Сочинения

Слезы душили ее. Он старался успокоить ее поцелуями, повторяя:

– Ты с ума сошла; разве это мыслимо!

– Да, да, – повторяла она, – я тебе говорю: это необходимо. Я утешаю себя тем, что она, все-таки, твоя жена. Это совсем не то, как если бы ты меня обманывал. К тому же, долг прежде всего, не правда ли? Нет другой возможности возвратить твою жену на путь истинный. Прошу тебя, сделай это для моего спокойствия.

Она продолжала говорить, таким образом, давая ему хорошие советы. Она даже упомянула о Боге.

Ему казалось, что он слышит старика Вено, когда тот читает ему наставления. Она, однако, не говорила о необходимости разрыва; напротив, она советовала ему делить время между женой и любовницей, жить спокойно, никому не мешая, погрузившись по горло в действительность. Это не изменят их жизни; он останется ее любимцем, только он будет являться реже, и остальное время будет проводить с графиней. Приличие будет соблюдено, общество ничего не узнает, графиня вернется к своим обязанностям, и вся эта скверная история будет забыта. Силы изменяли, она кончила почти шепотом.

– Наконец, у меня останется сознанье, что я сделала доброе дело… Ты меня еще более полюбишь.

Наступило молчание. Она закрыла глаза, лицо ее было белее полотна. Теперь она его слушала спокойно под предлогом, что ей не следует тревожиться. Через несколько минут она открыла глаза и сказала:

– Вдобавок деньги… Где ты их возьмешь, если вы разведетесь?.. Лабордэт приходил вчера с векселем. У меня ничего нет, мне скоро нечего будет, надеть.

Она закрыла глаза; казалось, она умирает. Глубокая тень омрачила лицо Мюффа. Поразивший его удар заставил его забыть на минуту денежные затруднения, из которых он не знал, как ему выйти.

Не смотря на формальные обещания, вексель в 100,000 франков был пущен в обращение. Лабордэт клялся, что он в отчаянии, обвиняя во всем Франсиса и давая обет, что он в последний раз имеет дело с этим скотом. Однако необходимо было уплатить, граф не мог же допустить до скандала. Кроме новых требований Нана, у него в семье были страшные расходы. По возвращении из Фондет, графиня стала выказывать вкус в роскоши, жажду светских наслаждений, которая разоряла их. В свете заговорили о ее разорительных издержках; о пятистах тысячах, потраченных на отделку старого Отеля на улице Мирамениль, о ее нарядах и громадных суммах, брошенных на улицу… Два раза Мюффа делал ей замечания, желая знать, на что идут деньги; но она посмотрела на него с такой странной улыбкой, что он не смел более ее расспрашивать, боясь получить слишком откровенный ответ. Он, со своей, стороны, разоряясь на содержание дома в авеню Виллье, был не в, силах остановить страшной гибели, которая угрожала его семье. Проживая состояние с двух сторон, они, казалось, состязались в том, кто скорее доведет его до окончательного крушения. Дело дошло до того, что граф, отдавая свою дочь за Дагенэ, рассчитывал уменьшить ее приданое до 200,000 с тем, чтоб остальное имущество осталось в его руках, по соглашению с молодым человеком, который, конечно, был на все согласен.

Однако, в виду необходимости уплатить долг Лабордэту, Мюффа не находил иного средства, как продать великолепное – поместье Лэ-Борд, оцененное в полмиллиона и доставшееся по наследству его жене. Но для этого необходимо было получить подпись жены, которая, в свою очередь, не могла распоряжаться имением без согласия мужа. Еще, накануне, он решил переговорить об этом с графиней. Теперь все рушилось: никогда он не решится на такую меру. Эта мысль заставляла его чувствовать еще сильнее тяжесть удара, нанесенного ему поведением жены. Нана, заговорив о деньгах, причинила ему такую жгучую боль, которой он еще в жизни не испытывал. Он хорошо понимал, чего она требует, потому что он рассказал ей все, поверив ей также свое затруднение относительно подписи графини.

Однако Нана не настаивала и продолжала лежать с закрытыми глазами, ее бледность пугала его, он дал ей понюхать спирту.

Больная вздохнула и стала расспрашивать его о свадьбе.

– Когда же, наконец, произойдет венчание?

– Контракт подпишут через пять дней, во вторник, – ответил он.

Не открывая глаз, она продолжала говорить, как бы про себя:

– Так подумай же, друг мой, как тебе поступить… Я хочу, чтобы все были довольны.

