Сочинения

– Буш, – повторил Саккар, – так вы попались в лапы этого мошенника…

Потом, обратившись к Жордану, который стоял молча, бледный от невыносимого смущения, он сказал с прелестным добродушием: – Хорошо, я вам одолжу пятьсот франков. Напрасно вы не обратились ко мне сразу.

Он уселся за стол, чтобы подписать чек, но вдруг остановился. Он вспомнил о письме Буша и о посещении, которое откладывал со дня на день, чуя грязную историю. Почему бы ему не сходить теперь же в улицу Фейдо, благо есть предлог.

– Послушайте, я знаю этого мошенника… Лучше я сам схожу к нему, может быть, ваши векселя можно будет выкупить за полцены.

Глаза Марсели сияли благодарностью.

– О, г. Саккар, вы слишком добры.

И, обратившись к мужу, она прибавила:

– Видишь, дурачек, г. Саккар не съел нас.

Он обнял ее и поцеловал в порыве благодарности, так как чувствовал, что ее энергия и ловкость помогают им выпутываться из житейских затруднений, которые парализовали его.

– Нет, нет, – сказал Саккар, когда молодой человек пожал ему руку, – мне следует благодарить вас, потому что помочь таким любящим супругам истинное удовольствие… Ступайте, и будьте покойны!

Карета, ожидавшая Саккара у подъезда, в две минуты доставила его в улицу Фейдо, по грязному Парижу, среди блестевших луж и целого потока зонтиков. Но он тщетно дергал звонок у старой двери с надписью большими буквами «Спорные дела», она не открывалась, и внутри никого не было слышно. Он хотел уже уйти и с досады ударил в дверь кулаком. Послышались чьи-то шаркающие шаги, и Сигизмунд отворил дверь.

– А, это вы!.. Я думал, что вернулся брат и что он забыл свой ключ. Я никогда не отворяю на звонок… О, он скоро вернется, подождите, если вам нужно его видеть.

Тем же не твердым шагом он вернулся в сопровождении гостя в свою комнату. На этой высоте, куда не достигал туман, застилавший улицы, было еще совсем светло. Комната имела ледяной и пустынный вид со своей железной кроватью, столом, двумя стульями и полками, заваленными книгами. Перед камином стояла железная печка, заброшенная и погасшая.

– Садитесь… Брат говорил мне, что сейчас вернется.

Но Саккар не захотел сесть и, глядя на Сигизмунда, дивился быстрым успехам чахотки, разрушавшей этого бледного парня с детскими, мечтательными глазами, так странно глядевшими под энергическим упрямым лбом. Обрамленное длинными прядями волос лицо его казалось страшно изможденным, вытянутым и иссохшим, как у мертвеца.

– Вы были очень больны? – спросил Саккар, не зная, что сказать.

Сигизмунд отвечал равнодушным жестом.

– О, по обыкновению. На этой неделе было довольно скверно, из-за мерзкой погоды… Но вообще ничего… Я теперь совсем не сплю, могу работать, а лихорадка меня согревает. Ах, работы еще такая бездна!..

Он уселся за стол, на котором лежала раскрытая книга на немецком языке, и продолжал:

– Простите, что я сел, – я не спал всю ночь, читал эту книгу, которую получил вчера… Книгу, да, десять лет жизни моего учителя, Карла Маркса, исследование о капитале, которое он давно обещал нам… Вот наша библия теперь, вот она!

Саккар с любопытством взглянул на книгу, но при виде, готических букв отступил.

– Я подожду перевода, – сказал он смеясь.

Молодой человек тряхнул головой, точно желая сказать, что и в переводе она будет понятна только посвященным. Это не памфлет пропагандиста. Но какая сила логики, какое несокрушимое богатство аргументов, доказывающих неизбежность разрушения нашего современного общества, основанного на капитализме! Почва расчищена, можно строить.

– Что ж это, все сметено?

– В теории, да? – отвечал Сигизмунд, – Тут все, что я вам объяснял однажды, весь ход эволюции. Остается исполнить на деле… Но вы, слепцы, если не видите, какие колоссальные успехи делает идея с каждым днем. Вы, например, вы лично, в какие-нибудь три года сосредоточивший в вашем Всемирном банке сотни миллионов, вы, кажется, и не подозреваете, что ведете нас прямо к коллективизму… О, я следил за вашим делом со страстным вниманием, да, из этой спокойной комнатки я изучал его развитие день за днем, знаю его так же хорошо, как вы сами, и утверждаю, что вы даете нам славный урок, что коллективистскому государству останется только последовать вашему примеру экспроприировать вас, после того как вы экспроприируете массу и осуществите мечту вашего необузданного честолюбия, которое стремится, не правда ли, поглотить все капиталы мира в одном единственном банке, общем складе всемирного благосостояния… О, я восхищаюсь вами, будь моя власть, я бы предоставил вам полную свободу, потому что вы начинаете наше дело, как предтечи гения.

