Рыжая Кошка. Роман

Толик шутил, что намерен нарожать ещё восемь детей: четыре сына и четыре дочки. Его попытался отговорить Ваха:

– К чему так много? Хватит и трёх-четырёх…

– К чему так много? – смеялся Тахир. – Чтобы в доме всегда весело было, чтобы не замолкали детские голоса.

– Так они же и отдыхать не дадут! – запротестовал Вахоб.

– Ну, это, как приучишь, – авторитетно заявил Толик. – Домашних, как говорят русские, нужно держать в ежовых рукавицах, чтобы по струнке ходили, чтобы знали, кто в доме хозяин.

Я слушал Тахира и вспоминал бывшего мужа Дильбархон.

– Ты мне сейчас напомнил Батыра!

– Какого Батыра? – не понял Толик.

– Ходжаева Батыра, – уточнил я.

– Это из Юнус-Абадского УВД что ли?

– Да нет. Это бывший муж моей сестры Дильбар.

– Ну уж сравнил! – обиделся Толик. – Батыр – это бандит. По нему тюрьма плачет. Женщину нужно держать не кулаками, а в моральном смысле… Думаешь почему я хочу сделать жене столько детей – ради собственного удовольствия? Как бы не так! Да с десятью детьми на шее, ей даже в зеркало посмотреться будет некогда, не то, что на других мужиков заглядываться.

Вахоб с Азизом, выслушав такую жизненную позицию, переглянувшись, засмеялись. У меня, если честно, эта позиция восхищения не вызвала, и смешной не показалась. А Толику реакция друзей явно понравилась, и он продолжил делиться с ними опытом, не обращая внимания на мой хмурых взгляд.

Дома я попросил Наташу накрыть на стол. Всё-таки у Тахира ребёнок родился, и его нужно обмыть должным образом. Так принято у нормальных людей.

От моего взгляда не ускользнуло то, что Тахир наблюдал за действиями девушки чересчур заинтересованно. И это меня обеспокоило, потому что натура Толика мне очень хорошо известна, Ещё с институтских времён он слыл бабником и ловеласом. Но, когда наш ловелас предложил Наташе составить компанию, та категорически отказалась от такой чести и ушла в свою комнату. Толик прошипел ей во след:

– Надо же, какая прынцесса?!

А, когда Наташа скрывается из вида, добавил:

– Кто такая? Откуда взялась? Почему, Карим-ака, ты ничего о ней не сказал?

– Это Наташа-хон, – нехотя пояснил я. – Она из Ферганы приехала. Собирается на следующий год в институт поступать.

– А в этом, что не поступила?

– Нет.

– Такая красотка и не поступила?! – удивился Тахир.

В наш разговор вступил Вахоб:

– А что в наши институты стали принимать за красоту?

– Нет, – засмеялся Азиз, – за деньги.

– Не знаешь, куда поступала? – продолжил допытывается Тахир.

– В Иняз, кажется.

– О-о-о, – подал голос Вахоб, – туда такса пять тысяч.

– Всего-то? – удивился Тахир. – В Андижанский мединститут – десять тысяч.

– Откуда знаешь? – торопливо поинтересовался Азиз.

– От верблюда! – с высока своего положения ответил Толик. – Старший брат дочь свою туда устраивал: десять кусков отвалил.

– Что же у Наташкиных родителей денег что ли нет? – поинтересовался Вахоб. – Всего-то пять тысяч?

Я не выдержал и вступил в разговор:

– С каких это пор пять тысяч стали для тебя маленькими деньгами?

– С тех пор, как тесть взял его в долю, – поддел Вахоба Толик.

– В какую долю? – переспросил я, не понимая намёка.

– В долю от спекуляции, – пояснил Толик, усмехаясь.

– Какая такая спекуляция?! – вскнул Вахоб. – Просто мы отправляем в Челябинск, Тюмень, Сургут фрукты и там продаём – только и всего.

– Они там продают! – съязвил Тахир-Толик, с усмешкой поглядывая на друга. – Втридорога…

– А ты, как хотел? – покраснел Вахоб. – Дорогу надо оправдать?! Надо. Расходы надо оправдать?!… Туда – плати, сюда – плати… Ментам – плати, за проезд – плати… Кругом расходы.

– Тише-тише! – попытался успокоить разгорячившихся друзей Азиз. – Что так расшумелись? Мы сюда зачем пришли, чтобы выяснять кто куда и за что платит? Давайте ка, друзья, лучше выпьем за наших детей?