Он успокаивал, взяв ее за руку. Он обещал подумать; главное, чтоб; она поправилась. Он больше не возмущался ее требованием; тишина этой комнаты, сонная атмосфера, пропитанная запахом эфира, утомила его; он чувствовал потребность покоя. Все его мужество, возбужденное оскорблением, теперь исчезло в присутствии этой страдающей женщины, за которой он нежно и лихорадочно ухаживал. Наклоняясь к ней, он обнимал ее; она оставалась неподвижной, сохраняя на лице тонкую улыбку одержанной победы. Наконец, явился доктор Тавернье.

– Как поживает наша красавица? – спросил он Мюффа, обращаясь с ним, как с ее мужем. – Ах, вы позволили ей слишком много говорить… Ну, да ничего – мы ее поставим на ноги.

Доктору было лет 35; он был видный мужчина и имел огромную практику в среде знатных и богатых барынь. Всегда веселый и довольный, он шутил по-товарищески с дамами и аккуратным образом получал от них большие деньги. Зато он являлся всегда по первому приглашению; Нана нередко посылала за ним два или три раза в неделю. Содрогаясь при мысли о смерти, она доверяла ему все свои недуги, которые он излечивал шутя. Все дамы обожали его.

Но на этот раз недуг был не шуточный.

– Когда, вы думаете, она встанет? – спросил граф.

– Не ранее, как недели через две! – ответил он. Впрочем, опасности нет ни малейшей; за это я ручаюсь.

Мюффа удалился в сильном волнении. Его растрогал вид бедной Нана. Когда он уходил, она его подозвала и сказала вполголоса с шутливой угрозой:

– Помни, что я тебе сказала… Если ты не помиришься с женой, я тебя больше не приму.

Графиня Сабина желала, чтоб контракт был подписан во вторник; она хотела отпраздновать это событие одновременно с открытием отеля, отделанного заново и не успешного, как следует, просохнуть. Более пятисот приглашений было разослано. Еще утром обойщики прибивали занавеси; около девяти часов, перед тем, как зажгли люстры, архитектор в сопровождении графини осматривал работы, раздавая приказания.

Это был весенний праздник, полный нежной прелести. Благодаря теплому июньскому вечеру, двери большого салона в сад были открыты, так что гостя могли веселиться и на открытом воздухе. Первые посетители, встреченные графом и графиней, были ослеплены роскошью отеля. Надо было помнить, чем этот салон был раньше, когда в нем жило еще воспоминание о старой графине. Это была старинная комната с массивной мебелью, обитой желтым бархатом, с зеленоватым потолком, покрытым плесенью. Теперь, начиная – с прихожей все блестело мозаикой с золотою отделкой при свете высоких канделябр; белая мраморная лестница была украшена перилами с изящной и тонкой резьбой. Салон блистал, отделанный генуэзским бархатом; потолок был украшен картиной Буше, которую архитектор приобрел за 100,000 франков при продаже замка Бошан. Люстры и хрустальные подсвечники озаряли своим светом роскошные зеркала, консоли и драгоценную мебель, в которой сказывался вкус женщины, жаждавшей наслаждений после долгих лет замкнутой жизни. Казалось, мягкое кресло графини Сабины, единственное кресло, так резво поражавшее среди суровой обстановки, теперь расширилось и наполнило весь дом негой жгучих наслаждений.

Танцы начались. Оркестр, расположенный в саду у открытого окна, играл вальс. Сад тоже расширялся среди прозрачной тени, освещенный множеством венецианских фонарей. На лугу была поставлена красная палатка с буфетом. Игривая мелодия вальса из «Белокурой Венеры», проникая в старый дом, наполняла его волнами звуков. Казалось, над старым и гордым жилищем проносился вихрь, увлекавший с собою все прошедшее рода Мюффа, целые века почестей и все верования, таившиеся под высокими потолками.

У камина на старом месте столпились друзья матери графа. Они были смущены, растеряны, точно попали в незнакомое место и держались отдельной группой среди все увеличивавшейся толпы. Г-жа дю-Жокуа, не узнавая дома, прохаживалась по столовой. Г-жа Шантеро, с удивлением рассматривала сад, казавшийся ей таким громадным. Вскоре, прижавшись в уголке, все эти старушки стали обмениваться желчными замечаниями.

– А что если бы старая графиня вдруг вернулась? пробормотала г-жа Шантеро. Воображаю, как она бы вышла к этой публике… А этот гам, а эта роскошь… Просто скандал!

