Метод Ильина. Тот, кто не спит

Зинькевич Альберт

Метод Ильина. Тот, кто не спит

Глава 1: Бессонный свидетель

Воздух в кабинете начальника СИЗО №5 был густым и спертым, словно его годами выдыхали вместе с отчаянием и ложью. Он впитывал запахи дешевого дезодоранта, пыли от канцелярских бумаг и едкой официозной тревоги. Марк Ильин сидел на кожаном диване и чувствовал, как этот воздух обволакивает его, пытаясь просочиться сквозь поры и привить ему ту самую уставшую апатию, что висела на стенах и лице человека напротив.

Начальник, полковник Жуков, человек с лицом, напоминающим сплюснутые песочные часы, где вся жизнь уже перетекла в нижнюю, отяжелевшую половину, перебирал лежавшее перед ним дело.

– Дело-то, в общем-то, ясное, как божий день, – сиплым голосом произнес он, отодвигая папку. – Подросток, семья, деньги, конфликт. Классика. Все улики – на него. А вот эта его… бессонница – так, посмертные козни. Мозг отказывается принимать содеянное. Сами понимаете.

Марк молча кивнул. Он понимал. Но понимал и то, что «ясные» дела были самыми коварными. Они, как умело сработанные подделки, обладали всеми признаками правды, кроме одной – души. А его работа заключалась в том, чтобы эту душу, спрятанную за симптомами, найти.

Дверь кабинета открылась, пропуская внутрь знакомую фигуру. Светлана Петрова. На ней не было форменной куртки, только темные брюки и просторный свитер, но осанка, взгляд и сама манера заполнять пространство безраздельным вниманием кричали о ее принадлежности к органам громче любой кокарды.

– Жуков, не задерживай, – сказала она без предисловий, кивнув полковнику. Ее взгляд скользнул по Марку, задержавшись на долю секунды дольше, чем требовала протокольная вежливость, и в нем мелькнуло что-то теплое, почти невидимое. – Профессор, пошли. Наш пациент ждет.

Они шли по длинным, гулким коридорам СИЗО. Воздух здесь был иным – холодным, выстиранным до скрипа хлоркой и отчаянием. Шаги отдавались эхом, словно они двигались по ребрам гигантского умершего зверя. Петрова шла быстро, не глядя по сторонам.

– Итак, кратко, – начала она, понизив голос. – Илья Воронов. Шестнадцать лет. Двое суток назад соседи, обеспокоенные воем собаки и неотвечающими телефонами, вызвали полицию. Дверь вскрыли. Родителей нашли в кабинете. Отец – Михаил Воронов, владелец фирмы по импорту электроники, – был убит ударом тяжелого предмета по голове. Мать, Елена Воронова, с множественными ножевыми ранениями. Картина крайне жестокая, аффективная.

Она сделала паузу, сверяясь с тем, что помнила наизусть.

– Илью нашли в его комнате, сидящим на кровати. На нем была майка и спортивные штаны, залитые кровью. Он не сопротивлялся, не плакал. Просто сидел и смотрел в стену. Его отпечатки – на окровавленном канделябре, который, судя по всему, и стал орудием убийства отца. Отпечатки пальцев и кровь матери – на дверной ручке его комнаты и на кране в ванной. Камеры видеонаблюдения на подъезде зафиксировали, как он один выбежал из дома в 23:47, пробежал метров двести до сквера, а затем, спустя минут десять, так же стремительно вернулся обратно. Больше никто не входил и не выходил.

– Мотив? – спокойно спросил Марк.

– Конфликт с отцом. Классический подростковый бунт, усугубленный тем, что отец был человеком жестким, авторитарным. И деньги. Из домашнего сейфа пропала крупная сумма – пятьсот тысяч долларов. Наличными.

Марк остановился. – И как о пропаже узнали, если оба родителя мертвы?

Петрова усмехнулась, уголком губ. – Вот тут начинается интересное. Отец был не дурак. Деньги были частью некой… теневой операции. Покупка какой-то партии товара, отмывание – не суть. Он должен был в день убийства вечером подтвердить перевод через свою банковскую ячейку. Не подтвердил. Банк, следуя своему внутреннему регламенту по подозрительным сделкам, на следующий день уведомил его бизнес-партнера, некоего Сергея Комарова. Тот попытался дозвониться, безрезультатно, забил тревогу. Именно его звонок и стал первым звоночком, еще до соседей.