Он улыбался своей бледной улыбкой больного, заметив удивление своего собеседника, который был поражен, найдя его au courant текущих дел и польщен его осмысленными похвалами.

– Но, – продолжал он, – когда в один прекрасный день мы экспроприируем вас во имя нации, заменив ваши частные интересы интересом всех, превратив вашу великую машину для высасывания золота в регулятор социального богатства, мы прежде всего уничтожим это.

Он отыскал су между бумагами, валявшимися на столе, и поднял его двумя пальцами, как жертву, обреченную на заклание.

– Деньги, – воскликнул Саккар, – уничтожить деньги, вот нелепость!

– Мы уничтожим монету… Подумайте сами, ведь металлическая монета не имеет никакого смысла, никакого rasion d’etre в коллективистском государстве. Мы заменим ее трудовыми бонами, и если вы видите в ней мерило ценности, то у нас будет другое, ничуть не хуже, которое мы выработаем, установив среднюю норму рабочих дней в наших мастерских… Надо их уничтожить, эти деньги, которые маскируют и поощряют эксплуатацию работника, позволяют обкрадывать его, уменьшая плату до минимума, необходимого, чтобы не умереть с голода. Разве не ужасно это владычество денег, по милости которого накопляются частные состояния, преграждается путь плодотворному обращению, создается скандальная власть, повелевающая финансовым рынком и социальным производством? От них все наши кризисы, вся наша анархия… Нужно, убить, убить деньги!

Но Саккар рассердился. Не будет денег, не будет золота, не будет этих сияющих звезд, озарявших его жизненный путь. Для него богатство всегда воплощалось в блеске новых монет, льющихся как дождь весною под яркими лучами солнца, сыплющихся градом на землю, скопляясь грудами серебра, грудами золота, которые можно загребать лопатой, упиваясь их блеском и музыкой. И уничтожить эту радость, этот стимул борьбы и жизни!

– Это глупо! О, это глупо!.. Никогда, слышите!

– Почему никогда, почему глупо? Разве в семейных отношениях мы пользуемся деньгами? Вы видите в семье только общие усилия и обмен… К чему же деньги, когда общество превратится в огромную семью, которая сама будет управлять своими делами?

– Говорят вам, это безумие!.. Уничтожить деньги; да ведь деньги – сама жизнь! Без них ничего не будет, ничего!

Он расхаживал по комнате вне себя, и, проходя мимо окна, далее взглянул, тут ли еще биржа: этот ужасный малый чего доброго способен был и ее уничтожить одним дуновением. Но она была на месте, – правда смутная в наступающей темноте, точно растаявшая под проливным дождем, бледный призрак биржи, готовый улетучиться в сером тумане.

– Впрочем, глупо и спорить с моей стороны. Это невозможно… Посмотрим, как вы уничтожите деньги.

– Ба! – пробормотал Сигизмунд. – Все уничтожается, все преобразуется и исчезает… Ведь мы уже видели, как изменилась форма богатства, когда ценность земель упала, земельное: богатство, поля и леса, спасовали перед движимым, промышленным имуществом, рентами и акциями, теперь мы присутствуем при раннем одряхлении этой последней формы. Ведь известно, что процент падает, что норма в пять процентов теперь не достижима… Если стоимость денег падает, то почему им не исчезнуть совсем, заменившись новой формой богатства? Эта будущая форма богатства и есть наши трудовые боны.

Он пристально разглядывал су, точно это была последняя монета старых веков, случайно уцелевшая, случайно пережившая угасшее общество. Сколько радостей и сколько слез видел, этот скромный металл. Он опечалился, задумавшись о вечном стремлении человеческом.

– Да, – продолжал он тихо, – вы правы; мы не увидим этого порядка вещей. Нужны годы, годы. И кто знает, так ли сильна любовь к ближним сама по себе, чтобы заместить эгоизм в общественной организации… Но я надеюсь на близкое торжество, мне так хотелось бы видеть зарю справедливости!

