Мозес

– Сбежал уже? Любовник то? – Херрик закрыл окно и подошел кровати. Его ноги встали в пугающей близости от лица Йозефа обдав вонью. Сетка прогнулась еще сильнее, сдавливая грудь, обер-лейтенант подсел к Кате. Он обнял девушку железной хваткой, похожей и снова что-то прошептал ей на русском. Катя навзрыд заплакала. Затем Херрик, с той же интонацией, но громче и на немецком повторил:

– Будешь мешать мне трахать твою мать, станешь следующей.

Йозеф все лежал под кроватью, несмотря на то, что Херрик давно ушел. Катя тихо лила слёзы, позабыв о госте. Время шло к рассвету и Йозеф, наконец, точно змея из норы выполз из-под кровати. Девушка не спала. Щеки её высохли, все слезы уже выплаканы, но след печали застыл на лице. Йозеф хотел коснуться её плеча, но Катя отпрянула и указала на окно. Теперь уже неторопливо, он надел шинель, каску и перекинул через плечо ремень винтовки. Девушка ненавистно смотрела на него, и в этом взгляде Йозеф опять увидел Кейт, в момент, когда гитлерюгенд ворвался в клуб – взгляд разочарования и усталости ото лжи. Он приземлился на мягкий снег под окном в свете рассветного солнца и, уходя, вслед услышал её голос:

– Фашист!

Мерзлая земля сегодня казалась особенно твердой, словно лопата в любой момент могла согнуться как фольга. Силы покидали – бессонная ночь давала о себе знать. В голове постоянно крутилась фраза Херрика «…ты станешь следующей» и гневный крик Кати – «фашист!»

– Ты сегодня сам не свой, – голос Конрада прервал гнетущий поток мыслей.

– Не выспался.

– Выспишься тут. Астор сегодня разговаривал и кричал во сне. Слышал же?

– Да, – солгал Йозеф.

– Понял хоть слово? Я нет. Как бормотание безумца.

– Не разобрал.

– Как бы мы тут все с ума не сошли. Слыхал же про эти психлечебницы для солдат Первой мировой?

– Слыхал, – коротко ответил Йозеф. Конрад уловил настроение товарища, и прекратил беседу. По полю разносился стук десятков лопат.

– Конрад.

– Да?

– Что делать с проблемами, которые очень волнуют, но тебе кажется, что ты ничего не сможешь с ними поделать? – Конрад удивленно посмотрел на Йозефа.

– Смириться. Бездействовать. Ну или всегда можно попытаться. Но в таком случае ты берешь на себя ответственность за возможную неудачу.

– Так может тогда и не пытаться?

– Это только твой выбор либо ты попытаешься, достигнешь ли успеха или проиграешь, но если не сделать ничего, твои мысли станут твоим палачом: А что бы было если я… А что если сделал это? Бездействовать – тоже выбор, который оставляет слишком много пространства для воображения, а оно, в таком случае губительно. Ты не ставишь точку в истории, как если бы попытался, и сам уже начинаешь дописывать то, чего не было и быть не могло, но что терзать будет сильнее, чем даже неудачная попытка, – Конрад говорил так, точно знал об этом не понаслышке. Его срывающийся на эмоции голос выдавал скрываемую за стеной уверенности и силы давнюю тайну, постыдный секрет, раненую человеческую душу.

– Я понял тебя Конрад. Спасибо.

***

Из деревни донёсся гневный крик обер-лейтенанта. Солдаты прекратили копать и переглянулись.

– Что это? – спросил Йозеф.

– Не знаю. Пошли, посмотрим! – ответил Конрад.

Юрген и Астор последовали за ними и еще несколько человек бросили лопаты. Остальные взялись за инструмент и еще упорнее начали рыть.

Херрик волочил за собой старосту, а в другой руке держал фотографию в рамке и красный флаг. За ними в слезах бежала мать Кати, и сама дочь робко следовала за ними. Взгляд Херрика упал на приближающихся солдат, и он скомандовал принести веревку.

– Гер офицер – начал староста, от волнения мешая немецкие слова с русскими, – это недоразумение!