– Очень удобно, – заметил Марк.

– Не то слово, – согласилась Светлана. – Комарова мы уже прорабатываем. Но пока все стрелки – на мальчика. У него был мотив – вырваться из-под контроля отца и получить деньги на безбедную жизнь. Возможность – он был дома. И, главное, прямые улики.

Они подошли к двери с номером 308. Рядом дежурил надзиратель. Петрова показала пропуск.

– А теперь – аномалия, – она повернулась к Марку, и в ее глазах горел тот самый азартный огонек, который он научился узнавать и… ценить. – С момента задержания, а это уже почти двенадцать дней, Илья Воронов не спал. Ни минуты. Врачи местного лазарета, а потом и приглашенные специалисты – в ступоре. Колют седативные – на него они действуют, как вода. Организм на грани: истощение, мышечная атрофия, давление. Но сознание – ясное. Он не в коме, не в кататонии в классическом понимании. Он просто… не спит. Как будто кто-то выключил в нем эту функцию. Или запретил ею пользоваться.

Марк почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он сталкивался с нарушениями сна, с инсомнией на фоне стресса. Но чтобы полное, тотальное отсутствие сна на протяжении почти двух недель, при таком истощении… Это противоречило базовым законам физиологии. Психика могла творить чудеса с восприятием, с памятью, но она все же была привязана к биологическому носителю. Здесь же создавалось впечатление, что носитель был отключен, а психика продолжала работать на каком-то аварийном, запредельном источнике энергии.

– Он говорит? – спросил Марк.

– Нет. Почти не двигается. Сидит или лежит, уставившись в одну точку. Принимает воду, если его поить. От еды отказывается. Взгляд… – Петрова на мгновение запнулась, подбирая слова, – …пустой и одновременно полный. Полный какого-то немого ужаса. Как будто он видит что-то, чего не видим мы. И этот взгляд… он леденит душу.

Она открыла дверь.

Палата в медсанчасти СИЗО была стерильной и безликой. Одно окно с решеткой, затянутое матовой пленкой, рассеивало серый дневной свет. В комнате пахло лекарствами и одиночеством. На кровати у стены, полусидя, подложив под спину тонкие подушки, сидел юноша.

Илья Воронов был тенью самого себя. Его лицо, должно быть, когда-то было милым, теперь было восковым и острым, кожа натянута на скулах так, что просвечивали голубоватые сосуды. Темные волосы, слипшиеся от пота, спадали на лоб. Глаза, неестественно широко открытые, были устремлены в угол комнаты, где стена встречалась с потолком. Они не моргали. Казалось, он даже не дышит, настолько неподвижной была его грудь.

Но больше всего Марка поразили именно его глаза. Петрова была права. Они не были пустыми. В их темной, бездонной глубине плавало, пульсировало невысказанное знание. Ужас. Не панический, не истеричный, а тяжелый, окаменевший, вросший в самое ядро сознания. Это был взгляд человека, заглянувшего в такую бездну, откуда нет возврата, и теперь навсегда оставшегося на ее краю.

Марк медленно подошел и сел на стул рядом с кроватью. Он не спешил говорить, не пытался установить контакт. Он просто позволил себе присутствовать, впитывая атмосферу этого неестественного, выморочного бодрствования. Он смотрел на Илью, а Илья смотрел в угол, в ничто, или в нечто, что было доступно лишь ему.

– Он так и сидит, – тихо сказала Петрова, оставаясь у двери. – Иногда, раз в несколько часов, его веки могут дрогнуть, но они не смыкаются. Врачи проверяли энцефалографом – мозговая активность есть, но она какая-то… плоская. Нет фаз, характерных для сна, даже поверхностного. Сплошная бета-активность, как при сильном стрессе, но без пиков. Как будто он застрял.

Марк кивнул. Его профессиональное любопытство уже перевешивало шок. Перед ним был не просто больной или преступник. Перед ним был живой воплощенный парадокс. Защитный механизм, доведенный до абсолюта. Если психика Анны Михеевой, чтобы спастись, вычеркнула угрозу из реальности, то психика Ильи Воронова, казалось, отменила саму возможность ухода от реальности. Она отключила кнопку «выкл.», обрекая сознание на вечное горение в аду осознания.