Болезнь, терзавшая его, на минуту прервала его речь. Он, не признававший смерти, сделал жест, точно отталкивая ее. Но тотчас затем он покорился.

– Я сделал свою задачу, я оставлю мои заметки, если не успею окончить труда, о котором мечтаю, – о пересоздании общества. Будущее общество должно быть зрелым плодом цивилизации, так как, если не сохранить хорошей стороны соревнования и контроля, все рухнет… Ах! Это новое общество, я просто вижу его теперь, сейчас, готовым, созданным, после стольких бессонных ночей. Все предусмотрено, все решено, – вот, наконец, высшая справедливость, абсолютное счастье. Оно здесь, на бумаге, окончательно математически доказанное.

Он водил по разбросанным бумагам своими длинными изможденными пальцами, забываясь в грезах об отвоеванных миллиардах, разделенных поровну между всеми, о счастье и здоровье, которым наделял страдающее человечество, – он, который уже не ел, не спал, умирал, освободившись от всяких потребностей в этой голой комнатке.

Внезапно грубый голос заставил Саккара вздрогнуть.

– Как! Это вы? Что вы тут делаете?

Это был Буш, который только что вернулся и сердито посматривал на Саккара, опасаясь, как всегда, что излишний разговор вызовет припадок кашля у Сигизмунда. Впрочем, он не дожидался ответа и тотчас принялся ворчать:

– Как, у тебя опять потухла печка? Ну, не безумие ли это при такой сырой погоде.

Он уже присел на корточки, несмотря на свое грузное тело, колол лучину и растапливал печку. Потом схватил щетку, привел в порядок комнату, позаботился о лекарстве, которое больной должен был принимать каждые два часа, и успокоился не прежде, чем уложил его в постель.

– Г. Саккар, пожалуйте в мой кабинет…

Там оказалась г-жа Мешэн, занявшая единственный стул. Она и Буш только что были в одном соседнем доме и вернулись в восторге от своего посещения. Представлялась возможность, после долгих и тщетных попыток, пустить в ход дело, которое они принимали близко к сердцу. В течение трех лет Мешэн рыскала по Парижу, разыскивая девицу Леони Крон, обольщенную графом Бовилье, который подписал на ее имя вексель в десять тысяч франков, с обязательством уплатить их в день ее совершеннолетия. Мешэн тщетно обращалась к своему кузену Фэйе, в Вандоме, купившему этот вексель для Буша с кучей других безнадежных долговых обязательств, оставшихся после некоего Шарпье, хлебного торговца и ростовщика, – Фэйе отвечал, что девица Леони Крон должна находиться на службе у какого-то судебного пристава в Париже, что она уехала из Вандома десять лет тому назад и не возвращалась более, и что он ничего не мог узнать у ее родных, так как все они перемерли. Мешэн разыскала ей судебного пристава; мало того: ей удалось найти мясника, даму, дантиста, у которых последовательно служила Леони, но с дантистом нить обрывалась, поиски становились тщетными; да и возможно ли найти иголку в сене, девушку, погрязшую в парижской клоаке. Напрасно она посещала справочные конторы, меблированные дома сомнительной репутации, вертепы и притоны дешевого разврата, – вечно настороже, прислушиваясь и расспрашивая всякий раз, как имя Леони достигало ее слуха. И эта-то девушка, которую она искала Бог знает где, оказалась тут же под боком, в улице Фейдо, в публичном доме, куда Мешэн заглянула случайно, разыскивая одну из своих жилиц, не доплатившую три франка за квартиру в Неаполитанском предместье. Какой-то проблеск гения помог ей узнать ее, хотя она носила другое имя, когда мадам пронзительным голосом требовала ее в гостиную. Буш немедленно отправился вместе с Мешэн в вертеп, чтобы столковаться о деле; сначала эта толстая девушка, с жесткими черными волосами, падавшими на лоб до самых бровей, с плоским, рыхлым лицом, грязная и истасканная до последней степени, поразила его; потом он разобрал, что могло в ней нравиться, в особенности десять лет тому назад. Впрочем, он был в восторге при виде такого ужасного падения. Он предложил ей тысячу франков, если она уступит ему свои права на вознаграждение. Она приняла его предложение с глупым изумлением и детской радостью. И так, ловушка для графини Бовилье готова, оружие найдено, да еще какое: они не ожидали такого безобразия и позора.

