Сочинения

Но он порывисто вскочил.

– Я хочу добиться курса в три тысячи франков… Я покупал, и буду покупать, хотя бы пришлось лопнуть… Да, пусть я лопну, пусть все лопнет со мною, но я создам, и буду поддерживать курс в три тысячи франков!

После ликвидации 15 декабря курсы поднялись до двух тысяч восьми сот, потом до двух тысяч девятисот франков. Наконец, 21-го курс в три тысячи франков был объявлен на бирже среди гула обезумевшей толпы. Истина, логика исчезли, понятие о ценности утеряло всякий реальный смысл. Ходили слухи, что Гундерманн, вопреки своему обычному благоразумию, рисковал отчаянно; в течение нескольких месяцев он бил на понижение, потери его росли с каждой ликвидацией, по мере повышения, огромными скачками, и на бирже начинали шептаться, что он чего доброго сломит шею. Все головы пошли кругом; ожидали чудес.

В этот момент Саккар, на вершине своей славы, терзаясь смутным предчувствием падения, был царем. Когда его карета подъезжала к великолепному дворцу Всемирного банка, лакей расстилал ковер от ступенек прихожей до мостовой, и только тогда он удостаивал выйти из кареты и шествовал, как властитель, стопы которого не должны касаться улицы.

X

В день ликвидации, в конце декабря, шум и гам стоял в большом биржевом зале с половины первого. Возбуждение росло и заканчивалось этим последним днем битвы, лихорадочной суматохи, в которой уже чувствовалось начало решительного сражения. На улице стоял жестокий мороз, но яркое зимнее солнце, посылая косые лучи сквозь высокие окна, придавало веселый вид пустынному залу, с угрюмыми колоннами, печальным сводом, аллегорическими картинами, еще усиливавшими унылое впечатление.

Понижатель Мозер, более чем когда-либо желтый и беспокойный, столкнулся с повышателем Пильро, гордо шагавшим на своих длинных, как у цапли, ногах.

– Вы знаете, говорят, что…

Но он должен был возвысить голос, так как слова его терялись в неумолчном жужжании толпы, гудевшей, как река в половодье.

– Говорят, что в апреле будет объявлена война… Да эти чудовищные вооружения и не могут кончиться иначе. Германия не даст нам времени применить новый военный закон, который будет вотироваться в палате… Кроме того, Бисмарк…

Пильро расхохотался.

– Отстаньте вы с вашим Бисмарком!.. Я разговаривал с ним нынче летом, когда он был в Париже, целые пять минут. Он отличный малый… Чего же вам нужно, если даже подавляющий успех выставки не удовлетворяет вас? Нет, милый мой, Европа наша.

Мозер сокрушенно покачал головой и продолжал высказывать свои опасения. Состояние рынка слишком хорошо; это нездоровое благополучие так же обманчиво, как здоровье чересчур тучных людей. Выставка породила избыток дел, создала гибельное увлечение; игра превращается в чистое безумие. Да вот, например, Всемирный банк со своим трехтысячным курсом – разве это не сумасбродство?

– Ах, вот вы куда клоните! – воскликнул Пильро и затем произнес, скандируя каждый слог.

– Сегодня вечером, любезнейший, курс поднимется до трех тысяч шестидесяти… Вы все полетите кувырком – вот вам мое слово.

Понижатель слегка свистнул в знак презрения, хотя на деле легко поддавался страху, и, задрав голову с притворным спокойствием, принялся рассматривать женщин, видневшихся наверху, на телеграфной галерее, и с любопытством поглядывавших на шумную залу, куда вход был им запрещен. Гербы с именами городов, капители и карнизы тянулись в сероватой перспективе, испещренной желтыми пятнами от сырости.

– Ба, это вы! – воскликнул Мозер, опуская глаза и узнавая Сальмона, который стоял перед ним со своей вечной глубокомысленной улыбкой.

Потом, смущенный этой улыбкой, в которой почему-то увидел одобрение словам Пильро, он прибавил:

– Ну, что ж, если знаете что-нибудь, скажите… Мой расчет очень прост. Я с Гундерманном, потому что Гундерманн – это Гундерманн, не правда ли?.. С ним всегда кончится хорошо.

– Но, – заметил Пильро насмешливо, – кто вам сказал, что Гундерманн играет на понижение?