– Илья, – тихо произнес Марк. Его голос прозвучал неприлично громко в этой давящей тишине. – Меня зовут Марк Ильин. Я врач. Я тот, кто приходит, когда нет сил говорить или… спать.

Никакой реакции. Даже моргания. Взгляд оставался прикованным к углу.

– Мне не нужно, чтобы ты что-то говорил. Достаточно, чтобы ты позволил мне быть рядом.

Он провел рядом с мальчиком около двадцати минут, просто сидя в тишине. Он наблюдал за малейшими изменениями в его лице, в напряжении мышц, в ритме едва уловимого дыхания. Ничего. Абсолютно ничего. Это была не стена, как у Анны. Это была пустота, но пустота заряженная, наэлектризованная молчаливым ужасом.

Наконец, он поднялся и вышел из палаты вместе с Петровой.

– Ну? – спросила она, едва дверь закрылась. Ее глаза выпытывали ответ. – Впечатлен?

Марк молчал, глядя на железную дверь. Он чувствовал тяжесть на плечах, знакомое бремя ответственности и жгучий интерес.

– Это не шок, Светлана, – наконец сказал он. – И не классическая психогенная кататония. Это что-то другое. Что-то… целенаправленное.

– Целенаправленное? Кем?

– Им самим. Его собственной психикой. Или… кем-то еще, – Марк провел рукой по лицу. – Его мозг не просто отказывается спать. Он боится сна. Боится так, что перестроил работу всего организма, лишь бы избежать этого. Он предпочитает медленное умирание от истощения встречи с тем, что ждет его во сне.

– А что может ждать его во сне, что страшнее убитых родителей? – тихо спросила Петрова.

– Возможно, правда о том, кто их убил, – посмотрел на нее Марк. – Или… лицо настоящего убийцы. Того, кого он, возможно, видел. Его психика, чтобы сохранить эту информацию, возвела самый радикальный барьер – запрет на саму возможность бессознательного состояния, где эта правда может всплыть и окончательно разрушить его.

– То есть, он и свидетель, и хранитель улики, и собственная тюрьма, – подытожила Светлана.

– Именно. И наша задача – не заставить его заснуть. А найти способ услышать ту правду, которую он прячет за этой… бессонной стеной. Потому что если он невиновен, то эта правда – единственное, что может его спасти. И она заперта в самом надежном в мире сейфе. В сознании, которое добровольно обрекает себя на пытку бодрствованием, чтобы ее сохранить.

Он посмотрел на Петрову, и в его глазах горел уже знакомый ей огонь – смесь азарта, ужаса и решимости.

– Он не просто подозреваемый, Светлана. Он – живое, дышащее, бодрствующее доказательство. И нам предстоит научиться разговаривать с доказательством, которое боится уснуть.

Выйдя на улицу, они оказались в объятиях промозглого осеннего вечера. Воздух, несмотря на городскую грязь, казался невероятно свежим после спертой атмосферы СИЗО.

– Кофе? – предложила Петрова, застегивая куртку. – Я знаю неплохое место в двух шагах. Не такое… пафосное, как в прошлый раз.

– Да, – ответил Марк, чувствуя, как напряжение последних часов начинает понемногу отступать, сменяясь усталостью. – Кофе был бы кстати.

Они шли молча, плечом к плечу, их шаги отбивали дробный ритм по мокрому асфальту. Фонари зажигали вокруг них дрожащие ореолы света, в которых кружились первые осенние листья.

Кафе оказалось маленьким и уютным, затерянным между банком и круглосуточным магазином. Внутри пахло свежемолотыми зернами, корицей и чем-то домашним. Они заняли столик в углу, у окна, за которым проносились огни машин.

– И как твои впечатления? – спросила Светлана, отпивая из своего стаканчика с капучино. На ее губах осталась белая пена, и он невольно за этим проследил.

– Сложно, – честно признался Марк. – Этот случай… он другой. С Анной была стена, но за ней билась жизнь. Там была личность. Здесь… здесь словно и личности уже нет. Осталась одна функция – «бодрствование». Как будто его «я» стерлось, сгорело, а на его месте остался лишь сторож у ворот, которые нельзя открыть.

– Думаешь, он невиновен?

– Я думаю, что улики слишком идеальны. И эта бессонница… она не вписывается в картину подросткового аффекта. Аффект – это взрыв, короткое замыкание. А это… это долгая, методичная пытка. Самопытка. Нет, здесь что-то не так.