– Сабина с ума сошла, – отвечала г-жа дю-Жокуа. – Вы ее видели при входе? Смотрите. Она надела все свои бриллианты.

Они встали на минуту, чтобы лучше рассмотреть графа и графиню, по-прежнему принимавших гостей. Графиня была в белом платье, отделанном драгоценными английскими кружевами. Она сияла весельем, молодостью, красотой, с оттенком опьянения в улыбке, не сходившей с ее губ. Граф, постарелый, был бледен и, стоя рядом с ней, улыбался своей спокойной и важной улыбкой.

– Он скоро будет у нее совсем под башмаком, – прибавила г-жа Шантеро. – А, подумаешь, было время, когда он был здесь полным хозяином, когда ни одной скамейки не смели переставить без его позволения… О, она все переменила… он теперь у нее в гостях… Помните, как она когда-то говорила, что не хочет переделывать своего салона? Теперь она переделала весь отель.

Но старушки замолчали: проходила г-жа Шетель с целой толпой молодых людей, всем восторгаясь, все одобряя, не будучи в состоянии удержаться от восклицаний.

– О, прелестно! восхитительно!.. обворожительно!.. Какой вкус!..

Она крикнула им на ходу:

– Что, не правду ли я говорила! Ничто не может сравняться с этими старыми берлогами, когда их хорошенько отделать. Что за шик! Наконец-то, она может принимать у себя как следует.

Старухи снова сели и, еще более понизив голос, стали говорить о браке, удивившем очень многих. Эстель прошла мимо в розовом шелковом платье, такая же худая, как и прежде, с тем же отсутствием выражения на девственном лице. Она равнодушно согласилась на предложение Дагенэ, не обнаружив ни радости, ни печали, и теперь казалась столь же холодной, как зимой, когда подкладывала поленья в огонь. Весь этот праздник, устроенный в честь ее, все эти огни и цветы не производили на нее ни малейшего впечатления.

– Говорят, какой-то авантюрист, – прошептала г-жа Шантеро. – Я его совсем не знаю.

– Смотрите, вот он! – шепнула ей на ухо г-жа дю-Жокуа.

Дагенэ, заметив входящую г-жу Гугон с сыновьями, поспешил ей на встречу и предложил ей руку. Он улыбался и осыпал ее знаками внимания, как будто она была одною из виновниц его внезапного счастья.

– Благодарю вас, – сказала старушка, усаживаясь у камина. – Здесь мой старый уголок.

– Вы разве знакомы с Дагенэ? – спросила г-жа дю-Жокуа, когда молодой человек отошел.

– Разумеется! Прекрасный молодой человек. Жорж его очень любит… Из весьма почтенной семьи…

Добрая старушка принялась защищать его против глухой вражды, которую инстинктивно подозревала в своих приятельницах. Отец его, весьма любимый Луи Филиппом, до самой смерти был префектом. Он сам немножко покутил в молодости. Говорят, что он разорился. Во всяком случае, его дядя, очень богатый землевладелец, должен оставить ему наследство. Но дамы качали головою, между тем, как г-жа Гугон, сама чувствуя какую-то неловкость, продолжала настаивать на почтенности его семейства. Она была чрезвычайно слаба и жаловалась на боль в ногах. В течение последнего месяца она жила в своем отеле, на улице Ришелье, заваленная массою дел, как она говорила. Облако печали омрачало ее доброе лицо.

– Как хотите, – закончила г-жа Шантеро, – все-таки, это странный брак. Эстель могла рассчитывать на гораздо лучшую партию.

Раздались звуки музыки. Это была кадриль. Толпа раздвинулась, чтобы дать место танцующим. Светлые платья замелькали среди темных пятен мужских фраков, а яркая люстра, разливая свой свет на море голов, сверкая, отражалась в драгоценных камнях. Становилось уже довольно жарко; сильный запах от всей этой массы шелковых, атласных и барежевых платьев начинал наполнять воздух залы. В открытые двери видны были ряды сидящих дам с полувызывающими улыбками, сверкающими глазами и милыми гримасами. Развернутые веера медленно доставляли ин прохладу. А гости все прибывали; лакей выкрикивал все новые и новые фамилии. Мужчины, медленно подвигаясь вперед, среди толпы, старались рассадить своих дам. Они становились на цыпочки, вытягивали шеи, отыскивая издали свободное кресло. Зал наполнился; юбки с легким шуршанием касались друг друга. В дверях кружева, пуфы, воланы часто загораживали проход, причем все сохраняли свои приятные улыбки и рассыпались в любезностях. В саду парочки, убежав от духоты, начали уже углубляться в зеленые аллеи, освещенные мягким полусветом венецианских фонарей. Тени человеческих фигур мелькали по мураве, приобретавшей в отдалении особую прелесть.