Мозер остолбенел. Давно уже на бирже толковали, что Гундерманн преследует Саккара, играет на понижение против Всемирного банка, намереваясь задушить его при какой-нибудь ликвидации, наводнив рынок своими миллионами, и если этот день начался так лихорадочно, то только потому, что все ожидали решительной битвы, одной из тех битв, которые кончаются гибелью какой-нибудь из армий. Но разве можно быть в чем-нибудь уверенным, в этом мире лжи и коварства? То, что сегодня кажется несомненным и твердо доказанным, завтра, при малейшей перемене ветра, становится источником мучительных сомнений.

– Вы не хотите признать очевидности, – пробормотал Мозер. – Без сомнения, я не видал ордеров, и нельзя ничего утверждать… А вы, Сальмон, что вы скажете? Гундерманн не может сдаться, черт побери!

Он не знал, что думать, видя безмолвную улыбку Сальмона, которая, казалась ему, приняла необычайно тонкое выражение.

– Ах, – начал он снова, указывая подбородком на толстяка, проходившего мимо них, – вот если бы этот сказал, что делать, я бы перестал сомневаться. Это светлая голова.

Это был знаменитый Амадье, до сих пор окруженный ореолом своей аферы с Сельзисскими рудниками, где акции, купленные по пятнадцати франков, дали пятнадцать миллионов, хотя он ничего не предвидел, не рассчитал, и действовал на авось. Его прославляли за великие финансовые способности, и целая свита вечно таскалась за ним, подслушивая его малейшие словечки и играя сообразно их смыслу.

– Ба! – воскликнул Пильро, защищая свою любимую теорию игры на авось. – Самое лучшее следовать своим идеям, наудачу… Все дело в счастье. Одному везет, другому нет! Коли так, нечего и раздумывать долго. Всякий раз, когда я раздумывал, я терпел неудачу… Слушайте, пока этот молодец на своем посту, и смотрит, словно собирается все проглотить – я покупаю!

Он указал на Саккара, который только что вошел и поместился на своем обычном месте, подле колонны у первой арки на левой стороне. Как все представители крупных домов, он имел свое определенное место на бирже, где его всегда могли найти агенты и клиенты. Только Гундерманн никогда не являлся в биржевую залу; даже не имел в ней официального представителя; но все чувствовали, что за него стоит целая армия, которой он управляет, как полновластный вождь, посредством легиона агентов и маклеров. Против этой-то незримой армии боролся – открыто и лицом к лицу – Саккар. Позади него у колонны стояла скамейка, но он никогда не садился, и простаивал все время, пока тянулось собрание, презирая усталость. Только иногда, забывшись, он прислонялся к колонне, которая от частого прикосновения людей почернела и отполировалась на высоту человека. Эта жирная, блестящая полоса вдоль стен, дверей и лестниц – пот и грязь многих поколений игроков и воров – выглядела очень характерно на сероватом фоне здания. Саккар, элегантный и шикарно одетый, как все биржевики, в сюртуке тонкого сукна и ослепительном белье, имел вид любезного и беззаботного человека среди этих стен с черным бордюром.

– Знаете, – сказал Мозер, понизив голос, – говорят, что он поддерживает повышение, покупая собственные акции. Если Всемирный банк играет со своими бумагами – он погиб.

Но Пильро протестовал.

– Опять-таки сплетня!.. Разве можно разобрать, кто продает и кто покупает?.. Он действует ради клиентов своего дома: это очень естественно. Действует, конечно, и за себя, потому что он должен играть.

Мозер не настаивал. Никто еще на бирже не решался утверждать наверняка, что Саккар действительно ведет эту гибельную кампанию, покупая акции на счет общества, под прикрытием подставных лиц, Сабатани, Жантру и других, в особенности служащих банка. Об этом ходили только смутные слухи, передававшиеся шепотом из уст в уста, вечно возобновлявшиеся без всяких доказательств. Сначала он действовал благоразумно, поддерживая курс, перепродавая акции, как только представлялась возможность, чтобы пускать в оборот капиталы и не слишком загромождать кассы. Но мало-помалу он был увлечен борьбой и теперь предвидел необходимость усиленных покупок, чтобы оставить за собой поле битвы. Он уже сделал надлежащие распоряжения и сохранял обычный веселый и спокойный вид, хотя и не был уверен в успехе, и терзался сомнениями, сознавая, что вступил на крайне опасный путь.

Внезапно Мозер, который все время вертелся за спиной Амадье, толковавшего с каким-то невзрачным человеком, по-видимому, о важных делах, вернулся в страшном волнении.

– Слышал, своими ушами слышал… Он говорил, что Гундерманн дал ордеров на продажу более чем на десять миллионов… О, я продаю, продаю, продам все до последней рубашки!

– Десять миллионов, черт побери! – продолжал Пильро слегка изменившимся голосом. – Да это настоящая резня!

Толпа гудела все громче и громче, толкуя о поединке Саккара с Гундерманном. Невозможно было разобрать отдельных слов, но весь этот гул, это неумолчное жужжание происходило вследствие разговоров, предметом которых было холодное, логическое упорство одного, решившегося продавать, и лихорадочная страсть другого, как думали, покупавшего собственные акции. Противоречивые новости передавались сначала шепотом, потом во все горло. Одни кричали, желая быть услышанными в общей суматохе, другие таинственно наклонялись к уху собеседника и говорили шепотом, даже когда им нечего было сказать.

– Э, я все-таки бью на повышение, – сказал Пильро, снова воспрянув духом. – Погода отличная, все пойдет в гору.

– Все лопнет, – уныло возразил Мозер. – Скоро будет дождь, у меня был припадок сегодня ночью.

Но Сальмон, слушавший их обоих, улыбнулся так загадочно, что оба остались в нерешимости. Уж не изобрел ли этот дьявол, этот дока, так тонко понимавший игру, какой-нибудь третий способ – ни на повышение, ни на понижение?

Толпа льстецов и клиентов, окружавшая Саккара у его колонны, росла. Ежеминутно протягивались к нему руки, и он пожимал их ласково и крепко, возбуждая в каждом надежду на победу. Многие подходили, обменивались с ним двумя-тремя словами и отходили сияя. Иные упорно оставались подле него, гордые тем, что принадлежат к его партии. Он даже не помнил фамилии многих из тех, кто обращался к нему, хотя неизменно отвечал любезностями. Так капитан Шав должен был напомнить ему фамилию Можандра: они помирились недавно и капитан уговаривал его продать акции, но рукопожатие директора снова воспламенило надежды Можандра. Затем явился Седилль, член правления, шелковый фабрикант, посоветоваться с Саккаром. Его торговый дом еле держался; все его состояние было связано с делами Всемирного банка, так что понижение грозило ему гибелью. Терзаясь беспокойством, озабоченный к тому же поведением своего сына Гюстава, который бил баклуши у Мазо, он нуждался в поддержке и утешении. Саккар потрепал его по плечу, и он отошел, полный доверия и пыла. За ним потянулась целая вереница: банкир Кольб, который давно уже реализовал свои акции, но не упускал из вида благоприятного случая; маркиз де-Богэн, посещавший биржу со снисходительным величием грансеньера, якобы для забавы и развлечения; даже Гюрз, неспособный долго сердиться, всегда готовый увиваться около сильных мира до дня окончательной катастрофы и явившийся посмотреть, нельзя ли подцепить еще что-нибудь на свою долю. Но все расступились, когда появился Дегрэмон. Это была важная особа; все заметили его любезность, шутливые приятельские манеры. Игроки на повышение просияли, так как он пользовался репутацией ловкого человека, который сумеет оставить дом, лишь только затрещат половицы. Очевидно, Всемирный банк еще не затрещал. Подходили и другие, обменивавшиеся взглядами с Саккаром: его поверенные, служащие, которым он поручал покупку акций. Большинство покупало и для себя, так как горячка игры свирепствовала среди служебного персонала на Лондонской улице, разжигая страсти, побуждая свои жертвы вечно держаться настороже, подслушивать, гоняться за справками. Так, раза два Сабатани прошел мимо Саккара, со своей изнеженной грацией, делая вид, что даже не замечает своего патрона; тогда как Жантру, стоя в нескольких шагах от него, казалось, углубился в чтение депеш иностранных бирж, вывешенных в рамке за проволочной сеткой. Массиас, вечно на побегушках, протискиваясь сквозь толпу, слегка кивнул головой, без сомнения давая знать об исполнении какого-нибудь поручения. И по мере того, как приближался час открытия биржи, толкотня и суматоха усиливались, наполняя зал гулом и грохотом, напоминавшим грохот прибоя.

У корзины остановились Мазо и Якоби, вышедшие из кабинета маклеров рядышком, точно закадычные друзья. Тем не менее, они были врагами, – и знали это, – врагами, бившимися не на живот, а на смерть уже несколько недель, причем битва должна была неминуемо кончиться гибелью одного из них. Мазо, маленького роста, стройный, веселый живчик, всей своей фигурой обличал человека, которому везет, который в тридцать два года получил должность по наследству, тогда как Якоби, старый поверенный, добившийся, наконец, маклерства, благодаря клиентам, которые осуждали его деньгами, отяжелевший от старости, лысый и с проседью детина, с широким лицом добродушного игрока, медленно передвигал свое грузное брюхо. Оба с записными книжками в руках говорили о погоде, точно там в этих книжках и речи не было о миллионах, которыми они собирались обменяться, как ружейными залпами, в убийственной схватке спроса и предложения.

– Каков морозец, а?

– О, чудесный, я даже пришел пешком.

Остановившись у корзины, обширного круглого бассейна еще не загроможденного ненужными бумагами, марками, которые туда бросают, они продолжали болтать о пустяках, облокотившись на барьер, обитый красным бархатом, и искоса поглядывая кругом.

Четыре прохода, в форме креста, образуемого перилами, и расходившиеся в виде четырех ветвей от корзины, представляли святилище, куда публика не допускалась; впереди между ветвями находилось с одной стороны отделение наличного счета, где заседали три котировщика, на высоких стульях, перед огромными книгами; тогда как с другой стороны, менее обширное и открытое для публики отделение, прозванное за свою форму «гитарой», давало возможность служащим и спекулянтам переговариваться непосредственно с маклерами. Позади, в углу, образованном двумя ветвями, находилось отделение французских рент, в котором каждый маклер имел особого представителя, конторщика, с особой записной книжкой, как и в отделении наличного счета, так как сами маклера, собравшиеся вокруг корзины, занимались исключительно операциями на разницу, всецело отдаваясь славному делу – игре.

Заметив в проходе налево своего поверенного Бертье, Мазо подошел к нему и обменялся с ним несколькими словами. Поверенные могли входить только в проход, но должны были держаться на почтительном расстоянии от окружавшего корзину барьера, обитого красным бархатом, к которому не смели прикасаться руки профанов. Каждый день Мазо приходил, таким образом, на биржу с Бертье и двумя конторщиками – для наличного счета и рент, – к которым большею частью присоединялся и ликвидатор. Кроме того, одному из служащих поручались телеграммы, большею частью Флори, лицо которого все более и более зарастало бородой, так что теперь из нее светились только его мягкие глаза. Со времени выигрыша в десять тысяч франков после Садовой, Флори, сбитый с толку требованиями Шюшю, которая сделалась капризной и жадной, играл отчаянно, впрочем, без всякого расчета, слепо доверяясь счастью Саккара. Ордера, телеграммы, проходившие через его руки, указывали ему, что делать.

Как раз в эту минуту он сбежал с телеграфа, помещавшегося во втором этаже, с целой кипой телеграмм и велел сторожу позвать Мазо. Последний, оставив Бертье, подошел к гитаре.

– Нужно ли разобрать и переписать их сегодня же, сударь?

– Разумеется, если их такая куча… Что это такое?

– О, насчет Всемирного банка, почти все ордера на покупку.

Маклер опытной рукой с довольным видом перебирал телеграммы. Действуя заодно с Саккаром, он давно уже ссужал ему значительные суммы репортом и не далее как сегодня утром получил от него ордера на громадные покупки. Вообще он сделался формальным агентом Всемирного банка. Он не испытывал особенного беспокойства, а увлечение публики, покупки не прекращавшиеся, несмотря на чрезмерное повышение курса, тем более внушали ему доверие. В числе телеграмм в особенности поразили его подписанные именем Фэйе, сборщика рент в Вандоме, который, очевидно, набрал массу мелких клиентов среди фермеров, ханжей и священников своей провинции, так как каждую неделю присылал кучу телеграмм.

– Передайте это в наличный счет, – сказал Мазо. – Да, не ждите, пока вам будут приносить телеграммы. Оставайтесь наверху и получайте их сами.

Флори поспешил к балюстраде наличного счета, крича во все горло:

– Мазо, Мазо!

Подошел Гюстав Седилль, потому что на бирже служащие носили фамилию своего маклера. Флори тоже назывался Мазо. Оставив службу у маклера два года тому назад, Гюстав вернулся к нему недавно, так как иначе отец не хотел заплатить его долг. В этот день, за отсутствием главного конторщика, ему был поручен наличный счет. Он находил это очень забавным. Флори пошептался с ним, и они согласились покупать для Фэйе только по последнему курсу, а до тех пор воспользоваться его ордерами для игры в свою пользу, покупая и перепродавая от имени подставного лица и забирая разницу, так как повышение казалось им несомненным.

Между тем Мазо вернулся к корзине. Но сторожа то и дело подавали ему марки, с написанными карандашом ордерами, от клиентов, которые не могли подойти к нему сами. У каждого агента был свой цвет для марок – красный, желтый, голубой, зеленый, чтобы он сразу мог узнать их. Цвет Мазо был зеленый – цвет надежды – и зелены бумажки безостановочно скоплялись в его руках, – передаваемые сторожами, которые принимали их от служащих и спекулянтов. Остановившись у барьера, он снова столкнулся с Якоби, который тоже держал в руке беспрерывно возраставшую пачку марок – красных марок, цвета свежей крови. Без сомнения, это были ордера Гундерманна и его приспешников, так как всем было известно, что Якоби был маклером понижателей, главным исполнителем предприятий еврейского банка. В эту минуту он разговаривал со своим шурином Делароком, христианином, женатым на еврейке, рыжим и коренастым толстяком с огромной лысиной, принятым в светских кружках и получавшим ордера от Дегрэмона, который недавно поссорился с Якоби, как раньше с Мазо. Его маленькие глазки блестели: он рассказывал какую-то скабрезную историю, размахивая записной книжкой, из которой торчал пучок марок нежно-голубого цвета – цвета апрельского неба.

– Г. Массиас вас спрашивает, – сказал сторож Мазо.

Последний живо вернулся на конец прохода. Агент, состоявший на жаловании у Всемирного банка, сообщал ему новости о кулисе, которая уже начала свою деятельность, несмотря на жестокий мороз. Некоторые из спекулянтов вертелись около нее, забегая время от времени в зал погреться, тогда как постоянные члены кулисы, в теплых пальто, с поднятыми воротниками, по обыкновению собрались в кружок под часами, волнуясь, крича, жестикулируя так, что не чувствовали холода. Одним из самых деятельных был Натансон. Когда-то мелкий чиновник, отставной служащий Движимого кредита, он обещал пойти далеко с тех пор, как вздумал нанять комнату и завести кассу.

Массиас торопливо объяснил, что в виду возможного понижения курса вследствие значительной продажи со стороны понижателей Саккар решился устроить операцию в кулисе с целью повлиять на первый официальный курс в корзине. Накануне окончательный курс Всемирного банка оказался в 3,030 франков; и Саккар поручил Натансону купить сто акций, которые другой агент должен был предложить по 3,035.

– Отлично! Этот курс будет нам кстати, – отвечал Мазо и вернулся к маклерам, которые собрались уже в полном составе.

Их было шестьдесят человек, и, невзирая на устав, они уже устраивали между собой сделки по среднему курсу, в ожидании удара колокола, возвещавшего об открытии биржи. Ордера, данные по курсу, установившемуся накануне, не влияли на сделки, так как этого курса еще нужно было дождаться; тогда как ордера, предоставленные свободному усмотрению маклера, вызывали постоянное колебание различных котировок. Хороший маклер должен был обладать тонким и проницательным умом и деятельными мускулами, так как успех нередко зависел от быстроты. Кроме того, важную роль играли связи с крупными банкирами, уменье повсюду собирать справки, телеграммы французских и иностранных бирж. Наконец необходимо было обладать зычным голосом.

Ио вот пробил час; звуки колокола пронеслись над суетившейся толпой и не успел еще затихнуть последний звук, как Якоби, упершись обеими руками на бархатную обшивку, рявкнул громовым голосом, заглушавшим все остальные:

– Продаю Всемирные… Продаю Всемирные!..

Он не назначал цены, ожидая запроса. Шестьдесят маклеров окружили корзину, где уже виднелись яркими пятнами брошенные марки. Стоя лицом к лицу, они меряли друг друга взглядами, как дуэлисты в начале поединка.

– Продаю Всемирные… Продаю Всемирные!.. – гремел Якоби.

– По какому курсу? – крикнул Мазо тоненьким, но таким пронзительным голосом, что на минуту заглушил Якоби, как флейтовая нота выделяется над аккомпанементом виолончели.

Деларок предложил вчерашний курс.

– За 3.030 беру Всемирные!

Но другой маклер тотчас прибавил:

– За 3.035 пришлите Всемирные!

Это выступал на сцену курс, установленный в кулисе, чтобы помешать арбитражу, задуманному Делароком, который намеревался купить у корзины и немедленно продать в кулисе, прикарманив пять франков разницы. Мазо тоже решился, в уверенности, что Саккар его одобрит.

– Беру за 3.040… Пришлите Всемирные за 3.040.

– Сколько? – спросил Якоби.

– Триста.

Оба черкнули что-то в записных книжках, и торг был заключен; первый курс установился на десять франков выше, чем накануне. Мазо отошел от корзины, чтобы сообщить об этой цифре котировщику. Затем, точно прорвалась плотина: в течение двадцати минут установились курсы других бумаг, вся масса сделок, заранее подготовленных маклерами, совершилась без особенных изменений. Тем не менее, котировщики, на своих высоких стульях, оглушаемые суматохой у корзины и в отделении наличного счета, где также шла лихорадочная деятельность, едва успевали записывать новые котировки, сообщаемые маклерами и конторщиками. Позади, в отделении рент, тоже бесновались. С момента открытия биржи толпа продолжала гудеть, как река в половодье, но над этим гулом выделялись нестройные крики спроса и предложения, характерное карканье, поднимавшееся, стихавшее и снова разражавшееся резкими, пронзительными нотами, точно крики хищных птиц перед бурей.

Саккар улыбался, стоя подле своей колонны. Свита его еще увеличилась; повышение курса на десять франков взбудоражило всю биржу, так как давно уже предсказывали крушение в день ликвидации. Подошел Гюрз с Седидлем и Кольбом, громко сожалея о своем благоразумии, заставившем его продать акции после того, как курс достиг 2.500; напротив, Дегрэмон с безучастным видом прогуливался под руку с маркизом де- Богэн, весело рассказывая ему о своем поражении на осенних скачках. Больше всех торжествовал Можандр, подсмеиваясь над капитаном Шавом, который, однако, упорствовал в своем пессимизме, говоря, что следует подождать конца. Такая же сцена повторилась между хвастуном Пильро и меланхоликом Мозером: первый сиял, радуясь повышению, второй сжимал кулаки, говоря об этом безумном, упрямом курсе, как о бешеном звере, которого, в конце концов, все-таки ухлопают.

Прошел час; курсы оставались почти на том же уровне; сделки у корзины продолжались с меньшим одушевлением по мере того, как получались новые ордера и телеграммы. Такой момент затишья, в ожидании решительной битвы перед последним курсом, обыкновенно наступает к середине биржи. Тем не менее, рыкание Якоби, прерываемое пронзительными нотами Мазо, слышалось то и дело, теперь они занимались операциями с премией: «Продаю Всемирные по 3.040, задаток 15!.. Беру Всемирные по 3.040, задаток 10!.. Сколько?.. Двадцать пять!.. Пришлите!» Вероятно, Мазо исполнял поручения Фэйе, так как многие провинциальные игроки, желая ограничить потерю, обеспечивали покупку и продажу задатков. Но вдруг толпа заволновалась, послышались тревожные голоса: Всемирные понизились на пять франков, потом на десять, потом на пятнадцать, – упали до 3.025.

В эту минуту Жантру, куда-то отлучившийся из зала, подошел к Саккару и шепнул ему на ухо, что баронесса Сандорф спрашивает, не продать ли акции? Этот вопрос в минуту колебания курсов взбесил его. Он живо представил себе кучера, окаменевшего на высоких козлах, и баронессу с записной книжкой в руках, расположившуюся, как у себя дома, за стеклом кареты.

– Скажите, чтобы она не лезла ко мне, а если вздумает продать, я ее задушу!

Массиас прибежал при вести о понижении на пятнадцать франков, зная, что без него не обойдутся.