– Я ожидал вас, г. Саккар. Нам нужно поговорить… Вы получили мое письмо, не правда ли?

Мешэн, неподвижная и безмолвная, по-прежнему сидела на единственном стуле в этой тесной комнате, заваленной бумагами и тускло озаренной коптящим светом убогой лампы. Саккар, не желая показать вида, что пришел из-за угрозы, тотчас заговорил о деле Жордана резким, презрительным тоном.

– Прошу извинить, я зашел к вам по поводу долга одного из моих сотрудников. Это Жордан, славный малый, которого вы преследуете с возмутительной жестокостью… Не далее как сегодня утром вы отнеслись к его жене с грубостью, которой постыдился бы всякий порядочный человек.

Неподготовленный к этому нападению, Буш смешался и забыл о своем деле.

– Жорданы, вы по делу Жорданов… В деловых отношениях нет ни женщин, ни порядочных людей. Кто должен, тот платит, больше я ничего знать не хочу… Эти мошенники водят меня за нос несколько лет, я насилу мог вытянуть у них четыреста франков, по грошам… Да, черт побери, я продам все их имущество, выгоню их на улицу, если они сегодня же не заплатят мне триста тридцати франков пятнадцати сантимов.

Саккар, желая подзадорить его, заметил, что этот вексель наверно обошелся ему не дороже десяти франков и, следовательно, окупился сорок раз. Буш едва не задохнулся от злости.

– Ну, да, ну, да, я только и слышу это… Вы еще укажете на издержки, превратившие триста франков в семьсот с лишним… Да разве это мое дело! Мне не платят, я преследую. Тем хуже, если правосудие обходится так дорого, это его вина!.. Так, по-вашему, заплатив за вексель десять франков, я обязан получить те же десять франков и дело с концом? А риск, а хлопоты, а умственный труд, да, да, умственный труд? Не угодно ли порасспросить о деле Жорданов эту даму? Ей таки пришлось повозиться с этим делом, обивая пороги по всем редакциям, откуда ее выгоняли, как нищую, не желая сообщить адрес. Да ведь мы хлопотали над ним целые месяцы, мечтали о нем, работали над ним, как над нашей лучшей аферой; оно стоит мне чертовских денег, если считать только по десяти су за час.

Он выходил из себя, указывал на груды бумаг, наполнявших комнату.

– Здесь на двадцать миллионов векселей, всевозможных, отовсюду, старых и новых, ничтожных и колоссальных… Не угодно ли, я вам уступлю их за миллион… Подумать только: тут есть должники, за которыми я слежу четверть столетия. Чтобы получить от них какую-нибудь несчастную сумму в несколько сот франков, часто и того менее, я терплю по несколько лет, выжидая пока они разбогатеют или получат наследство… А вон там, в этой огромной куче, свалены не отысканные, которых большинство; это ничто или, лучше сказать, мертвая материя, откуда я должен извлечь жизнь – мою жизнь – после Бог знает каких ухищрений, поисков и хлопот!.. И вы хотите, чтобы, поймав, наконец, должника, способного к уплате, я не высасывал из него крови? Нет, я не так глуп, да и вы бы не сделали такой глупости, да!

Не пускаясь в дальнейшие споры, Саккар достал бумажник.

– Я вам дам двести франков, а вы отдадите мне дело Жордана с распиской в получение всей суммы.

Буш подпрыгнул от негодования.

– Двести франков, никогда!.. Триста франков пятнадцать сантимов! Ни сантима меньше.

Но Саккар повторил невозмутимым тоном, со спокойной уверенностью человека, знающего силу денег, когда они предлагаются чистоганом:

– Я дам вам двести франков.

В конце концов, еврей, сознавая, что сделка выгодна, согласился с бешенством, со слезами на глазах!

– Я слишком слаб. Что за мерзкое ремесло!.. Честное слово, меня грабят, меня обирают… Что ж, благо вы здесь, не стесняйтесь, берите векселя, да, вон в той куче, берите за свои двести франков.

Написав расписку и письмо судебному приставу, у которого хранилось дело Жордана, Буш перевел дух. Он был до такой степени взволнован, что отпустил бы Саккара, не вспомнив о его деле, если бы не вмешалась Мешэн, до сих пор сидевшая молча и неподвижно:

– А дело? – сказала она.

Буш вспомнил и возрадовался, что может отомстить. Но весь его план, рассказ, вопросы, подготовленные заранее, все это разом испарилось, так ему хотелось поскорее приступить к делу.