Стейнер встретился в саду с Фукармоном и Ла-Фалуазом, распивавшими за столом бутылку шампанского.

– Шикарно до тошноты, – говорил Ла-Фалуаз, рассматривая пурпурную палатку, поддерживаемую золочеными копьями. – Точно кондитерская на ярмарке… Да, именно, точно кондитерская на ярмарке…

Он теперь на все фыркал, стараясь принять вид человека, вкусившего от всех благ жизни и не находящего ничьего достойного внимания.

– Вот бы удивился бедняга Вандевр, если бы вернулся с того света, – сказал Фукармон. – Помните, как он умирал от скуки, там, у камина. Да, черт возьми, не особенно весело было тогда.

– Вандевр, перестаньте ради Бога говорить о нем! – презрительно перебил его Ла-Фалуаз. – Осекся! Думал, что ни весть как удивит нас тем, что сожжет себя! Попал пальцем в небо. Все давно позабыли о нем. Провалился, покончил с собою, похоронен ваш Вандевр! Поговорим о чем-нибудь другом.

Когда Стейнер поздоровался с ними, Ла-Фалуаз сказал:

– Знаете, Нана только что приехала… О, какой прием, господа… Нечто бесподобное!.. Сперва она обняла графиню; потом, когда подошли обрученные, она благословила их, пригрозив Дагенэ, что если он станет надувать свою жену, то будет иметь дело уже с нею… Как вы этого не видели? Ах, что это была за картина!

Стейнер в Фукармон слушали его, разинув рот. Потом оба расхохотались. Ла-Фалуаз, очень довольный своей шуткой, улыбался.

– Что, вы подумали, будто это правда?.. Впрочем, раз Нана устроила этот брак, она тоже член семейства…

Проходили братья Гугоны. Филипп попросил его замолчать. Затем, мужчины стали вполголоса разговаривать о браке Дагэнэ. Жорж рассердился, когда Стейнер рассказал всю историю. Что Нана навязала Мюффа одного из своих старых любовников – это правда. Но что накануне он у нее ночевал – это ложь. Фукармон пожал плечами. Разве знает кто-нибудь, с кем ночует Нана? Но Жорж, разгорячившись, воскликнул: «я знаю сударь!» – что всех их ужасно рассмешило. Филипп старался успокоить брата. Во всяком случае, как заметил Ла-Фалуаз, брак довольно забавный.

Мало-помалу буфет стал наполняться. Беседовавшие уступили свое место, но продолжали гулять по саду вместе. Ла-Фалуаз нагло смотрел в лицо женщинам, точно он находился в Мабиле. Встретившись с Леонидой де-Шетель, он принялся подшучивать пискливым голосом. В глубине одной аллеи компанию ждал большой сюрприз: они увидели г. Вено серьезно беседующим о чем-то с Дагенэ. Посыпались шутки: наверное, он исповедуется и выслушивает от старика наставления для будущей брачной жизни. Они пошли за разговаривающими и дошли таким образом до салона, где под звуки польки носились пары, образуя как бы живую струю среди неподвижной массы гостей. Под дуновением наружного воздуха свечи вспыхивали ярче.

– Однако они должны потеть там как в бане! – пробормотал Ла-Фалуаз.

Они жмурили глаза после полумрака аллей. Все стали показывать друг другу маркиза Шуара, стоявшего отдельно и возвышавшегося своей высокой фигурой над массой голых плеч, теснившихся вокруг.

Он был бледен; лицо его, окаймленное редкими седыми волосами, хранило печать строгости и высокомерия. Все знали, что возмущенный поведением графа Мюффа, он публично прервал с ним всякие сношения, запретив произносить его имя у себя в доме. Если сегодня он явился в салоне зятя, то только по настоянию внучки. Впрочем, он совершенно не одобрял ее брака, негодуя на развращенность общества, допускающего такие недостойные компромиссы е современным развратом.

– О, теперь все погибло, – шептала у камина г-жа дю-Жокуа на ухо г-же Шантеро. – Эта развратница совсем, говорят, околдовала беднягу… А прежде, какой он был благородный, верующий! Мать его умерла бы с горя.