– Ты прав, азизим (дорогой): мы пришли, чтобы обмыть новорождённого, а не чтобы спорить, – понизил голос Вахоб.

И все тут же забыл разногласие, принимаясь за горячительные напитки, сопровождая каждый стакан тостом. Как гостеприимный хозяин, не забываю напоминать дорогим гостям закусывать, чем Аллах послал. Хорошо, что сестрёнка про запас напекла всякой всячины. Да и Наташа-хон тоже не осталась равнодушной к моей просьбе: сготовила плов на газовой плите. Не скрою: удивился очень, хотя и пытался не показать своего удивления. Моя уверенность в том, что девчонка готовить не может не оправдалась. Конечно вкус плова не такой, как у того, что готовят в казане на улице, но вполне съедобный.

Пришлось самому ухаживать за честной компанией: настырная кизча (девчонка) так и не вышла из своей комнаты.

Через некоторое время горячительное сделало своё тёмное дело: языки у друзей развязались, глаза начали блестеть, разговоры стали ещё более откровенными, а мысли, напротив, туманнее. Я обратил внимание, что Тахир тихо встал из-за стола и вышел из комнаты. Опасаясь, что эта распутная бестия начнёт приставать к Наташке, вышел следом за ним. И оказался прав: Толик стоит у двери Наташиной комнаты, царапает её ногтями, уговаривая девушку выйти и посидеть с нами.

Чтобы девчонка не смогла понять наш разговор, начал говорить с ним на узбекском языке.

– Что, понравилась девочка? Правда хороша?

– Да, очень.

– Девочка-то есть, палван, (богатырь), но не про твою честь.

– Что, Карим-ака, себе приберегаешь?!

– Нет, я не приберегаю: Сабир приберегает.

– Какой Сабир? – Тахир сделал вид, что не понял.

И я принял его игру:

– Усманов Сабир. Надеюсь помнишь такого?

– Сабирку Усманова?! – нахмурил брови Тахир. – Конечно, помню. А, если забуду, то зубы своим блеском напомнят.

– Сколько он тогда их тебе выбил, Тахир-джан?

– Какое это имеет значение? – повысил голос Толик. – Это было давно!

– Но память-то на всю жизнь останется, – улыбнулся я беззлобно. – На каком это курсе вы так повздорили?

– На третьем, Карим-ака, на третьем. Думаю помнишь из-за чего?

– Не из-за чего, а из-за кого, – деликатно уточнил я. – Как же, конечно помню: из-за Кати Вороновой. Вы её поделить никак не могли. Не так ли, дружище? Всё помню, дорогой. Как не помнить: все парни с вашего курса были чуть влюблены в Воронову…

– А досталась этому паршивцу! Сабирке! – произнёс Тахир с такой ненавистью и яростью, словно это было вчера, словно боль в его душе не утихла до сих пор. – Он попользовался и бросил её, подлец!… А ведь я любил Катюшу. Так любил… Как никого и никогда больше уже не смогу полюбить…

– Я ездил к ней, Карим, в Джизак. – неожиданно признался Толик, – Просил выйти за меня замуж… Знаешь, что она тогда мне ответила?

– Откуда? – миролюбиво ответил ему, поглаживая по плечу, как больного.

– Она сказала: – «Толик, ты замечательный друг, хороший человек, но замуж за тебя я не выйду, потому что люблю другого. Прости…»

– Я понял, что она до сих пор любит этого подлеца, Сабира. Готов был убить его! Но, когда вернулся в Ташкент, он успел уже уехать в Фергану.

– А где сейчас Воронова? – поинтересовался я лишь для того, чтобы поддержать разговор.

– Там же, в Джизаке. Работает в Облбольнице… У неё сын растёт, Карим. Сабиркин сын… Я это сразу понял, как увидел мальчишку. – голос Тахира сорвался и он начал плакать злыми, пьяными слезами.

Едва удалось успокоить друга и увести от дверей комнаты, где была Наташа, соблазняя выпивкой. Только это подействовало на Тахира безотказно и он пошёл со мной в зал с единственной, как видно, целью: напиться.

Набирались мы в тот вечер основательно. В результате Азиз заснул тут же за достарханом, Вахоб находился в состоянии близком к отключке – с большим трудом стоял на ногах. Только Тахир, крепко держался в горизонтальном состоянии и всё повторял, как попугай:

– Вот пью и не пьянею! Пью – и не пьянею!