– Недоразумением было не сделать это сразу! – Херрик бросил флаг на снег и пару раз прошелся по нему тяжелыми сапогами. Вокруг собирались жители деревни, поднялся невыносимый галдеж, – где веревка, черт подери?!

– Я же вам говорил, – щебетал староста, – когда приходят большевики, то не дай бог над домом не будет реять эта тряпка!

– А это? – Херрик потряс над головой черно-белой фотографией в узкой рамке. За стеклом гордо смотрел вдаль мужчина с пышными усами, а густые темные волосы были зачесаны назад.

– Это осталось от тех солдат. Я ненавижу Сталина!

– Ты мне просто омерзителен. Намного сильнее, чем любой из большевиков, что сражаются с нами, – Херрик бросил портрет, и стекло покрылось паутинкой трещин. – Ведь ты неплохо разжился здесь, совсем не бедный крестьянин и теперь трясешься за свою сытую жизнь, позабыв о долге и чести. Мог бы и гордо умереть за свою страну.

– Моя страна исчезла в 1917 году!

– Но народ остался. Родственники, соседи, даже те солдаты-большевики – твой народ. Я беспощаден к врагу, но уважаю его, если он даёт отпор, но таких, как ты презираю.

Йозеф видел, как один из солдат принес веревку уже связанную в петлю и гордо протянул её командиру. Херрик взглядом искал подходящее место и остановился на торчащей под крышей балке сарая.

– Туда, – скомандовал он и поволок за собой старосту. За Херриком бросилась мать Кати и схватила его за руку. Она умоляла не делать этого, но он свободной рукой дал ей тяжелую пощечину и та, упала на снег.

– Заткнись, тобой я займусь вечером, – он перевел взгляд на Катю, – а может и не только тобой.

– Во дела, – протянул Астор.

– Это уже не война, – возмущался Конрад.

– Нет. Война. Самая настоящая, – возразил Йозеф. Он посмотрел на Катю – она стояла в дверях и бледнела, всё больше становясь похожей на мать.

Собралась вся деревня, но шум толпы заставил смолкнуть выстрел в воздух. Херрик не убирая дымящийся пистолет, командовал действием.

– Стул сюда, быстро!

Раскрылась дверь одного из домов и пар повалил из теплой, протопленной печкой хатки. Это бы Ханк. Он держал в руках деревянный табурет.

– Ханк! Ты чего? – удивленно прокричал Юрген, самый близкий из его друзей в компании ребят.

– Этот человек за большевиков! Уже забыли, что эти безбожники убили Сигфрида?!

Спорить было бесполезно, Ханк уже взобрался на табурет и вязал крепкий узел на балку. Эшафот готов. Все стихли кроме рыдающей дочери старосты.

– Прими это как мужчина, – сказал Херрик, – ты и так немало пожил.

– А разве бывает много или мало, – устало ответил староста. В детстве я видел, как столетние старики держались за жизнь, едва прибывая в сознании.

– А я видел как молодые, в полном сознании люди лезли в петлю.

– Никогда этого не понимал.

– Ничего. Скоро спросишь это прямо у них.

Коленки старосты подогнулись и затряслись. Двое солдат взяли его подмышки и поставили на стул, сам он не сделал ни шагу. Приговоренный почувствовал на шее теплое дыхание палача, набрасывающего петлю. Грубая веревка неприятно терлась о кожу, а смерть уже стояла за его левым плечом. Староста в последний раз окинул взглядом родной хутор. В голове промчались вспышки воспоминаний – детство у реки, юность в поле, пламя революции, едва коснувшиеся красным жаром поселение, но так точно определив судьбу старика.

– Есть что сказать? – повернувшись, спросил Херрик у старосты.

– Сказать что?

– Тебе виднее. Некоторые перед казнью кричат слава Сталину, кто-то Гитлеру, третье Господу Богу или еще черт знает кому. Шаг от смерти избавляет от необходимости лгать, можно напоследок показать своё истинное лицо. Кого же славишь ты, старик? – староста задумался, словно ответить, было сейчас так важно. Он опустил взгляд и с высоты эшафота посмотрел на обер-лейтенанта.