– Да, да, правда!.. Я вам писал, г. Саккар. Нам нужно свести один старый счетец.

Он протянул руку и достал дело Сикардо.

– В 1852 г., живя в меблированном доме, на улице Лагарп, вы подписали двенадцать векселей по пятидесяти франков на имя девицы Октавии Шавайль… Вот эти векселя. Они остались неоплаченными; вы исчезли, не оставив адреса прежде, чем кончился срок первому. А главное, они подписаны вымышленным именем Сикардо, именем вашей первой жены…

Саккар смотрел и слушал, бледнея. Невыразимое волнение охватило его, прошлое восставало в его памяти, возбуждая в нем чувство гибели, падения, точно какая-то громадная, темная масса нависла над его головой. В первую минуту он совершенно потерял голову и пробормотал:

– Как вы могли узнать об этом?.. Откуда у вас эти бумаги?..

Потом, дрожащими руками, торопливо достал бумажник, желая поскорей уплатить и получить эти проклятые документы.

– Процентов нет, не правда ли?.. Шестьсот франков!.. О, можно бы поторговаться, но я предпочитаю заплатить без разговоров.

Он протянул Бушу шесть банковых билетов.

– Сию минуту! – воскликнул Буш, отталкивая деньги. – Я еще не кончил. Дама, которую вы видите здесь – родственница Октавии; документы принадлежат, ей, и я хлопочу только ради нее… Бедная Октавия осталась калекой после вашего насилия. Она испытала много горя и умерла в ужасной нищете у этой дамы, которая ее приютила… Если угодно, она сама может вам рассказать об этом…

– Ужасная история! – пропищала Мешэн, прерывая свое молчание.

Саккар обернулся к ней. Он совсем забыл об этой особе, втиснутой между бумаг, как наполовину опорожненный бурдюк. Она всегда возбуждала в нем беспокойство, своей сомнительной профессией – профессией хищной птицы, подбирающей потерявшие цену акции; и вот оказывается, что она причастна к этой неприятной истории.

– Конечно, она была несчастна, это досадно… – бормотал он, – Но если она умерла, то я не вижу… Впрочем, вот шестьсот франков.

Буш вторично отказался от денег.

– Виноват, вы еще не все знаете; у нее был ребенок… Да, ребенок, которому теперь четырнадцатый год и который похож на вас, как две капли воды, так что вы не можете отрицать родства.

Ошеломленный Саккар повторил несколько раз:

– Ребенок, ребенок…

Потом, внезапно, положил банковые билеты обратно в бумажник и сказал с апломбом и очень весело:

– Э, да вы смеетесь надо мной? Если есть ребенок, я не дам ничего… Он наследовал матери, он и получит по векселям и все, что я дам сверх векселей… Ребенок! Да это очень мило, это очень естественно, нет ничего дурного иметь ребенка. Напротив, я очень рад, это меня молодит, честное слово!.. Где он? Я хочу его видеть. Почему вы не отвели меня к нему с самого начала?

Буш, в свою очередь ошеломленный, вспомнил о нерешимости, о бесконечных колебаниях Каролины, не знавшей, как и сообщить Саккару о ребенке. Совершенно сбитый с толку, он пустился в самые бестолковые объяснения и разом вывалил все: рассказал о шести тысячах франков, об издержках Мешэн… о двух тысячах, полученных в задаток от Каролины, об ужасных инстинктах мальчика и о его поступлении в Дом трудолюбия. Саккар со своей стороны приходил в негодование при каждой новой детали. С какой стати шесть тысяч франков! Кто ему поручится, что они не ограбили мальчишку?

Задаток в две тысячи франков! Они осмелились вытребовать две тысячи франков у его знакомой? Да это воровство, шантаж! Ребенок дурно воспитан – и они же требуют с него деньги за дурное воспитание! Да что они, за дурака его считают, что ли?

– Не дам ничего, – кричал он, – слышите! Не рассчитывайте вытянуть хоть су из моего кармана.

Буш, посинев от злобы, выпрямился перед столом.

– Увидим, я притяну вас к суду!

– Полно врать! Правосудие не занимается этими делами… А если вы рассчитываете запугать меня скандалом, так это еще глупее, потому что мне плевать на все! Ребенок! Да это мне очень лестно.

И так как Мэшен загораживала дверь, он должен был оттолкнуть ее, чтобы выйти. Она задыхалась, и крикнула ему вслед своим пискливым голосом:

– Каналья, бессердечный!