Друзья, наконец, собрались с силами и начали разбредаться по домам. Как я не старался уговорить их остаться, мне это не удалось. С трудом погрузили Азиза в его «Жигулёнок»: вес у него немалый – под сто килограмм, да ещё помноженный на отключку.

Вновь уговаривал Тахира не садится за руль в нетрезвом виде, и заночевать у меня, но тот ответил:

– Я всегда за рулём не совсем трезвый и ничего – дорогу домой нахожу.

Когда друзья уехали, я собирал все остатки водки в один стакан, залпом выпил его и отключился.

* * *

Утром чувствовал себя хуже некуда: давило сердце, кружилась голова, во рту словно вчера съел что-то не совсем свежее. Из зеркала смотрела физиономия с синяками под глазами, с примятыми с правой стороны кудряшками, в которых застряли не-то пушинки, не-то объедки. Не оставалось ничего другого, как плюнуть в отражённую физиономию и отправиться искать что-нибудь из выпивки, чтобы поправить здоровье. Облазил чуть не весь зал, но не нашёл ни глотка. Ругнул себя за то, что не догадался с вечера спрятать бутылку пива.

Злой, как сатана, пошёл на кухню, обшарил холодильник, но и там выпивки не было. Неумытый, всклокоченный, шатался по дому, отыскивая объект на котором можно было отыграться. Под горячую руку попала Наташка. Выражение девичьего лица говорило, что мой вид ей, мягко говоря, неприятен. Эта гримаса вынудила съязвить:

– Подумаешь, принцесса?! Что вчера выпендривалась? Посчитала общение с нами недостойным твоей светлости?

Наташка, сверкнув глазами, ответила с вызовом:

– Я не обязана развлекать ваших пьяных друзей!

Эти слова больно задели, моё, исходящее слюной, самолюбие, и я выдал по-полной:

– Ну, и тебе, азизим (дорогая), никто ничем не обязан!

Девчонка посмотрела на меня сверху вниз с плохо скрываемой жалостью и даже, как мне показалось, брезгливостью и ушла в комнату.

Я рвал и метал. Мотался из своей комнаты в зал, и обратно. В порыве злости хотел что-нибудь разбить, но передумал, справедливо полагая, что это расстроит сестрёнку.

– Хорошо, что её сейчас нет, – шептали мои губы, – что она не видит брата в таком состоянии, а то были бы слёзы, упрёки… Ох, уж мне эти женщины! Вечно чем-то недовольны. Никогда их не угодишь.

И тут в мою тяжёлую голову заползла беспокойная мысль:

– Как бы Наташка не наболтала сестрёнке лишнего, тогда мне несдобровать… Тут ещё, совсем некстати, Сабир должен появиться… А я гостье нагрубил. Совсем расходился, ахмак (дурак) всклокоченный! Ох, Карим-ака, придётся зажать гордость в кулак и загладить своё хамство! А иначе мне удачи не видать…

Решился пригласить Наташку позавтракать, да и прощение, заодно попросить. Попробую свалить всё на чрезмерное употребление спиртного, больше оправдаться было нечем. Два раза подходил к двери в её комнату с приглашением, но от завтрака она категорически отказалась.

– Обиделась! – вертелось в моей тяжёлой голове. – Значит всё расскажет Сабиру. Дело плохо. Нужно смываться из дома… Пока не поздно.

Намыл свою физиономию, прилизал непослушные кудри, переоделся в чистое и мышкой юркнул за порог, моля Аллаха, чтобы не столкнуться с Сабиром. Кляня себя почти нецензурными словами, и, проклиная вчерашний загул, направился в пивнушку, обещая лишь поправить здоровье – и всё. Но, как только влил в рот первую кружку, всё покатилось по накатанной дорожке: откуда-то появились знакомые, сами-собой возникли пустые разговоры, водка к пиву, и так до тех пор, пока карманы не стали пустыми. И вокруг сразу образовалась пустота, но зато в сердце поселилась храбрость: я уже не боялся ни Сабира, Ни Наташи, ни Дильбархон.

Расхрабрившись так до безобразия, с трудом добрался домой, надеясь на то, что Сабир уже был, и они с Наташкой успели убраться до моего появления. Чуда не произошло: не успел собрать все пустые бутылки, как заявился Сабир. Начал прямо с порога:

– Опять веселишься, Карим-ака?

– Ты же знаешь, друг: я весёлый человек.

– Дорвался до свободы, дружище? Не слишком ли её много для тебя?

– Какая там свобода? – в ответ буркнул я, жестом приглашая друга в зал, напрочь забыв, какой там беспорядок.

