Путешествие к центру Земли

– К чему нам теперь парус? – думаю я. Он погубит нас при первом порыве бури.

– Дядюшка, спустим парус и повалим мачту. Осторожность не мешает.

– Ни за что на свете! ни за что на свете! – вскрикивает дядюшка. Пусть ветер свирепствует! Пусть буря разразится над самой головой! Лишь бы мне увидать береговые скалы, а там пускай плот разбивается вдребезги!

Он еще не кончил этих слов, как горизонт на юге мгновенно изменяется; скопившиеся пары превращаются в воду; воздух внезапно стремится в пустые пространства, которые образовались вследствие сгущения паров, и стремится с такою страшной силой, что переходит в ураган. Становится темнее, потом еще и еще темнее. Наконец я почти ничего не вижу.

Расходившиеся волны поднимают плот, подкидывают его. Дядюшку перебрасывает, как мячик, с одного места на другое. Я тоже падаю и ползу к нему. А он уцепился за канат и кажется, с большим удовольствием глядит на разъяренное море.

Ганс безмятежен и неподвижен. Длинные его волосы спутались и всклочились; ветер то их откидывает назад, то бьет ими в лицо, что придает безмятежному исландцу престранный, префантастический вид, потому что каждый волосок на кончике искрится.

Я гляжу на него, и он мне начинает представляться допотопным человеком, современником ихтиозавров и мегатериумов.

Наша мачта все еще держится. Парус надувается, как пузырь; он готов лопнуть. Плот летит с невероятной быстротой, и я кричу, как безумный:

– Парус! парус!

И делаю отчаянные знаки, чтобы парус спустили.

– Нет! нет! – отвечает дядюшка, – ни за что на свете!

– Нет, – говорит Ганс, спокойно покачивая головою.

Дождь льет ливмя и совершенно почти застилает горизонт, к которому мы стремимся. Скоро и мы очутимся под этим ливнем, – шум его уж ясно доносится.

Но вдруг облака разрываются, море пенится, словно кипит, и электричество, развившееся вследствие сильного химического процесса в верхних слоях воздуха, начинает действовать. Раздаются оглушительные громовые удары, сверкают огненные молнии; эти молнии прыгают, сливаются, мешаются, перекрещиваются, извиваются, как какие-нибудь змеи; масса паров накопляется. Крупинки града, ударяющиеся о наше оружие и инструменты, искрятся; волны высоко вздымаются и похожи на огнедышащие холмы, под которыми тлеет внутренний огонь; верхушки их словно окаймлены пламенем.

Я закрываю глаза; я ослеплен этим светом, я оглушен треском грома. Я держусь за мачту, которая гнется, как тростник.

(Тут мои путевые заметки становятся очень отрывочны. Краткость и неясность их свидетельствуют о том волнении, которое овладело мною, и характеризуют наше тогдашнее положение.)

Воскресенье, 23 августа. Где мы? Ураган мчит нас с ужасающей быстротой.

Какая ночь! Гроза не унимается. Шум, гром, треск непрерывные. У нас из ушей течет кровь. Нельзя сказать друг другу слова.

Молния вьющимися змеями падает вниз, мелькает, снова поднимается вверх и разбивается о гранитный свод.

Что как этот свод обрушится?

Я вижу, как молния раздваивается, как принимает форму огненных шаров, которые летят вниз, как бомбы.

Гром от этого не усиливается, потому что он уже перешел за пределы того, что может ощущать человеческое ухо. Взворвись все пороховые склады мира, мы и тогда не могли бы «услыхать сильнее».

Из облаков все изливается яркий свет. Электричество выделяется из них непрерывно; бесчисленные водяные столбы выбрасываются в атмосферу и, пенясь, снова летят вниз.

Куда несемся мы?

Дядюшка растянулся на конце плота и лежит неподвижно. Жар увеличивается. Я смотрю на термометр… (цифра стерлась.)

Понедельник, 24 августа. Когда же будет всему этому конец?

Мы совершенно разбиты, дядюшка и я, только Ганс бодр как всегда. Плот неизменно летит к юго-западу. Мы отнесены от острова Акселя больше чем на двести льё.

В полдень ураган разыгрывается еще пуще. Приходится крепко держать наш груз, а себя понадежней привязать канатами. Волны перескакивают через наши головы.

Уж три дня мы не имеем никакой возможности перекинуться хотя одним словом. Мы открываем рот, шевелим губами, но ни единого понятного звука не выходит. Даже говоря на ухо, невозможно ничего понять.