– Я тоже так чувствую, – тихо сказала Светлана. Она играла пальцами вокруг своего стаканчика, ее взгляд был рассеянным. – Жуков и прокуратура давят. Хотят быстрого закрытия дела. Улики все есть, мотив есть. Парень – идеальный виновник. А эта бессонница – так, дурь, которую можно проигнорировать.

– А ты не можешь, – констатировал Марк.

– Не могу, – она подняла на него глаза, и в них была та самая стальная решимость, что он видел в деле Анны. – Потому что если он невиновен, то мы отправим в психушку или колонию того, кто и так уже находится в аду. И отпустим настоящего убийцу. А я, Марк, ненавижу, когда убийцы гуляют на свободе.

Он смотрел на нее – на эту сильную, уставшую, невероятно красивую в своей одержимости женщину. И чувствовал, как между ними снова натягивается та самая невидимая нить, что начала тянуться в день их первой прогулки.

– Спасибо, – сказал он.

– За что?

– За то, что зовешь меня в такие дела. За то, что не даешь закостенеть. За этот кофе, – он улыбнулся, и это была редкая, по-настоящему теплая улыбка.

Светлана ответила ей, и в уголках ее глаз залегли смешливые морщинки. – Не за что, профессор. Ты мой секретный инструмент. Как в том детективе – «а вот тут я и пригожусь».

Они допили кофе, разговор постепенно перетек на отвлеченные темы – о книгах, о погоде, о нелепых случаях из практики Светланы. Напряжение дня понемногу таяло, сменяясь странным, мирным чувством взаимопонимания. Когда они вышли на улицу, было уже совсем темно.

– Подвезу? – предложила она.

– Нет, спасибо. Мне нужно пройтись. Осмыслить.

– Понимаю, – она кивнула. Постояла в нерешительности, затем сделала шаг вперед и легко, почти по-дружески, обняла его за плечо. Кратко, тепло. – Береги себя, Ильин. Завтра снова в бой.

– И ты, Петрова.

Он смотрел, как ее фигура удаляется и растворяется в вечернем потоке машин, и чувствовал на плече призрачное тепло ее прикосновения. Потом повернулся и пошел вдоль по улице, гулкий асфальт под ногами казался прочнее, а огни в окнах – чуть менее чужими.

В голове у него, поверх мыслей об Илье Воронове и его бессонной крепости, тихо звучал один вопрос: что может быть настолько страшным, что сознание предпочитает смерть встрече с этим во сне? И он знал, что не успокоится, пока не найдет ответ. Его метод снова подвергался испытанию. И он был готов.

Глава 2: Стена из тишины

Солнечный луч, пробивавшийся сквозь щель между тяжелыми портьерами, не оживлял кабинет Марка Ильина, а лишь выхватывал из полумрака миллионы пылинок, круживших в немом, бесцельном танце. Они были похожи на его мысли – множество отдельных частиц, пока не складывающихся в ясную картину.

Марк сидел за своим массивным дубовым столом, испещренным царапинами времени и отчаяния, вглядывался в чистый лист своего блокнота с темно-синей обложкой. Рядом лежала ручка – не простая, а перьевая, тяжелая, привычная. Инструмент, превращавший хаос мыслей в упорядоченные строки. Перед ним мысленно стоял образ Ильи Воронова – его восковое, неподвижное лицо и те самые глаза, в которых плавал окаменевший ужас.

«Стена из тишины», – подумал Марк.

Это была не та стена, что была у Анны Михеевой – высокий, точечный барьер, вычеркивающий из реальности одну-единственную, невыносимую деталь. Стена Ильи была иной. Она не выборочно удаляла что-то; она поглощала все. Звук, движение, реакцию, саму жизнь. Она была похожа на глубокий вакуум, в котором застыло время и сознание. Не защита, а тюрьма, построенная изнутри, где тюремщиком и заключенным было одно и то же лицо.

Марк Ильин не верил в симптомы, вырванные из контекста. Чтобы понять тюрьму, нужно понять, от чего она спасает. Что за монстр был так страшен, что единственным спасением стало добровольное заточение в каменный кокон безмолвия и бодрствования?

Он взял свою перьевую ручку, привычным движением встряхнул ее и открыл блокнот. На чистой странице он вывел крупно: «ИЛЬЯ ВОРОНОВ. НАБЛЮДЕНИЯ. ДЕЛО №4». Ниже, с новой строки, начал заполнять свою «карту пациента» – схему, где он фиксировал не интерпретации, а голые, эмпирические факты. Фундамент, на котором можно было строить гипотезы.

Карта пациента №4: Илья Воронов.

Внешний вид:

Телосложение: Астеническое, хрупкое. Резкая, прогрессирующая потеря веса (выступающие ключицы, впалый живот, острота скул). Мышечная атрофия, особенно заметная в области плечевого пояса и бедер. Кожа бледная, с сероватым оттенком, сухая.

Поза: В основном статичная, полусидя или лежа на боку. Минимальная мышечная активность, направленная лишь на поддержание базового положения. Признаки ригидности в шейном отделе.

Взгляд: Ключевой симптом. Открытые, не моргающие (или моргающие реже 1-2 раз в минуту) глаза. Зрачки реактивны, но движение их замедленно. Взгляд сфокусирован на пустой точке в пространстве (обычно угол стены/потолка). Не следит за движением. Выражение глаз – не пустота, а интенсивная, статичная концентрация на внутреннем переживании, интерпретируемая как ужас. Отсутствие признаков «отключения» от реальности (как при кататонии) – скорее, гиперфокус на невидимом внешнему наблюдателю объекте/воспоминании.

Физиологические показатели (со слов медперсонала и по внешним признакам):

Сон: Отсутствие задокументированных эпизодов сна в течение 12 дней. ЭЭГ показывает монотонную бета-активность высокой амплитуды, отсутствие тета- и дельта-волн, характерных для даже поверхностного сна.

Питание: Отказ от твердой пищи. Принимает воду небольшими порциями при принудительном питье. Признаки обезвоживания.

Прочее: Артериальное давление низкое, пульс учащенный, но слабый. Температура тела слегка понижена.

Реакция на внешние стимулы:

Слух: Реакция отсутствует на громкие звуки, обращенную речь, шепот.

Тактильность: При прикосновении к руке – едва заметное общее напряжение мышц, не переводящее в движение. Реакция допсихологическая, вегетативная.

Боль: Реакция на болевой стимул (укол) – минимальное отдергивание, вегетативная реакция (учащение пульса), но без изменения взгляда или звуковой реакции. Сознание не регистрирует боль как значимый сигнал.

Обоняние: Не тестировалось.

Предварительная гипотеза:

Психика Ильи Воронова столкнулась с непереносимой травмой, связанной, вероятно, с непосредственным свидетельством насилия над родителями. Осознание собственной беспомощности, чувство вины (реальное или навязанное) и, возможно, прямая угроза собственной жизни создали ситуацию экзистенциального коллапса. Эго, не справляясь с нагрузкой, применило радикальный механизм — диссоциативное тотальное торможение. Однако, в отличие от классической кататонии, торможение не распространилось на базовые функции ствола мозга и, что уникально, на определенные участки коры, отвечающие за сознание. Возник парадокс: сознание ясно и активно (о чем говорит ЭЭГ), но все его ресурсы направлены на обслуживание одной задачи — бодрствования-охраны. Сон воспринимается психикой как врата, через которые может проникнуть (или вернуться) непереносимая травмирующая информация или угроза. Таким образом, бессонница – не симптом слома, а гиперфункция защиты, доведенная до абсурда и саморазрушения. Его «стена» – это неврологический и психический барьер, на поддержание которого тратится вся жизненная энергия.

Марк отложил ручку и прошелся по кабинету. Его тень скользила по стенам, задевая корешки книг и замысловатые формы ретро-приборов. Гипотеза была стройной, но она не отвечала на главный вопрос: как достучаться? Классические методы установления контакта при кататонии (внушение, активная сенсорная стимуляция) были бесполезны – его психика не «отключалась», она была «зациклена». Нужно было найти способ обойти систему охраны. Не пытаться выключить ее, а понять ее логику и предложить ей альтернативный, менее разрушительный способ выполнения ее функции.

Он вспомнил, как Илья сидел, уставившись в угол. Что он там видел? Пустоту? Или проецировал туда образ убийцы? Или… наблюдал за собственными воспоминаниями, как за фильмом, от которого нельзя отвести взгляд?

В этот момент раздался стук в дверь. Негромкий, но уверенный. Прежде чем он ответил, дверь открылась, и на пороге появилась Светлана Петрова. На ней был ее «гражданский» вид – темные джинсы, свитер, кожаная куртка на плече. В руках она держала два бумажных стаканчика, от которых шел пар.