– Я с вами разделаюсь! – прорычал Буш, захлопывая дверь.

Саккар был так возбужден, что велел кучеру ехать немедленно в улицу Сен-Лазар. Он спешил увидеть Каролину, обратился к ней без всякого стеснения и тотчас выбранил ее за выданные Бушу две тысячи франков.

– Как же можно так бросать деньги, дорогая моя?.. Почему вы не посоветовались со мною?

Увидев, что он знает, наконец, об этой истории, она некоторое время сидела молча. Теперь ей нечего было скрывать, после того как другой взял на себя труд уведомить его. Тем не менее, она колебалась, сконфуженная за этого человека, который говорил с ней, как ни в чем не бывало.

– Я не хотела огорчить вас… Этот несчастный ребенок был до такой степени испорчен!.. Я бы давно вам рассказала, но…

– Но что?.. Признаюсь, ничего не понимаю.

Она не пыталась объяснить ему или оправдаться, охваченная припадком грусти и равнодушия ко всему; тогда как он продолжал восклицать, в восторге, действительно помолодевший:

– Бедный мальчишка! Я буду любить его, уверяю вас… Вы хорошо сделали, что поместили его в Дом трудолюбия, чтобы очистить немножко его от грязи. Но мы возьмем его оттуда, найдем ему учителей… Завтра я пойду посмотреть на него, да, завтра же, если только позволят дела!

На другой день было заседание совета, прошли два дня, потом неделя, а Саккар не мог улучить минуты. Он часто вспоминал о ребенке и откладывал свое посещение, уступая увлекавшему его потоку.

В начале декабря курс поднялся до двух тысяч семисот франков среди общей горячки, по-прежнему заржавшей биржу своим болезненным дыханием; что всего хуже, сомнительные слухи росли: все кричали о неизбежной катастрофе, а курс все-таки поднимался безостановочно, вследствие одного из тех безумных увлечений, которые слепы перед очевидностью. Саккар жил в ореоле своего кажущегося триумфа, как бы озаренный блеском золотого дождя, изливавшегося над Парижем, но достаточно проницательный, чтобы чувствовать, что почва колеблется под его ногами и грозит крушением. Хотя он оставался победителем при каждой ликвидации, но по-прежнему возмущался усилиями понижателей, потери которых достигали уже громадных размеров. С чего же проклятые жиды взбесились? Ведь так или иначе конец наступит и без них. Больше всего его бесила измена своих, солдат Всемирного банка; он чуял, что многие из них теряют веру, переходят на сторону Гундерманна и продают, торопясь реализовать акции.

Однажды, когда Саккар изливал свое негодование перед Каролиной, она решилась, наконец, признаться:

– Знаете, друг мой, ведь я тоже продала… Я только что продала последнюю тысячу наших акций по курсу две тысячи семьсот.

Он не верил своим ушам, точно услышав о самой черной измене.

– Вы продали, вы! Боже мой!

Она взяла его за руки и пожала их с искренним огорчением, напоминая ему, что она и брат предупреждали его. Гамлэн, до сих пор остававшийся в Риме, посылал ей письма, полные смертельного беспокойства по поводу этого неумеренного и необъяснимого повышения, которое нужно остановить, во что бы то ни стало, даже рискуя провалиться. Еще накануне она получила письмо с формальным приказанием продать. И она продала.

– Вы, вы! повторял Саккар. – Так это вы шли против меня, это вас я чувствовал в тени, ваши акции покупал!

Против обыкновения он не вышел из себя, но тем сильнее было ее огорчение; она попыталась уговорить его, заставить отказаться от этой беспощадной борьбы, которая может кончиться только гибелью.

– Послушайте, друг мой… Подумайте: наши три тысячи акций составили более семи с половиной миллионов. Согласитесь, что это неожиданная, необычайная прибыль. Но эти деньги ужасают меня, я не могу поверить, что они принадлежат нам… Впрочем, дело не в нашем личном интересе. Подумайте об интересах всех тех, кто доверил свое состояние в ваши руки, об ужасающей массе миллионов, которыми вы рискуете. К чему поддерживать это безумное повышение, к чему еще подгонять его? Я слышу со всех сторон, что катастрофа неизбежна, неминуема… Нельзя подниматься бесконечно, да и нет никакого стыда в том, что акции будут представлять свою действительную стоимость: в этом спасение дома.