– Я бы славил только жизнь, которую прожил, пусть не героическую, местами не совсем честную, но свою, – в лицо ударил морозный ветер. Йозеф вслушался в слова старосты, – А цари, вожди и фюреры приходят и уходят. Я жил при Александре III, Николае II, Ленине, Сталине. Только портреты на стене менялись, а жизнь шла своим чередом, со своими ленивыми переменами. И я неплохо пожил, но совсем не хочу умирать.

– Интересно, – сказал Херрик, – Но согласись, прекрасно размышлять о жизни с петлей на шее?

– Я бы предпочел это делать за чашкой чая.

– Однако ж, к делу. Я дал тебе возможность сказать пару слов, а ты усыпляешь нас своими речами. И твой маскарад с флагами и портретами заслуживает наказания. Даже если ты и в правду не большевик, считай это личной неприязнью.

Херрик обошел приговоренного и встал сзади. Черный сапог глухим удар снес табурет из-под ног.

Йозеф стоял на окраине деревне и провожал уходящий день. Лицо окутал дым папиросы, раздобытые у местных. Ими было невозможно накуриться, и уже третья подряд тлела в зубах солдата. Закат алел как кровь погибших друзей и предзнаменовал новые жертвы – завтра ожидалось наступление. Окопы как свежие могилы ждали своего часа, а Йозеф всё думал не о том.

Спать не хотелось. Сон ускользал как наивные юные фантазии, не воплощаясь ни во что. Завтра могло оказаться последним, так же неожиданно, как для старосты сегодня. Йозеф поднялся с кровати и оделся.

– Ты куда? – спросил Конрад.

– Прогуляюсь, не спиться.

– На внучку старосты глазеть? – бормотал Астор из-под толстого одеяла.

– Откуда ты…

– Оттуда. Я знаешь ли наблюдательный.

– Не увидь, чего лишнего.

– И тебе того же, – зевнув, сказал Астор и провалился в сон.

Деревня погрузилась в ночную тишину и покачивающиеся на ветру тело старосты выглядело еще более зловеще. Труп посинел, и затвердел от холода, разбухший язык вывалился изо рта. Луна тускло освещала труп, придавая лицу аристократичной бледноты. Херрик приказал оставить тело, в назидание остальным. Он также хотел повесить табличку «Я помогал большевикам», но в суете быстро забылось. Смерть загадочным образом приковывала взгляд, засасывая ум в бездну вечности. Выставленное на показ, точно ритуальный символ, как распятие Христа тело было больше чем мертвый человек, но жертва за чьи-то грехи. Сарай – Голгофа русских полей.

Мороз. Труп мог провисеть так до весны, если голодные вороны не растащат его по кускам. «Если большевики завтра займут деревню, – подумал Йозеф, – найдут угнетенного захватчиками старосту, растоптанный красный флаг, то старик вдруг станет героем, патриотом погибшем за советскую родину. Вся ушедшая жизнь и взгляды человека ничто не будут значить, переписанные после его смерти в угоду нескольких строчек фронтовой газеты. Смерть теперь не просто конец жизни, а полная потеря контроля над её историей. Умри – и о тебе можно будет сказать что угодно».

Тленная картина, наконец, осталось позади. «Сколько еще впереди их? Целая галерея», – отвечал голос в голове. Нужно было срочно увидеть свет жизни, как солнце после полярной ночи. Йозеф тихо брел к окну Кати, не желая, чтобы патрульные видели, как он бродит во тьме, которая возможно уже завтра навеки поглотит и его самого. Из дома пробивался свет. Такой же тусклый свет свечи, как и в прошлую ночь. Йозеф подошел к окну, и стекло запотело от его горячего дыхания, которое вмиг сбилось, как после удара в солнечное сплетение – Йозеф посмотрел в комнату.