– Они, кажется, разоряются. Мой муж видел вексель… Знаете, ведь, он теперь живет в ее отеле на улице Вильер. Весь Париж говорит об этом… Боже мой! я вовсе не оправдываю Сабину, но согласитесь, что он во многом виноват пред нею и если она бросает на ветер деньги…

– Ах, не она одна бросает деньги на ветер, – перебила ее г-жа дю-Жокуа. – Они вдвоем стараются… Да, тонут в грязи, моя милая!

Чей-то мягкий голос прервал их. Это был г. Вено, скромно подсевший к ним сзади, как будто желая спрятаться. Он слышал их разговор и, наклоняясь к ним, прошептал.

– Зачем отчаиваться? Часто промысл Божий проявляется там, где, казалось, уже все погибло.

Он улыбался, показывая свои испорченные зубы, и спокойно смотрел на разорение семейства, над которым он когда-то неограниченно властвовал. Видя, как после смерти графини Мюффа и Сабина ускользнули из его рук, он без сомнения сообразил, что только какая-нибудь катастрофа может снова отдать их в его власть. Вот почему, после пребывания в Фондеттах, он предоставил дела их течению, ясно сознавая свое полное бессилие. Он помирился и с бешеной страстью графа к Нана, и с ухаживанием Фошри, и даже с браком Эстели. Что значат все эти мелочи? Как католик, он любил победу в падении. Он становился еще мягче, податливее, таинственнее, питая в душе надежду овладеть и молодой четой и распавшимся семейством, потому что великие грехи порождают великую набожность. Провидение дождется торжества своего.

– Уверяю вас, – продолжал он чуть слышно, – что наш друг исполнен самых лучших чувств к религии… Не раз давал он мне самые веские тому доказательства… Если иногда ум его колеблется, то это не более, как испытание, посылаемое самим Богом…

– В таком случае, – прервала г-жа Дю-Жокуа, – он должен, прежде всего, помириться с женой.

– Разумеется, и я надеюсь, что примирение это скоро состоится.

Обе старухи бросились расспрашивать его. Но он привял свой смиренный вид, объявив, что нужно предоставить все Провидению. Главная цель его, при сближении супругов, заключалась во избежание всяких скандалов. Религия терпит многие слабости, если соблюдаются приличия.

– Во всяком случае, – сказала г-жа Дю-Жокуа, – имея право давать здесь советы, вы должны были бы помешать браку несчастной Эстели с этим авантюристом.

Маленький старичок изобразил на лице своем глубочайшее удивление.

– Но, право, вы совершенно ошибаетесь относительно Дагэнэ: это достойнейший молодой человек. Мне известны его убеждения.

Он хочет загладить ошибки молодости. Эстель обратят его на путь истины, будьте в этом уверены.

– О, Эстель! – презрительно пробормотала г-жа Шантеро. – Бедняжка, кажется, совершенно лишена воли. Она – такое ничтожество.

Это мнение заставило улыбнуться г. Вено. Впрочем, он не стал высказываться относительно новобрачной. Может быть, он и так уже наговорил слишком много. Медленно закрыв глаза, он замолчал, как будто в знак покорности, и снова исчез за юбками… Несмотря на свою рассеянность, г-жа Гугон уловила несколько отрывочных фраз. Она вмешалась в разговор и обратилась к подошедшему маркизу Шуару:

– Эти дамы чересчур строги. Жизнь так тяжела… Не правда-ли, мы должны быть снисходительны к другим, если хотим сами заслужить прощения?

Маркиз на минуту смутился, опасаясь намека. Но добрая старушка улыбаюсь такой печальной улыбкой, что он тотчас же оправился.

– Есть ошибки, – сказал он, – которых нельзя простить… Благодаря такой снисходительности, многие погибают. Всякий из нас обязан подавать пример…

Г-жа Гугон остановила его жестом.

– Я забыла, друг мой, что вы философ. Впрочем, мы затеяли совсем не бальный разговор. Мне хотелось бы, чтобы всем было весело… Посмотрите, как молодежь веселится.