– Не надеялась застать, – сказала она, протягивая ему один из стаканчиков. – Капучино, без сахара. Думала, ты уже в СИЗО.

– Спасибо, – Марк принял стаканчик, почувствовав приятный жар в ладонях. – Нет, сначала нужно было систематизировать наблюдения. Атаковать стену в лоб – значит укрепить ее.

– Нашел что-нибудь? – спросила она, присаживаясь на край стола и отхлебывая из своего стаканчика.

– Пока только кирпичи, из которых она сложена, – Марк показал на открытый блокнот. – Его психика не сломана. Она работает. Процессор загружен на все сто процентов одной задачей: «Не спать».

– И что это дает?

– Это значит, что где-то там, внутри, он есть. Полноценный, возможно, даже осознающий происходящее. Но все его ресурсы уходят на поддержание этого… щита. Он как человек, который из последних сил держит тяжелую бронированную дверь, и у него нет ни рук, ни голоса, чтобы ответить нам. Мы можем стучать – он слышит, но не может ответить.

Светлана внимательно слушала, ее взгляд был сосредоточен. – То есть, если мы найдем способ… помочь ему держать эту дверь, или предложим другую, более легкую дверь… он сможет расслабиться?

– В теории, да. Но для этого нужно понять, что именно он держит снаружи. Что за дверь? И почему она так тяжела?

– Убийство родителей, – констатировала Петрова.

– Возможно. Но одного факта убийства, даже самого жестокого, обычно недостаточно для такой реакции. Должен быть некий триггер, усугубляющий фактор. Чувство вины? Угроза? Или… он что-то знает. Что-то, что делает его опасным свидетелем. И его молчание – это не просто защита, а… осознанный выбор. Последний акт сопротивления.

Петрова задумалась, ее пальцы барабанили по картонному стаканчику. – Комарова мы прорабатываем. Бизнес-партнер отца. Чист, как стеклышко. Слишком чист. Алиби на вечер убийства железное – ужин с деловыми партнерами в ресторане, подтверждено камерами и показаниями. Но чувствуется, что он что-то знает. Что-то недоговаривает.

– Давление?

– Пока нет. Действуем осторожно. Не хотим спугнуть. – Она вздохнула. – Ладно, не будем о деле. Вернее, не только о нем. У меня сегодня тот самый выходной. А у тебя? Планы на вечер?

Вопрос застал Марка врасплох. Он привык, что их общение вращалось вокруг дел, сеансов, гипотез. Личное всегда оставалось за кадром, приглушенным фоном.

– Планы? – переспросил он, чувствуя легкую неловкость. – Нет. Только работа.

– Отлично, – Светлана спрыгнула со стола, и в ее глазах блеснул тот самый, редкий для нее озорной огонек. – Тогда я их меняю. Ты сегодня увольняешься в шесть. Мы идем ужинать. В нормальное место. Где не пахнет ладаном, хлоркой и болью.

Марк хотел было возразить, найти причину отказа, отсидеться в привычной крепости своего одиночества. Но он посмотрел на нее – на ее уставшее, но оживленное лицо, на упрямый подбородок, на глаза, в которых читалась не только служебная целеустремленность, но и просьба, почти мольба, о простом человеческом участии. И стена его собственных защит дала маленькую, почти незаметную трещину.

– Хорошо, – согласился он, и сам удивился тому, как легко это прозвучало. – Только… где это «нормальное место»?

– Узнаешь, – таинственно улыбнулась она. – Встречаемся здесь в семь. И, Марк… – она уже была в дверях, обернувшись, – оденься… ну, как обычный человек. Не как профессор-затворник.

Она вышла, оставив его в кабинете, который вдруг показался менее уютным и более пустым. Воздух снова застыл, но теперь он был заряжен не только мыслями об Илье Воронове, но и странным, забытым чувством легкого нервного ожидания.

Вечером, ровно в семь, он ждал ее у входа в подъезд. Он послушался и надел темные брюки и простой свитер под пальто, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Город зажигал огни, и в сумерках он казался менее враждебным, более загадочным.

Ровно в семь-ноль-ноль подъехала ее машина, не служебная, а личная, небольшая истрепанная иномарка. Она сидела за рулем и, увидев его, улыбнулась.