиной к Клоду, что, однако, не мешало им беседовать. В это утро Сандоз получил письмо из Плассана, маленького города в Провансе, в котором оба они провели детство. Они воспитывались в одном коллеже, и сошлись с первого же года поступления в школу.

Клоду было девять лет, когда счастливый случай удалил его из Парижа и вернул в тот уголок Прованса, где он родился. Мать его прачка, брошенная на произвол судьбы негодяем – отцом Клода, в это время вышла замуж за трудолюбивого рабочего, до безумия влюбленного в красивую блондинку.