Бал стал еще оживленнее. Пол дрожал под ногами танцоров, как будто старый дом не переносил такого веселия. От времени до времени на однообразном фоне бледных лиц вырезывалось разгоревшееся женское лицо, со светящимися глазками и полуоткрытым ртом. Г-жа Дю-Жокуа объявила, что верх безрассудства втиснуть пятьсот человек в залу, где еле может поместиться двести. Не лучше ли было бы подписать брачный контракт на площади? Это все новые нравы, – поясняла г-жа Шантеро. – В старину подобные торжества устраивались по-домашнему, теперь нужна толпа, нужно, чтоб вся улица врывалась к вам в гостиную, иначе праздник не в праздник. Каждый хочет блеснуть своей роскошью и допускает к себе в дом отребья Парижа. Удивительно ли после того, что семья разрушается? Старушки жаловались, что не узнают и пятидесяти человек во всей этой толпе. Откуда все это взялось? Декольтированные молодые девушки показывали свои плечи. Какая-то женщина носила золотой кинжал в шиньоне, между тем как стан ее охватывался кольчугой из черного бисера. Другая заставляла ходить за собой следом, до такой степени смелым казался покрой ее юбки, плотно охватывавшей тело. Вся знать зимнего сезона собралась здесь. Тут было все, что хозяйка дома могла собрать из среды своих шапочных знакомств, весь парижский мир, жаждущий удовольствий, с его терпимостью и снисходительностью, где громкие фамилии сталкивались с именами опозоренными. Всех соединяла одна ненасытная жажда удовольствий. Духота увеличивалась. Симметричные фигуры кадрили сменяли друг друга в этом зале, наполненном народом.

– Графиня очень эффектна, – заметил Ла-Фалуаз у ворот ада. – Она на вид десятью годами моложе своей дочери… Кстати, Фукармон, не объясните-ли вы нам одного обстоятельства: Вандевр держал пари, что у графини нет икр.

Такой цинизм никому не понравился. Фукармон сказал только:

– Спросите об этом вашего кузена, голубчик. Кстати, вот и он.

– Ах, ведь и в самом деле, – вскричал Ла – Фалуаз. – Держу пари на десять золотых, что у нее есть икры.

Действительно, в зал вошел Фошри. Как свой человек, он прошел через столовую, чтобы не толкаться в толпе. Роза снова овладела им с начала зимы, и теперь он делил свое время между певицей и графиней; это ему чрезвычайно надоело, но он не знал, как бросить одну из них. Сабина льстила его самолюбию, но с Розой ему было веселее. Вдобавок последняя чувствовала к нему истинную страсть и чисто-супружескую нежность, приводившую в отчаяние Миньона.

– Послушай, на пару слов! – сказал Ла-Фалуаз, взяв под руку своего кузена. – Видишь ли там эту даму в белом шелковом платье?

Со времени получения наследства, придавшего ему большое нахальство, он старался потешаться над Фошри, против которого у него был старый зуб? а насмешки в первое время по прибытии его из провинции.

– Вон ту, что в кружевах…

Журналист поднялся на цыпочки, ничего не подозревая.

– Графиню? – сказал он, наконец.

– Да, ее именно, голубчик. Я держал пари на десять золотых… Есть ли у нее икры?

Он расхохотался. Ему было чрезвычайно приятно утереть нос этому молодчику, когда-то так сильно сконфузившему его вопросом, не живет ли с кем-нибудь графиня. Однако, Фошри, нисколько не смутясь, пристально посмотрел на него.

– Ты идиот! – сказал он, наконец, пожимая плечами.

Затем он стал пожимать руки знакомым – братьям Гугонам, Фукариону, Стейнеру; между тем, как Ла-Фалуаз, сконфуженный, не знал наверное, сказал ли он что-нибудь остроумное или нет. Все оставались серьезными, как будто ничего не поняв. Разговорились. Стейнер, заезжавший к Нана, рассказывал о ее здоровье. Ей лучше, хотя еще она не встает. Со дня скачек Стейнер и Фукармон тоже присоединились к завсегдатым ее гостиной. Поэтому все они, понизив голос, стали расспрашивать друг друга о Мюффа. Он был у нее; Жорж видел, как он выходил из ее спальни. Вот отчего у него такой счастливый вид! Однако Фошри было не по себе. Утром Роза сделала ему сцену, во время которой напрямик объявила, что послала Мюффа письмо. Он может теперь явиться в своей светской львице; его отлично примут! После долгих колебаний, он решился идти напролом. Но глупая шутка Ла-Фалуаза приводила его в бешенство, хотя по-видимому он был спокоен. Теперь он старался сообразить, какое влияние на эту скверную историю может иметь примирение графа с Нана.

– Что с вами? – спросил его Филипп. – Вы, кажется, не здоровы?

– Я? Ничуть… Мне пришлось много работать, и потому-то я опоздал. Затем хладнокровно, с тем героизмом, который распутывает пошлые трагедии жизни, он сказал: