Там, внизу

Марина Живулина

Там, внизу

Глава 1. Психотерапевт

Третья жена Имса была похожа на Анжелину Джоли.

Понятно, что ему многие завидовали: какой из нормальных мужчин не мечтал целовать такие губы? Да и подать она себя умела: двигалась, как королева, благоухала духами, разговаривала так, что ей всё и всегда подносили на блюдечке. Мужчины падали к её ногам, как скошенные кегли. Имс этой участи не избежал. Он вообще был влюбчивым типом.

Он был очень влюбчивым типом, однако перегорал моментально. А ещё не терпел, когда что-то шло не так, как ему хотелось. Жена оказалась холодной сукой, но, сам не зная зачем (неужели пытался убедить себя, что остепенился?), он пытался этот брак сохранить.

Детей у них не было, зато у обоих имелась собственность, и, в общем, развелись бы – и развелись, не умерли. Даже друзьями остались бы, он был уверен. Ведь ничто не помешало Имсу уйти от двух предыдущих жён, несмотря на детей и спорные финансовые вопросы. Но нет: тут он упёрся рогом, хотя Анжелину, тьфу, Веронику уже не любил. И никогда не любил – кому врать-то?

Сама Вероника вряд ли кого-то когда-то любила вообще, и сейчас Имс недоумевал, как же он это обстоятельство в своё время проглядел.

Сейчас он чувствовал себя персонажем фильма «Мистер и миссис Смит», поскольку Вероника потащила его к семейному психотерапевту. Зачем ей это было нужно, Имс не вникал. Но согласился – из чистого упрямства. Надеялся, что всё войдёт в колею и он спокойно займётся новой книгой.

Да, он писал книги, и они неплохо продавались. У Имса была бурная юность, ещё более бурная молодость и невероятная память. Воспоминаний о середине 90-х и начале 2000-х накопилось на десяток бестселлеров. По сути, он писал мемуары под видом детективов. А ещё читал лекции в нескольких гуманитарных вузах.

За свои сорок пять лет Имс успел поработать в политической журналистике, пиаре, гонзо-журналистике, промышленном пиаре, покрасоваться в роли глянцевого колумниста, поработать консультантом для партий и отдельных персон. Потом решил, что с него хватит – и вот, пожалуйста, весь в шоколаде: взрослые дети, красавица жена, статус автора популярного чтива и мудрого лектора, которого обожают вечно юные третьекурсницы.

Он и бороду отпустил.

Он даже забыл, почему сам себя называет Имсом (как и все его близкие): псевдоним родился из инициалов, когда он писал статейку о дорогой мебели. Жили в пятидесятых в США братья-дизайнеры Имс. Они придумали делать мебель не из дерева, а из крашеного пластика, созданного из стекловолокна. Дёшево и сердито – что ещё нужно было в послевоенные годы? Со временем дешевизна превратилась в противоположность, и мебель марки Eames стала «золотой».

Чем-то Имс напоминал себе такой стул: когда-то собрал себя из подручных материалов, а теперь вроде как стал дорогим. Смешно.

Психолога Вероника выбирала сама. Приём стоил немало, но не слишком: она, как всегда, соблюдала баланс между качеством и практичностью. Одевалась в люксовые бренды, но со скидкой в сорок пять процентов. Настоящая Анжелина, наверное, так не делала. Но ведь Имс тоже не был Брэдом Питтом.

– И попридержи свои манеры, Имс, – напутствовала жена. – Не пугай врача хотя бы с первой минуты.

– А это врач? Прямо дипломированный психиатр?

– Хорошо, специалиста, – уступила Вероника. – Нет, не психиатр, ты прав. Я пока не думаю, что у нас такие проблемы.

У Имса вообше не было проблем.

***

Кабинет «специалиста» располагался в солидном офисном центре: салоны красоты, языковые школы, студии творчества. Сам кабинет впечатлял – большая студия, залитая светом, приёмная с миловидной девушкой-секретарём и белоснежными орхидеями. Портьеры приятного зелёного цвета ниспадали тяжёлыми складками. Прямо картинка из каталога.

Секретарь поздоровалась, позвонила в кабинет, и их тут же пригласили. Всё шло как по маслу. Вероника вежливо улыбалась, и даже презрительные носогубные складки на её лице, которые не убирались никакими золотыми нитями, почти разгладились.

У овального стола, опираясь бедром о край стеклянной столешницы, стояла стройная женщина с тёмными волосами и глазами восточного разреза. Совсем ещё девушка, сперва решил Имс. Хотя нет, не девушка – просто молодая. Лет тридцать пять.

– Ольга, к вашим услугам, – она элегантно протянула Имсу руку для пожатия.

Белая рубашка сидела безупречно, подчёркивая прямую осанку и тонкую талию. Ослепительные хрусткие манжеты скреплялись запонками из белого серебра.

Вот же гламурная стерва, подумал Имс.

Фамилия у стервы была Гольдберг, вспомнил Имс, он же бегло читал рекламные проспекты в приёмной. Лицо её напоминало библейскую миниатюру: если бы Эсфирь или Саломея ожили, они выглядели бы именно так.

Он из вредности крепко сжал протянутую руку.

Имя Ольга на безупречной Гольдберг сидело криво и нелепо. Потому что Имс точно знал, что зовут эту женщину Майя. Родители её были помешаны на музыке и назвали дочь именно так – «поющая». И когда Имс впервые её встретил, никаким психотерапевтом она не была. Она была пианисткой и уже тогда собирала огромные залы, несмотря на возмутительную молодость.

А ещё Имс в течение года с ней встречался. И с тех пор вздрагивал, если видел имя «Майя» даже в виде букв. А тут – Ольга. Хрень какая-то.

Имс наизусть знал эти карие, вытянутые к вискам глаза с отсветом дикой пустыни; и каковы на ощупь волосы, когда они не залиты гелем; и все крошечные шрамы на теле этой гадины; и пальцы – длинные, тонкие, сильные, с аккуратными овальными ногтями. Красивее рук Имс не встречал. И рот этот, похожий на древний лук своим изгибом…

Он стоял и держал за руку фальшивую Гольдберг, не моргая. А она смотрела сначала вежливо и бесстрастно, потом с лёгким недоумением, потом чуть дёрнула руку, пытаясь высвободиться.

– Господин Имановский, начнём?

Она явно Имса не узнавала. Гольдберг не играла – она его действительно забыла. Напрочь, вообще.

Имс с трудом, но допускал это, хотя для него тот год выжгли в памяти рыжей лилией палача. Пусть для Майи всё помнилось не так остро, хотя она, казалось, помешалась на Имсе в том далеком времени… Но всё равно всё это было как-то…

– Ольга, а вы никогда не играли на фортепиано? – спросил Имс, опускаясь на мягкий кожаный диван рядом с Вероникой.

– Нет, не довелось, – всё с тем же лёгким удивлением ответила Гольдберг, тоже садясь в кресло. – У меня в семье никто музыкой не увлекался, скорее спортом. Я на бокс ходила в юности, меня туда отец записал, но мне нравилось.

Вот это уже было откровенное враньё. Имс прекрасно знал маму Майи, хотя и не афишировал ей характер своих отношений с дочерью: та играла на скрипке в симфоническом оркестре, так что музыка передалась Майе с генами. Ни на какой бокс Майя в юности отродясь не ходила, а вот Имс, напротив, тогда боксом увлекался. Кто ещё мог фанатеть в семье Майи от спорта, он не представлял: отца своего она никогда не знала (ещё одна ложь!), из родных у неё была только сестра Эмма – лихо играла на виолончели, носила винтажные платья и зажигала с джазовыми саксофонистами, напрочь игнорируя спортсменов.

Имс перестал что-либо понимать. В отупении он сидел и смотрел на Майю – Майю, которая пятнадцать грёбаных лет назад бесследно исчезла – не только из его жизни, а вообще. Никто её так и не нашёл. А незадолго до этого глупо погибла Эмма, и Имс не посмел прийти к их матери, чтобы разделить боль, потому что играл роль лишь шапочного приятеля Майи.

А ему было очень больно.

Ему было больно до сих пор.

Он знал: именно тогда его жизнь пошла под откос, несмотря на большие успехи в профессии и деньги, которые он начал зарабатывать на всём, к чему прикасался: совсем как царь Мидас.

Только, как и в случае с Мидасом, никакое бабло не утоляло его жажды.

– Как я могу к вам обращаться? – спросила Майя.

– Зовите меня Имс, – с улыбкой белой акулы сказал он.

Он сидел на мягких кожаных подушках, как паинька, и напряжённо разглядывал запонки новоявленного психотерапевта, боясь сорваться, если поднимет взгляд. Сладкая кремовая пудра, которой жизнь присыпала его дикость, таяла, грозя явить миру оскаленное лицо.

Это был тот самый случай, когда милая детская каруселька вдруг обернулась торнадо, внутри которого мчались Всадники Апокалипсиса.

Глава 2. Базилик

Два с лишним десятка лет назад Имс в классической музыке не разбирался вовсе.

Он вырос в большом, сумрачном уральском городе: там окончил школу, там же выпустился с журфака и пошёл работать по профессии. В тех краях слушали и сочиняли в основном рок. Имс шатался по квартирникам и клубам, где сигаретный дым стоял плотной завесой, а в туалетах грязно тискались.

Рок той поры был мрачный, декадентский. Потом он выплеснулся чёрной рекой в столицы и успокоился, но в Имсову юность ещё кипел, как варево на плите. Позже стали клубиться под другую музыку – хардкор, транс, драм-н-бэйс; появились громадные рейвы. Молодому Имсу всё это безумно нравилось: он не помнил ночи, когда бы не танцевал, не пил, не курил и не распутствовал.

При этом он упрямо карабкался вверх. Ещё студентом начал писать в газеты и рекламные издания, потом затесался в агитаторы предвыборных штабов кандидатов в депутаты и мэры, потом уже координировал работу этих штабов, а вскоре сам их создавал и вёл кампании. Имс мгновенно заводил нужные связи, не забывал их подпитывать, мало чего боялся, а порой напрочь терял чувство реальности.

В Москве на него обратили внимание после одной смешной истории. Будучи редактором региональной вкладки столичной газеты, он стал приписывать федеральным политическим VIPам высказывания о местных лидерах. Премьер-министр, например, чёрным по белому говорил в его номере, как хорош владелец завода подшипников Василий Пупкин – никого подобного по уму и благородству премьер ещё не встречал. Это срабатывало: Василия выбирали депутатом.

В столице решили, что такая наглость им пригодится, и вскоре Имс улетел в Москву с одним чемоданом, оставив позади десятки разбитых юных сердец и даже не оглянувшись.

Он вообще считал, что сильные чувства подождут. Пока нужно работать и веселиться.

Московские клубы тех лет были воплощением экспериментов над разумом и телом. В начале двухтысячных там ещё случались бандитские разборки, и пятна крови на танцполах никого не удивляли. Потом пришли большие деньги, громкие имена, культовые заведения, где отрывались мировые звёзды, и Имс стал вхож во все двери.

Он был своим и на многоуровневых танцполах, где полуголые, блестящие от пота тела извивались в химическом дыму и свете стробоскопов, и в панковых дырах, где все щеголяли с красными волосами и в кожаных штанах, и в мрачных подвалах, где дверь ещё нужно было отыскать на задворках заброшенного особняка; и в заведениях, куда пускали по биркам на одежде, а гостей развлекали синие русалки в клетках и демоны с бархатными рогами.

***

Имс облюбовал «Дикого гуся». Здесь отрывались московские экспаты, владельцы «Феррари», в то время бившихся на ночных улицах, как сырые яйца; местные модели, мечтавшие выйти замуж в Лондон или Нью-Йорк; политики, чиновники, бизнесмены.

Имс даже раскручивал этот клуб через очередной глянцевый журнал, где стал редактором. Из политики он, конечно, не ушёл – просто перестал светиться, стал серым кардиналом некоторых кампаний. К журналу относился несерьёзно, но тот приносил деньги на другой территории – в заповедниках гламура, быстро расцветавшего на нефтяной почве.

В «Диком гусе» он и встретил Майю.

Вернее, сначала – её сестру Эмму. Родная по матери, она на Майю совсем не походила: рыжие кудри, маленькая грудь и хриплый голос, больше подходящий запойному моряку, чем двадцатипятилетней виолончелистке. Для пресыщенного Имса она оказалась глотком свежего воздуха.

Он глушил с ней очередной ядерный коктейль и ржал, как дурак, когда Эмма вдруг кому-то оживлённо замахала, крутя руками, как вертолёт лопастями, и проорала ему в ухо, что пришла её сестра – надежда музыкальной столицы, юная солистка филармонии, Имс будет в восторге!

Когда к ним пробралась тонкая девушка с чуть раскосыми глазами, в простых джинсах и невинной белой рубашке, улыбаясь широко – до ямочек на щеках, Имс об Эмме тут же забыл.

Девушку звали Майя. Это имя, прежде казавшееся ему блеклым и ничем не примечательным, вдруг вспыхнуло в воздухе огненными письменами и уже не гасло.

Майя болтала, смеялась с сестрой, и они сыпали именами Генделя и Шумана даже в этом клубе, набитом французским, до костей коммерческим хаусом.

Имс выслушал увлекательнейшую историю о прокофьевской сонате № 2 для скрипки и фортепиано. (Прокофьев во время войны писал её сначала для флейты и фортепиано, потом дал послушать другу – тоже композитору; тот посоветовал переписать флейтовую партию для скрипки. Прокофьев так и сделал, но затем, о боги, в скрипичном исполнении сонату услышал один знаменитый французский флейтист и, в свою очередь, переписал её для флейты. Просто умора! Так что сейчас, когда речь идёт о флейтовой версии ре-мажорной сонаты, мы чаще всего слышим её в авторстве вот этого француза. Просто удивительные гримасы судьбы! Говорили, Прокофьев смеялся до колик, когда узнал об этом).

Имсу тогда было всё равно – Прокофьев, Рампаль, Ойстрах… В конце рассказа он просто склонился к Майе и поцеловал её в губы. После этого она ушла с ним.

Так началось его знакомство с классической музыкой. С тех пор она звучала в его наушниках постоянно. Он уже не таращил глаза, когда кто-то рассказывал о заниженной самооценке Чайковского или о сложных отношениях Листа и Вагнера.

Теперь Майю он мог вспоминать только фрагментами. Стоило нырнуть глубже – и память поднимала волну, которая захлёстывала его, тянула вниз, лишала дыхания. Она грозила забрать всё, что он нажил, как бы ни пытался справиться с потерей.

Когда Имс узнал о гибели Эммы – не просто гибели, а жестоком убийстве, которому предшествовало изнасилование, а вскоре понял, что и Майя пропала, исчезла по-настоящему, объявлена в розыск, но никто не мог её найти, и с каждой неделей надежды становилось всё меньше, – он наглотался таблеток, залил всё алкоголем и очнулся уже в реанимации.

Был май 2006-го. С тех пор каждую весну его накрывала чудовищная аллергия: пыльца, цветущие деревья, шерсть, любые фрукты и овощи в это время выбивали из него все силы. Голова наливалась чугуном, глаза опухали, как после пчелиного укуса; он задыхался, кашлял густым зелёным гноем, чесался, как шелудивый пёс, и жил на ударных дозах антигистаминных – только за плотно закрытыми окнами и дверями.

И больше никогда, никогда и никого Имс так и не смог…

Не смог.

А теперь он увидел Ольгу Гольдберг. Фамилия, впрочем, была фальшивой: никакой Гольдберг Майя не была, носила фамилию Каллахан.

Продолжать спектакль ради «сохранения брака» он уже не мог: на следующий день после визита к психотерапевту съехал от Вероники.

***

Следить он умел ещё со времён политической журналистики. Выяснил, где Майя живёт, на какой машине ездит, в каких магазинах берёт продукты, где бегает, с кем здоровается. Синий «Опель», утренняя йога, вечерний бег в парке. Сколько ни наблюдал – так и не увидел рядом ни друзей, ни мужчин, ни кого-то, кто заходил бы в гости. Жила она как социофоб, и это на прежнюю Майю не походило никак.

Через две недели он не выдержал. Пошёл за ней в супермаркет, неловко уронил на ногу коробку печенья.

– Простите! Ба, доктор, да это вы!

Майя взметнула глаза. На лице мелькнула тень растерянности, но не узнавания. Имс смотрел, не отрываясь: что-то не сходилось, не то это было, не то.

– Господин Имановский? Добрый вечер. Вы, кажется, отменили запись?

– Конечно. Мы разбежались сразу после вашего приема, товарищ Гольдберг. Видимо, вы зря едите свой хлеб.

– Мне очень жаль, – проглотила Майя хамство, даже не моргнув. – Нашли другого специалиста?

– Нет. Просто разошлись.

– Почему?

– Потому что этот брак – не то, за что стоит бороться. Наоборот: за такое бороться глупо и жутко. А вы не знаете, почему тут кориандр такой вялый?

– Возьмите базилик. Он выглядит свежим.

– И точно ведь. Спасибо за совет!

– Рада, что хоть здесь помогла, – сказала Майя. – Мне остаётся только попрощаться.

Но Имс вцепился в её рукав.

– Нет, – сказал он.

– Что?..

– Нет, я не позволю вам попрощаться, – ровно произнёс Имс. – Вам не кажется, что мы уже встречались?

– Мы не встречались, Максим Сергеевич.

– Имс, – подсказал он.

– Имс, – повторила Майя после паузы.

Она смотрела настороженно, как дикий зверёк. Не знала, чего от Имса ждать и насколько тот может быть буйным.

– Майя, ты меня не помнишь? – вдруг спросил Имс, разом устав от игры.

Он смотрел прямо в чёрный зрачок, что расширялся и трепетал во влажной глубине золотисто-тёмной радужки. Видел трещинку на нижней губе, будто на спелом плоде, едва заметные поры на коже, слегка посеревшей со временем: когда-то она сияла золотом.

– Вы меня с кем-то спутали, – сказала Майя. Что она могла ещё сказать.

– Ну конечно. Похоже, ты завязла в дерьме покруче моего, – сказал Имс.– Если тебе надо быть лощёным мозгоправом – пожалуйста. Но у тебя проблемы, малышка. Амнезия или что похуже. Память – штука упрямая, она не прощает. Ночные кошмары, мигрени… душа, она такая дрянь – не отпускает. И ещё… я ведь был в твоей квартире. Тише, тише, не дёргайся… Там нет ничего личного, дорогая. Ни фотографий, ни плюшевых кроликов, ни рамки с фото, ни файла в ноутбуке, ни номера любовника в телефоне. Ни друзей, ни воспоминаний. Как же так?

Майя серела с каждым словом, но даже не пыталась вырвать руку.

– Придёшь домой – проверь почту, – наконец сказал Имс, отпуская её рукав. – Я выслал кое-какие фото, может, память тебе освежит. И позвони. Номер ведь есть у твоей блонди на ресепшн.

Майя повернулась и пошла к кассам. На миг остановилась, постояла перед очередью, потом поставила корзину с продуктами у стеллажа и вышла – без всяких покупок.

Глава 3. Блуждающие огни

Имс ждал.

Не писал, не читал; студентов и особенно назойливых студенток видеть уже не мог, хотя в университет исправно ходил. Посещал литературные тусовки, выступал, даже дискутировал. Устроил автограф-сессию, сидел и терпеливо подписывал свежие книжки, пару раз участвовал в публичных чтениях с одним знаменитым поэтом.

Жизнь, казалось, била фонтаном.

Жизнь замерла, как стоячая вода, в которую не падает ни одной капли.

В собственной голове Имс наматывал круги, как хищник в тесной клетке, хлеща себя хвостом по бокам.

Память – подлая штука. Стоит ухватить за один кончик, и она, как нить Ариадны, сама раскручивается по лабиринту, даже если её никто не звал.

Он ведь был уверен, что Майя умерла. Он с этим смирился… хотя нет, не смирился – утопил, как и всю свою память. Она ушла под лёд с тяжёлыми грузилами, и Имс искренне надеялся, что больше никогда не всплывёт.

Он не помнил лиц первых жён, не помнил даже, как выглядят сейчас его сыновья. Имс никогда не был примерным отцом – виделся с детьми редко, по выходным, зато исправно платил за лечение, образование, отдых, одежду и считал, что этого достаточно. Теперь они выросли: одному двадцать, другому шестнадцать – вроде немного, а вроде и немало. Они созванивались каждую неделю, но встречались редко. Имс радовался, что выполнил биологический долг, но будто осиротел – в нём не осталось настоящих чувств.

Он стал мастером имитации. Мог сыграть кого угодно: заинтересованного преподавателя, внимательного отца, страстного любовника, вдохновлённого лектора, остряка, бандита, интеллигента. Но за этим бесконечным гримом он потерял собственное лицо. Чтобы откопать хотя бы обглоданные временем кости старых эмоций, пришлось бы долго копаться в слоях ментального грима.

Когда-то он занимался любовью с Майей перед зеркалом и смотрел в отражение – в её лицо и своё. И оба отпечатались в памяти навечно. Он помнил себя как чужого: резкие скулы, яркие губы, нос, недавно сломанный в пьяной драке, глаза – наглые, пьяные от похоти. Он не гордился этим лицом. Да, он был красив, но порочно – красота, которая притягивает и отталкивает одновременно. Не гордился и поступками: сколько дерьма он тогда натворил – не счесть. Но то была его жизнь. Настоящая, неподдельная. Всё, что случалось тогда, было выбрано им самим.

Он наматывал круги по клетке не только сейчас – вдруг понял он. Наматывал их все эти полтора десятка лет, зная, что выхода нет. Но вот появилась Майя Гольдберг – и оказалось, что пара стальных прутьев всё-таки покосилась.