Дядюшка приблизился ко мне и выговорил несколько слов. Мне показалось, что он сказал:

– Мы погибли!

Я пишу ему:

– Спустим парус!

Он делает мне знак, что согласен.

Вдруг на краю плота показывается огненный круг.

Мачта и парус снесены, я вижу, как они поднимаются на изумительную высоту, как какие-нибудь птеродактили или другие фантастические птицы первобытного мира.

Нами овладевает ужас. Полубелый, полуголубой шар, величиною с десятидюймовую бомбу, медленно движется туда и сюда и вертится с необычайною быстротою в вихре урагана. Он перепрыгивает с места на место, вскакивает на мешок с провизией, слетает вниз, снова подскакивает, касается ящика с порохом. Ну, конец! нас сейчас взорвет!

Нет, нет. Огненный, ослепительный круг удаляется. Вот он приблизился к Гансу. Ганс его пристально, хладнокровно оглядывает. Круг приближается к дядюшке. Дядюшка падает на колени, чтобы от него уклониться; потом круг приближается ко мне. Я дрожу от ужаса. Он вертится, как волчок, около моей ноги. Я хочу поднять ее и не могу.

Атмосферу наполняет запах азотистого газа. Газ этот проникает в горло, в легкие. Мы просто задыхаемся.

Отчего я не могу сдвинуть ноги? Она точно привинчена к плоту. А! понимаю. Падение этого электрического шара намагнетизировало все железо, что па плоту; инструменты и оружие приходят в движение и ударяются друг о дружку с резким звуком, гвозди у меня на сапогах пристают к железной пластинке; я не могу отдернуть ноги!

Наконец мне удается это сделать в ту самую минуту, как шар, в своем вращательном движении, чуть-чуть не захватил ее и не увлек меня самого.

Ах, какой свет! Шар лопается. Нас покрывают струи пламени.

Затем все угасает. Я успеваю взглянуть на дядюшку, – он лежит в растяжку на плоту, а Ганс, весь объятый пламенем, стоит у руля.

Куда мы несемся? Куда?

Вторник 25-го августа. Я очнулся от продолжительного обморока. Гроза продолжается. Молнии мелькают, как клубы огненных змей.

Неужели мы все еще на море? Да, и несемся с невероятной скоростью! Мы проплыли под Англией, под Ла-Маншем, Францией, а быть может и под всей Европой!

Снова слышится гул! Очевидно, волны разбиваются о скалы!.. Но тогда…

На этом заканчиваются записи моего, как я его назвал, «корабельного журнала», который мне удалось спасти во время крушения. Буду продолжать свой рассказ.

Что произошло во время крушения плота, наскочившего на подводные камни, я не могу сказать. Я почувствовал, что упал в воду; и если я избежал смерти, если тело мое не было разбито об острые утесы, то этим я обязан Гансу, который вытащил меня своей сильной рукой из пучины.

Мужественный исландец отнес меня подальше от набегавших волн на горячий песок, где я очутился рядом с дядюшкой.

Потом он вернулся обратно на скалистый берег, о который бились разъяренные волны, чтобы спасти что-нибудь из нашего имущества, уцелевшего от катастрофы. Я не мог говорить; я был разбит от волнения и усталости; мне понадобился целый час, чтобы прийти в себя.

Дождь лил как из ведра; дождь припустил еще пуще, но это последнее усилие предвещало конец грозы. Казалось, хляби небесные разверзлись, но мы укрылись от ливня под выступом скалы. Ганс приготовил обед, до которого я не дотронулся, потом мы все, измученные трехдневной бессонницей, погрузились в мучительный сон.

На следующий день погода была великолепная. Небо и море слились воедино. Не осталось и следов бури. Профессор радостно приветствовал меня, когда я проснулся. Он был необыкновенно весел.

– Ну, мой мальчик, – воскликнул он, – хорошо ли ты спал?

Как было не вообразить, что мы находимся в доме на Королевской улице, что я, как обычно, спускаюсь к завтраку, что нынче будет сыграна моя

свадьба с Гретхен?

Если б буря отбросила к востоку наш плот, так мы бы проплыли под Германией, под моим дорогим Гамбургом, под тою улицею, где жило все, что было мне дорого, что я любил. Тогда нас разделяли бы всего каких-нибудь сорок лье. Но сорок лишь по вертикальной гранитной стене, ведь это в сущности больше тысячи льё!

Все это быстро промелькнуло у меня в голове прежде, чем я ответил дядюшке.

– Что ж молчишь, Аксель? хорошо спал?

– Очень хорошо, дядюшка. Я, правда, чувствую себя несколько разбитым, но это пройдет.

– Разумеется, пройдет. Ты устал, вот и все.

– Вы, дядюшка, кажется, очень веселы?

– Весел! В восторге, мой друг, в восторге! Мы достигли наконец…

– Конца путешествия?

– Нет, не конца путешествия, а только конца моря. Теперь мы опять двинемся сухим путем и уж в самом деле начнем опускаться в недра земли!

– Дядюшка, позвольте мне вам задать один вопрос?

– Задай, Аксель, задай.

– Когда же мы воротимся из путешествия?

– А! ты думаешь уж о возвращении! Ведь мы еще не дошли до цели. Какое ж тут возвращенье?

– Мне хотелось бы знать, каким образом мы воротимся?

– Каким образом? Очень простым, мой друг. Как только мы дойдем до центра земли, то мы или отыщем новый путь на земную поверхность, или скромно воротимся прежней дорогой.

– Значит, надо исправить плот?

– Разумеется, надо.

– Ну, а провизия? Ведь ее ненадолго уж хватит.

– Это, конечно, правда, что ненадолго! Впрочем, Ганс парень ловкий и верно спас что возможно от крушения. Пойдем-ка туда, поразведаем.

Мы вышли из грота.

Я был уверен, что страшная буря уж расщепала весь плот и развеяла все, что только на нем было.

Но я ошибся.

На берегу мы увидали Ганса и около него весь наш багаж, уже расставленный в отличном порядке.

Дядюшка начал крепко тискать руки исландцу и наговорил ему всяких благодарностей.

Да, Ганс был человек удивительный. Пока мы спали, он целую ночь работал и с опасностью жизни спас драгоценные для нас вещи.

Разумеется, кое-что было потеряно, – например, оружие, но делать нечего – без этого мы еще могли кое-как обойтись. Порох остался цел и невредим.

– Ну что ж делать! – сказал дядюшка, – теперь пороху нет, значит мы можем не утомлять себя охотой.

– Хорошо, дядюшка. А инструменты?

– Вот манометр. Манометр – это главное! С помощью манометра я могу измерять глубину и узнаю, когда мы доберемся до центра. Пропади манометр, пропали бы и мы. Мы бы, пожалуй, и за центр земли зашли – к антиподам! Я ничего лучше этого не желаю!

Дядюшка говорил это самым довольным, веселым тоном.

– А компас цел?

– Цел и компас! Вот на скале лежит. И хронометр тут, и термометр. Да! удивительный, неоцененный парень этот Ганс!

Да, парень точно молодец. Все необходимое, действительно, было на лицо. Веревки, кирки, лопаты, лестницы в беспорядке были разбросаны на песке.

– Ну, а что провизия, цела? – спросил я.

– Увидим, увидим, – отвечал дядюшка.

Ящики с провизией стояли тут же на песке, в совершенной сохранности. Мы осмотрели их и нашли, что бисквитов, солонины, водки и сухой рыбы хватит еще месяца на четыре.

– Да мы в четыре-то месяца успеем и побывать у центра земли, и вернуться домой, – вскрикнул дядюшка, – хватит и еще останется! Можно будет остатками угостить гамбургских приятелей! Задам им всем обед на славу!

Ну, а пока суд да дело, марш завтракать! Надо запастись дождевой водою, а что касается до плота, то я поклонюсь Гансу, и он его исправит. Я, впрочем, не думаю, чтобы плот нам теперь понадобился.

– Как не думаете, дядюшка?

– Так, не думаю, племянничек. У меня, видишь ты, шевелится в голове один замысел… Я думаю, что нам посчастливится пробраться новою дорогою.

– Новою дорогою?

– Да, новою… Ну, марш, завтракать.

Мы отправились на возвышеньице и отлично там позавтракали сухарями, сушеной говядиной и чаем.

За завтраком я спросил дядюшку, где мы теперь обретаемся.

– Кажется, это довольно трудно определить, – прибавил я.

– Определить точно действительно трудно, – отвечал дядюшка, – даже невозможно, потому что в эти три бурные дня я не отличал ни скорости, ни направление плота, но приблизительно вычислить можно.

– Ведь последние наблюдения были сделаны у острова Гейзера…

– У острова Акселя, мой друг. Ты уж не скромничай! Первый остров в глубине земли окрещен твоим именем и конец!

– Хорошо, дядюшка, это как вам угодно. Так до острова Акселя мы проплыли семьдесят миль и находились тогда в шестистах милях от Исландии.

– Да. Мы будем считать с этой точки и прибавим четыре дня бури, в продолжение которых мы летели со скоростью восьмидесяти миль в сутки.

– Так, значит, придется прибавить еще триста миль.

– Придется несомненно. Лиденброкское море простирается, значит, от одного берега до другого на шестьсот миль! Каково! Ведь потягается со Средиземным, Аксель, а?

– Потягается, дядюшка, особенно если мы его переплыли не вдоль, а в поперек.

– А это очень возможно!

– И вот что любопытно: если наши расчеты верны, так теперь именно над нашими головами Средиземное море!

– Неужто?

– Наверно, потому что мы уж находимся теперь в девятистах милях от Рейкиавика.

– Вот так хорошенький кончик мы сделали, дружище! Но находимся ли мы теперь под Средиземным морем, или под Турциею, или под Атлантическим океаном, все это зависит от того, уклонились мы или нет в сторону. Ведь во время плавания направление ветра не раз изменялось, и мы могли свихнуться незаметно.

– Нет, дядюшка, ветер, кажется, был очень постоянен. Я думаю, что этот остров лежит к юго-востоку от гавани Гретхен.

– Что ж, ведь в этом легко удостовериться, при помощи компаса, – ответил дядюшка. – Давай-ка сюда компас.

Дядюшка проворно направился к утесу, где Ганс разложил инструменты.

Как мой достолюбезный профессор был доволен и весел! Он вертелся, подпрыгивал, потирал руки, принимал позы – одним словом, расходился, как юноша.

Дядюшка взял компас, поставил его горизонтально и начал наблюдать за стрелкою.

Стрелка после некоторых колебаний остановилась в одном положении.

Дядюшка поглядел, протер глаза, опять поглядел. Наконец, в изумлении обратился ко мне и на меня тоже посмотрел во все глаза.

– Что такое, дядюшка? Что случилось? – спросил я.

Он сделал мне знак взглянуть на компас.

Я вскрикнул от изумления.

Стрелка показывала север там, где мы предполагали юг! Она была обращена к берегу, а не к морю!

Я пошевелил компас, я тщательно осмотрел его. Он был в совершенной исправности. Какое я ни давал стрелке положение, она настойчиво опять принимала прежнее направление.

Дело было ясно: во время бури случился незамеченный нами поворот ветра и принес плот к тому самому берегу, который, по расчету дядюшки, должен был остаться позади нас.

XXXVII

Я не берусь изображать чувств достопочтенного профессора Лиденброка при этом открытии; никогда в жизни я не видывал подобного изумления сначала, а потом гнева.

Надо было снова совершать переезд и снова подвергаться тем же опасностям. Это и мне, признаться, было очень не по вкусу.

Дядюшка, однако, быстро овладел собою и тотчас же решил, что делать.

– А, вот как! – вскрикнул он. – Вот какие штуки выкидывает со мной судьба! Хорошо, хорошо! Стихии в заговоре против меня! Воздух, огонь и воды восстали и хотят меня усмирить! а, хорошо! увидим! Не на того, голубчики, напали! Я не уступлю! Я не отодвинусь ни на единую линию! Увидим, кто кого осилит, человек природу, или природа человека! Увидим, чей будет верх!

Он кричал это, стоя на утесе и я невольно уподобил его Аяксу, вызывающему богов на бой.

– Послушайте, дядюшка, – сказал я, – ведь есть всякому честолюбию предел на земле. Подумайте, посудите! Ведь пятьсот миль проплыть на плохом плотике из бревен не всегда можно безнаказанно. Мы ведь не можем управлять бурями и ураганами, и если рискнем еще раз на переезд, так ведь это будет чистейшее безумие! Согласитесь с этим!

Я минут десять приводил неопровержимые доводы, не получая в ответ возражений, – не получая потому, что профессор не слыхал ни одного слова моей речи.

Вдруг он вскрикнул, как одержимый:

– К плоту!

Вот тебе и ответ!

Напрасно я просил, молил, сердился, приходил в отчаянье – я встречал одну непоколебимую, неумолимую, железную волю.

Ганс как раз в эту минуту оканчивал поправку плота.

Ганс, казалось, отгадывал дядюшкины мысли. Он скрепил плот кусками суртарбрандура и уж на плоту развевался парус.

Дядюшка сказал Гансу несколько слов и тот сейчас же принялся укладывать багаж и готовиться к отплытию. Что же тут было мне делать, одному против двух? Оставалось одно – следовать за ними.

Я отправился к плоту, на свое место, но дядюшка остановил меня.

– Мы не сегодня отплываем, а завтра.

Я кивнул только головой в ответ. Я уж всему покорился.

– Уж коли судьба закинула меня на этот берег, – продолжал дядюшка, – так я им пренебрегать не стану и тщательно его исследую.

Дело в том, что хотя мы и приплыли назад, но мы приплыли не к месту нашего отъезда, а только к северным берегам той же стороны. Порт Гретхен должен был теперь находиться от нас к западу.

Мы тотчас же принялись за осмотр и исследования. Ганс остался у плота.

Пространство между берегом моря и сплошной стеной было очень широко, по крайней мере на полчаса ходьбы.

Под ногами у нас трещало пропасть раковин всевозможных форм и величин, раковин, в которых жили животные первых времен. Иногда нам попадались громадные щиты гигантских глиптодонов после плиоценовой эпохи. От этих-то глиптодонов, по-моему, и произошли теперешние черепахи. Почва была усеяна невероятным количеством каменистых остатков, которые волны обкруглили, обточили и уложили рядами. Когда-то море, по всем вероятиям, наполняло все это пространство. На скалах были видны очень ясно его следы.

Это могло объяснить существованье океана на сорока милях под поверхностью моря.

Масса воды, надо полагать, просачивалась из океана, пробила себе проход в недрах земли и залила эту громадную пустоту. Теперь проход этот или закрылся, или эта пустота наполнилась водою в довольно короткое время. Быть может, вода эта, вследствие действия подземного жара, частью испаряется. От этого, может статься, происходит и то, что облака так спускаются над нашими головами, и разряжение электричества, которое производит бури внутри земли.

Мы пробирались по осадочным пластам, которые образовались отложениями воды, как и все пласты этого периода. Дядюшка наитщательнейшим образом исследовал каменные породы, заглядывал в каждую щелку.

Вдруг дядюшка вскрикнул:

– Аксель! Аксель! гляди, какое кладбище!

Да, перед нами точно было кладбище – гигантское, чудовищное кладбище! На протяжении трех квадратных миль лежали высокие груды костей.

Я был поражен. Дядюшка поднял даже глаза к небу. Но нас ожидало еще большее чудо.

– Аксель! Аксель! – опять вскрикнул дядюшка. – Человеческий череп! Человеческий череп!

– Человеческий череп! Что вы, что вы, дядюшка!

– Да, да, Аксель! да! А! Мильн Эдвардс? А Катрфаж! Если бы вы были на месте профессора Лиденброка!

XXXVIII

Это воззванье к вышеупомянутым ученым будет понятнее читателю, когда я скажу, что 28 марта 1863 г. во Франции, около Аббевиля, нашли человеческую челюсть на глубине четырнадцати футов под поверхностью земли. После этой челюсти нашли тоже каменные топоры.

Находка эта наделала большого шума не только во Франции, но даже в Англии и в Германии. Многие ученые, в том числе Мильн Эдвардс и Катрфаж, приняли горячее участие в деле. Они явились защитниками «процесса челюсти», как выражались англичане.

К геологам Соединенного королевства, тоже державшим сторону челюстей, Фальконеру, Бюску и Карпентеру присоединились германские ученые и мой достопочтенный дядюшка, профессор Лиденброк.

Дядюшка, разумеется, был самым горячим и восторженным сторонником этого дела.

Находка была уже признана, когда против этого восстал Эли де Бомон и поднялся сильный спор.

Спор этот длился очень долго и дядюшка в нем отличился на славу.

Возвращаюсь к прерванному рассказу:

Перед нами был не только череп, а целое человеческое тело. Или это особенного свойства почва, в роде той, которую можно видеть на кладбище Сен-Мишель, в Бордо, сохранило его до такой степени? Зубы были совершенно целы, волосы тоже.

– Как попал сюда этот скелет, дядюшка? – спросил я. – Провалился в трещину, что ли?

– Не шути этими вещами, Аксель! – ответил строго дядюшка.

XXXIX

Целых полчаса мы попирали ногами груды костей.

Какие чудеса ожидали еще нас?

Предприимчивый и отважный дядюшка все увлекал меня вперед.

Мы прошли с милю, и вдруг перед нами открылась опушка громаднейшего леса.

Но это уж не был лес грибов, а растительность третичной эпохи во всей своей роскоши. Огромные пальмы, великолепнейшие сосны, чудеснейшие тисы, кипарисы, были перепутаны плетеницей роскошных лиан. Почву сплошь покрывал мягкий, как пух, ковер мха и печеночника. Под сводами ветвей журчали кое-где ручьи; по берегам этих ручьев росли древовидные папоротники.

Но всем этим деревьям, кустарникам, растениям, не доставало цвета. То была не зелень, веселящая взоры человека, а однообразная коричневатая, словно вылинявшая, масса растительности. Даже цветы были без цвета и запаха.

Дядюшка шел, да шел вперед.

– А что если тут мы встретим какого-нибудь допотопного зверка? – пришло мне в голову. – Коли есть лес, могут быть и его обитатели!

И вдруг мне представилось, что между деревьями двигаются какие-то тени. Приглядываюсь – да, точно!

Допотопные слоны, мастодонты мелькали перед моими глазами.

– Что ж ты стал, Аксель? – вскрикнул дядюшка. – Иди ж вперед!

Этот возглас привел меня несколько в себя.

– Дядюшка, я не пойду вперед! – пробормотал я. – Нет, не пойду! Ведь мы совершенно безоружны!

– Полно, полно! Какой же ты, однако, трус!

– Трус! да вы поглядите! Видите?

– Ничего не вижу!

– Ах! ах! вон человек! Живой человек! Допотопный! Господи! какая громада! Он гонит мастодонтов! Видите! видите!

– Что ты, Аксель! опомнись, дружище! Ты нездоров верно! Приди в себя! Дай руку!

Дядюшка вывел меня из лесу и я, мало-помалу, пришел в себя; допотопные видения исчезли и я успокоился.

Мы снова вернулись к Лиденброкскому морю.

Хотя я был убежден, что иду по девственной почве, по которой никогда еще не ступала нога человеческая, однако некоторое расположение скал напоминало мне гавань Гретхен. Такие же точно ручьи и водопады летели с утесов. Временами мне казалось, что вот и груды суртарбрандура, и наш верный путеводитель Гансбах.

Дядюшка тоже начинал оглядываться с некоторым сомнением.

– Дядюшка, – сказал я, – мы пристали недалеко от гавани Гретхен, это очевидно! Мне кажется, что если проплывем немножко вдоль берегов, так мы попадем в этот порт!

– Коли так, так нечего и продолжать исследований, а надо воротиться. Да ты еще, может, ошибаешься?

– Нет, должно быть, не ошибаюсь. Посмотрите-ка: вот мыс, где Ганс строил плот! Мы подле гавани, дядюшка! Поглядите вон туда, – она и есть!

– Ошибаешься, Аксель, ошибаешься, мой друг. Мы нашли бы свои следы, а тут ничего нет, я ничего не вижу.

– А я вижу! – вскрикнул я.

И с этим восклицанием бросился поднимать блестящую на песке вещь.

Это был кинжал.

– Что это такое? – спросил дядюшка.

– А вот что!

Я показал ему свою находку.

– Ба! так ты брал с собой и кинжал?

– Нет, я не брал. Я думал, что вы брали.

– Я тоже не брал. У меня отроду такого кинжала не было.

– А у меня и подавно.

– Верно, Ганс потерял. Исландцы часто употребляют такое оружие.

– Ганс потерял? Ну нет! Не думаю, дядюшка. У Ганса, кажется, кинжала такого не было. Знаете что, дядюшка? Не допотопное ли это оружие, а? Да нет! оно стальное!

– Погоди, Аксель, погоди! Не заносись. Слушай: это оружие XVI века, один из тех кинжалов, которыми дворяне прирезывали своих врагов. Смотри: кинжал так зазубрен не оттого, что часто погружался в человеческое горло! А лезвие его покрыто слоем ржавчины, которая наросла не в один день, не в один год, даже и не в одно столетие. Послушай, Аксель! мы на пути к великому открытию. Это лезвие лежит здесь на песке сто, двести, триста лет и зазубрилось о камни подземного моря!

– Да как оно сюда попало, дядюшка? Ведь не само же оно сюда прилетело, не само зазубрилось и искривилось! Кто-нибудь уж побывал здесь прежде нас!

– Да здесь побывал человек прежде нас!

– Кто такой?

– Он, верно, вырезал свое имя этим кинжалом на скале! Ищи, ищи, Аксель!