Лишь в зале понимаю свою оплошность, потому что это ничто иное, как поле после «куликовской битвы»: кругом пустые бутылки, объедки, осколки, окурки. Пришлось оправдываться:

– Вчера немного посидели с ребятами… Обмывали новорождённого. У Толика Абдукадырова вчера сын родился. Ну вот и погудели. Немного…

– Да, вижу, что немного, – покачал головой Сабир.

– Ты меня осуждаешь? – предположил я, всматриваясь в лицо друга. – Ты не прав, Сабир! Что я не имею права отдохнуть после работы?

– Имеешь, имеешь, – успокоил меня тот. – Но не имеешь права хамить.

– А что я такого сделал? – протест напрашивался сам-собой.

– Ты Наташу обидел.

– Ну да, её обидишь! Она сама кого угодно обидит… Утром даже разговаривать не стала, завтракать отказалась… И чем это её, интересно, обидели, тем что попросили немного посидеть с нами, составит компанию?!

– И как это ты себе представляешь? – сверлил меня взглядом Сабир, – Орава пьяных мужиков и рядом юная девочка?

На это мне ответить было нечего. Стоял молча, опустив голову, как провинившийся школьник перед строгим учителем. А Сабир бил словами, как кнутом:

– Карим-ака, тебе же было сказано человеческим языком, что эта девочка не про вас. Ты, что, дружище, меня не понял?

Это уже было верхом моего «позора». Другому бы я ответил достойным образом, но не Сабиру, которого я почитал, как брата. Не осталось ничего иного, как скорчить совершенно пьяную, непонимающую физиономию, с которой, как известно, взятки гладки. Сабир в сердцах плюнул на пол, потом оттолкнул меня и ушёл. Толчок был настолько сильным, что я упал и больно ударился локтём. Мой голос прозвучал в зале слабым всхлипом:

– А ещё друг называется! Ради первой встречной готов прикончить старого друга… Эх, Сабир-ака, Сабир-ака!

Но думаю этот крик души понят не был. Я слышал, как с громким стуком закрылась входная дверь, заставившая меня вздрогнуть, как от удара хлыста. В этот миг, своим затуманенным умом я понял, что именно сейчас, потерял своего лучшего друга. И меня словно прорвало. Я плакал, клял себя самыми последними словами, обвиняя во всех смертных грехах. Обвинял себя, друзей, пагубное пристрастие к водке, проклятую судьбу. Но меня не слышал никто, потому что рядом не было никого: ни друга, ни родной души, ни Аллаха, к которому я время от времени обращался, когда становилось совсем невмоготу. Один… Совсем один… Может ли быть худшее наказание? Не знаю…

Глава 5. Буду слушать и думать

(Рассказ Дильбар Атабаевой №2)

Я возвращалась из Янги-Юля на рейсовом автобусе отдохнувшей, в весёлом, безоблачном настроении. Ташкент показался таким дорогим и близким сердцу, что неожиданно у меня на глазах появились слёзы. Хорошо я сидела у окна, делала вид, что заинтересована городским пейзажем, поэтому моих слёз никому не было видно.

Неожиданно пришло осознание: я дома. Оно было настолько удивительным, что в моей голове появилось много вопросов:

– Что произошло?… Что изменилось? Почему прежде я не чувствовала этого? Почему до этого момента всё было привычным, знакомым, обычным?

Никогда раньше я не задумывалась над тем, что для меня значит Ташкент. Ну – столица Узбекистана, ну – город в котором я родилась и выросла – и только. Почему сегодня он стал чем-то большим: стал другом, в котором я увидала столько близкого и дорогого моему сердцу?

Я будто повзрослела, стала, быть может, немного мудрее. У меня словно раскрылись глаза, как после долгого, тяжёлого сна. И, кажется, мне известно почему это произошло. Просто раньше я плыла по течению, как сказала Валя-апа, а теперь стала думать. Сама думать, а не жить по чужой подсказке.

Последние сутки я много разговаривала с Лолой, с Валей-апой и много думала. Думала о себе, брате, о нашей жизни. И поняла, что мы совершаем большую ошибку. Ни у брата, ни у меня нет цели в жизни. На какой рынок сегодня пойти, что сготовить на ужин брату, или, где сегодня встретиться с друзьями – это не цель, это обыденность нашей жизни. Этой обыденностью мы и живём изо-дня в день, из года в год, ничего не меняем, ни к чему не стремимся – так сказала Валя-апа,

И ещё она сказала, что «каждый человек непременно должен иметь цель в своей жизни и стремиться к ней, добиваться её достижения, тогда он будет ощущать себя человеком нужным, востребованным, а значит и счастливым». Пока я просто запомнила её слова, а дома, в тишине буду над ними думать.