Поэтому Имс ждал – с невероятным терпением и ещё большим нетерпением. Он пытался заполнить каждый час, лишь бы поскорее пришло завтра. Лишь бы началось настоящее. Лишь бы Майя написала, позвонила, пришла. Она должна была это сделать – рано или поздно.

***

Стоял март, и погода вела себя истерично – металась между синим бездонным небом с ослепительным солнцем и жидкой серой моросью, переходившей в сухой белый снег, похожий на пенопласт.

Они встретились недалеко от дома Майи – около конечной остановки автобусов и троллейбусов. Снимаясь с паузы и снова выходя в город, они издавали характерное фырканье и шипение, и это почему-то напоминало Имсу детство.

Дороги сегодня развезло, они отсырели и почернели, да и вообще сильно потеплело. Тучи разошлись. Имс сидел на скамейке перед каким-то сквером, в мягкой стёганой куртке, худи с капюшоном под ней, джинсах и кроссовках – и курил уже вторую сигарету. На носу болтались зеркальные очки; в них он выглядел подозрительно, как всегда. Он нервничал, и это чувство казалось давно забытым. Не сказать, чтобы приятным.

Майя опустилась на другой край скамейки и пару минут помолчала.

– У большинства людей на планете есть двойники, – наконец сказала она.

– Есть, – не стал отрицать Имс.

– И я допускаю мысль, что кто-то в твоём прошлом очень на меня походил. Кто-то близкий тебе.

– Да неужели? – поднял брови Имс. – Ты заметила, что близкий? Я старался, подбирал фото.

– И я хорошо помню своё прошлое. Я помню отца, крепкого мужика с серыми глазами. За словом в карман не лез, мог навалять кому угодно. Работал на заводе, что-то там с автопромом связано, я не вникала в детстве, а потом он умер – рано. Маму тоже помню: работала на швейной фабрике, рыжая и весёлая, горластая такая, но в хорошем смысле, позитивная. Я потом и парня похожего выбрала – рыжеволосого, с хриплым голосом. Ну, мы давно расстались с ним. А мама тоже умерла, но та – спокойно, в срок, она отца была много старше. Я ушла с головой в работу, долгих отношений у меня ни с кем не сложилось, да и потребности не возникало особой. Так, короткие знакомства периодически.

Она была какой-то замороженной сегодня, ни следа от уверенной, блестящей Гольдберг, но и ни следа от прежней живой Майи.

– Ясно, ну что ж, продолжай, – пыхнул сигаретой Имс, глубоко, до запавших щёк, затянувшись.

Майя долго молчала. Имс уже задницу отморозил – не май всё-таки.

– Но после твоего появления я начала вспоминать всё в подробностях. Ну, знаешь: цвет рубашки, смешные случаи, дружеские вечеринки, первый поцелуй, семейные посиделки… И поняла, что на самом деле не помню всего этого. Я не помню деталей. Это просто… просто некая документальная информация. Размытые образы – размытые до такой степени, что походят на мельком виденные картинки в журналах. Шаблоны. А ещё я… перерыла все свои вещи. Ты был прав. Нет никаких триггеров, ни одного. Моя память как стерильная операционная: всё белое, и есть только самое необходимое для срочной операции. А затем я решила позвонить в некоторые реальные места. Например, в ту компанию, довольно известную, где якобы работает мой бывший. Он там не работает. И не работал. Там вообще не знают мужчину с таким именем и с такой внешностью. Дальше я не поленилась и сходила на свою старую детскую квартиру – вернее, я её таковой считала. Там нашла стариков, которые живут в доме больше полувека. И они не помнят такой семьи.

– Есть версии, что с тобой?

– Конечно, – невесело улыбнулась Майя. – Я, похоже, действительно получила образование психолога.

– И?

– Диссоциативная фуга. Похоже, у меня не только диссоциативная амнезия, похоже, я пошла дальше и создала себе новую личность. И ты, как писатель, – да, Имс, я погуглила, – тоже это знаешь, потому что должен был о таком читать по крайней мере у одного французского детективщика.

– «Пассажир без багажа», – кивнул Имс. – Да, я сразу об этом подумал. Похоже, твоя память создала новое прошлое из старого. Ты росла без отца, но я – я занимался боксом, был наглым и сероглазым, вот ты и сделала подмену. Мама твоя, конечно, от швейного дела была так же далека, как я – от высшей математики. Она действительно умерла. А ещё у тебя была сестра, года на четыре тебя старше, – та рыжеволосая, хриплоголосая, которую ты описываешь.