– Каждый человек должен к чему-то стремиться, ради чего-то жить – сказала Валя-апа.

А ради чего живём мы: Карим-ака и я? У брата есть работа, на которую он жалуется, сердится, порой ненавидит, но без неё жить не может. А я? Четыре стены, забота о нём – и ничего больше. И ради этого стоило появляться на свет? Нет-нет, тут что-то не так… Только что – пока не пойму.

Со мной, думаю ясно: «замкнулась в скорлупе, как улитка»: меня не тронь, а уж я – не трону. С братом и того хуже: выпивки и работа. Вот и всё – все жизненные интересы. Не густо, как говорит иногда Карим-ака, пересчитывая свои карманные деньги. А мне почему-то кажется, что эти слова отражают всю нашу жизнь: не густо.

В Янги-Юль я ехала не только затем, чтобы погулять на празднике, отдохнуть, а чтобы спросить совета у Вали-апы, послушать мнение Лолы. Когда я рассказала о том, что говорила мне Наташа, Валя-апа долго молчала, обдумывая мои слова, потом сказала:

– Видимо, эта девочка очень серьёзно думает о жизни, о том как можно принести пользу своей стране. Это, конечно, похвально. Но она не учла специфику местной жизни: исламская религия несколько иначе подходит к роли женщины в обществе, к её возможностям и обязанностям.

– Так что, – испуганно спросила я, – Наташа была неправа? Она хотела мне вреда?

– Ну, что ты, Дильбар? – успокоила меня Вала-апа. – У Наташи на уме не было ничего дурного. Просто она, в силу юношеского максимализма, считает, что все люди одинаковы… А это не так. У каждого человека свой предел возможностей. В расчёт нужно брать ещё и пол и возраст, и религию, и много других факторов.

И Валя-апа рассказала мне, как ей пришлось бороться с предубеждением местного населения, когда она начала работать после окончания института в местной горбольнице. Её постоянно спрашивали, почему она не сидит дома, не воспитывает детей, не ухаживает за мужем? Говорили, что не женское дело вот так, как она, всё время пропадать в больнице. Люди не могли понять и поверить, что Валя-апа любит свою работу, хочет помочь им, облегчить боль, физические и душевные страдания.

В наш разговор вступила Лола:

– Да Валя-апа и не смогла бы сидеть дома – не выдержала бы без своих больных.

– Ты права, дочка, – улыбнулась Валя-апа, глядя на Лолу добрыми глазами, – без своей больницы, без больных я не смогу жить – это мой второй дом. Когда у меня всё получается, когда человек выписывается домой выздоровевшим, весёлым, и у меня радостно на душе. Если же я ничем не могу помочь больному – мне плохо, горько, обидно за своё бессилие перед болезнью.

Я думаю, что у Вали-апы большое сердце, если в нём есть место всем её больным. А у меня сердце совсем маленькое: в нём помещается только моя боль за брата, забота о нём, да теперь ещё Наташа. И пусть Карим-ака говорит, что я не должна её слушать, я всё-равно буду слушать и буду думать. Сама буду думать.

Лола тогда сказала:

– Дильбар, у тебя самой есть голова на плечах. До каких пор за тебя будут думать другие? Ты ведь уже взрослая женщина…

* * *

Дама никого не было. В зале такой беспорядок, словно там пронеслось целое стадо диких животных. И это стадо на своём пути всё перевернуло, разбросало, перемазало. Я испугалась за Наташу и поспешила в её комнату, но там тоже не было никого. И её вещей тоже не было. Ноги мои ослабли и я опустилась на стул, чтобы не упасть. Мысли стали неспокойными, чёрными:

– Что случилось?… Где Наташа?… Почему такой беспорядок?

С тяжёлой головой пошла в кабинет брата, чтобы позвонить к нему на работу, узнать, что произошло. Дежурный ответил, что Карим-ака выехал на происшествие и будет только после обеда. Это меня немного успокоило: если брат на работе, значит с ним всё в порядке. Вздохнув с облегчением решила приняться за уборку, чтобы к возвращению брата в доме был полный порядок.

До самого вечера скребла, мыла, чистила, пылесосила, приводила дом в порядок, а в голове вертелся только один вопрос: где Наташа. Готовила ужин и думала: – А вдруг она обиделась на нас за что-то и поэтому ушла?

Даже, когда смотрела вечером по телевизору один из каналов, на котором показывали какой-то фильм, снятый на киностудии «Узбекфильм», мысли мои были далеко. Я вспоминала о том, как интересно, весело в доме моей подруги Лолы, и как тихо, безрадостно в нашем доме.

Может быть, Наташа права, что пора менять свою жизнь, идти в люди, а не сидеть дома, выглядывать в окно и ждать «с моря погоды»? Как сказала девушка:

– Никто, Дильбархон, домой не придёт, и не поведёт тебя за ручку в новый мир. Ты сама должна сделать первый шаг. Сама, понимаешь?

– Она права, – решила я. – Никто не придёт. Сколько я уже жду? А годы идут. Мне скоро двадцать восемь лет, а ни своего дома, ни семьи. У Лолы муж, двое детей, а у меня – только Карим-ака. Не могу же я всю жизнь быть возле брата?

Время тянулось так медленно, словно улитка на виноградной лозе. Даже медленней, чем раньше. По этому поводу у русских есть хорошая пословица: ждать и догонять – хуже всего. Сейчас, как никогда раньше, я понимала это, потому что жду и теряю терпение. Но всё-равно я дождусь брата, хотя в последнее время он раньше двенадцати ночи домой не возвращается. Я должна увидеть его глаза, поговорить с ним… Хватит молчать!

Мне надоело молчать. Карим-ака пьёт – я молчу, Карим-ака поздно возвращается домой – я молчу. Молчу и соглашаюсь, делаю так, как говорит брат, как он хочет. Даже книги перестала читать, потому что он сказал:

– Зачем забивать голову всякими пустяками? Лучше займись рукоделием или поработай в саду, на чистом воздухе – пользы будет больше.

Когда-то в школе я увлекалась поэзией Омара Хайяма. Читала его рубайи наизусть. До сих пор помню некоторые из них:

Не моли о любви, безнадёжно любя,

Не броди под окном у неверной, скорбя.

Словно нищие дервиши, будь независим —

Может статься тогда и полюбят тебя.

Вот ещё, что помню до сих пор:Упрёков не боюсь, не опустел карман,Но всё же прочь вино и в сторону стакан.Я пил всегда вино – искал услады сердцу,Зачем мне пить теперь, когда тобою пьян!Или вот это:Любя тебя, сношу я все упрёкиИ вечной верности не зря даю зароки.Коль вечно буду жить, готов до дня СудаПокорно выносить гнев тяжкий и жестокий.

Очень красиво! Всё это написано о нас, женщинах. Но, если закрыть лицо чадрой, или сидеть, как я дома, то этого не увидеть, не понять и не описать с такой нежностью и с такой любовью… Мне таких слов никто никогда не говорил. Никогда. Но, как хочется хоть однажды услышать это:

Ты, кого я избрал, всех милей для меня.

Сердца пылкого жар, свет очей для меня.

В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже.

Ты и жизни дороже моей для меня…

Знала много. Теперь – забыла. Не должна была забывать. Поэтому и себя тоже забыла.

Наташа-хон сказала так: – «Человек интересен тогда, когда он много читает, много знает, имеет свои мысли по тому или другому поводу и может их высказывать так, что они становятся понятны и интересны каждому».

Я плохо говорю, не интересно. Потому что мало знаю и мало думаю. Конечно, я думаю, но не о том. Мои мысли совсем простые: у брата обувь износилась – нужно купить новую, сосед на прошлой неделе задел своей машиной забор – нужно попросить усто (мастера) Эркин-ака поправить, сад зарос травой – нужно полоть, летнюю веранду покрасить, заплатить за газ и за свет… Вот такие у меня мысли. Разве они могут быть кому-то интересны?…

* * *

Карим-ака пришёл домой в половине первого и удивился, почему я до сих пор не сплю. Но ещё больше брат удивился, когда я сказала, что хочу поговорить с ним.

– О чём, сестрёнка? – спросил он без интереса. – Может перенесём разговор на утро?

– Нет, мы поговорим сегодня, – не согласилась я.

Брат удивлённо посмотрел на меня.

– Что такое? Что произошло, сестрёнка?

– Это я вас должна спросить, Карим-ака, что произошло? Почему в доме такой беспорядок? Где Наташа-хон? Почему нет ни её самой, ни её вещей?

– Ничего не произошло, – спокойно ответил брат. – Были друзья – немного посидели. Только и всего.

– Не правда, Карим-ака! – запротестовала я. – Не немного: в зале валялись десять бутылок.