Она уже не сопротивлялась. Красные пятна на лице, из носа тянулись две дорожки засохшей крови. Лицо бледное, точно как у её матери, взгляд потухший, безжизненный равнодушно глядел прямо на гостя за запотевшим стеклом – она смирилась. Облокотившись на туалетный столик, с каждым движением, в ней умирало что-то юное и наивное, и возрождалось демонами опыта и цинизма. Казнь юности в ритуальном танце с палачом. Йозеф застыл у окна, чувствуя, как тело немеет. Своей смерти он боялся меньше, чем того, что лишь смутным ужасом в его голове представлялась последние дни, но точно по сценарию сыгранно во втором акте, где он, случайный зритель постановки с билетом на первый ряд. Но даже зритель может стать актёром, надо лишь сделать шаг на сцену. Но Йозеф знал – он совсем не зритель, а опоздавший после антракта главный герой. Протагонист своей жизни. Херрик заметил его и, даже не думая прекращать, с извращенной ухмылкой посмотрел прямо в глаза. Онемение прошло, и кровь заструилась по жилам, Йозеф вошел в свою роль.

Грохот разнесся по деревне, привлекая внимание патрулей. Йозеф плохо помнил, как сделал это, но ничуть не жалел о содеянном. В руках дымился ствол винтовки, а сквозь отверстие в стекле, оставленным пулей, как в глазок было видно смерть. Херрик сжимал шею и кашлял кровью, но из под рук всё равно струился фонтан. Кровь стекала по волосатой груди пока не окропила пол. Йозеф метил в голову, но теперь был даже рад, что продлил страдания ублюдка. Кашель как музыка торжества мести играла только для него в этой деревенской филармонии, но концерт близился к концу. Херрик упал, издавая последние звуки, перед тем как затихнуть навсегда, стараясь оставить после себя в этом мире как можно больше шума. Йозеф взглянул на Катю, ища в её глазах одобрения, но не нашел ничего, кроме безмолвного: «Слишком поздно».

Чувства потеснились, дав дорогу разуму – «я только что убил обер-лейтенанта вермахта. Трибунал. Расстрел». Во взводе еще оставался неприметный фельдфебель, и он же мог привести приговор в исполнение. Завыли псы разбуженные ночным выстрелом, а к дому приближался кто-то с патруля. Колени задрожали, руки с трудом держали винтовку. «Бежать. Бежать! – откликнулось в голове на вопрос

“Что делать?”».

Йозеф пробирался через снега преследуемый свинцовыми гонителями. Пули свистели так близко, но не одна так и не коснулась его. Убегая, он еще слышал, как неприметный фельдфебель кричал вслед «Убийца! Дезертир!», командуя солдатам пристрелить беглеца, но большинство нарочито стреляли мимо.

Он бежал, не зная куда, зная от чего. Выстрелы почти стихли, и только глухими хлопками нарушали тишину. Йозеф остановился, стало жарко, несмотря на мороз и ветер. Он почувствовал ужасную усталость, ноги, словно набитые ватой с трудом его слушались. Йозеф отыскал в кармане последнюю папиросу и закурил. – «Куда же мне теперь идти?»

4.

Ночь отступила перед поздним зимним утром, в бесконечный раз проигрывая эту битву, но с нетерпением ожидая вечернего реванша. Оставляя глубокие следы на снегу из последних сил шел Йозеф. Он не останавливался ни на мгновение, в каждом случайном звуке слыша своих преследователей. Ночью он бежал, лишь бы бежать. Без цели, без оглядки. Только когда начало вставать солнце, оранжевой рукой обнимая из-за горизонта землю, Йозеф понял, что идет на восток, прямо навстречу восходящей звезде. На Восток. Всё дальше и дальше от дома, всё глубже в тыл противника. Йозеф обернулся и посмотрел на запад – но и позади теперь не было своих. Всё перемешалось. Казалось, теперь каждый должен его убить – русский или немец, большевик или нацист, для одних враг, для вторых предатель. Он остался совсем один.

Куда не посмотри – толща деревьев уходили вдаль, словно дрейфуешь на шлюпке посреди океана. Только утреннее солнце, вместо компаса указывало путь, оставляя на снегу длинные тени стволов. Но поднимаясь всё выше, светило грозило оставить путника блуждать без ориентира по лабиринту. Йозеф остановился и упал на колени. Идти не было сил. Манило желание лечь и уснуть прямо на этом мягком, пушистом снегу. Усталость оказалось сильнее страха замерзнуть. «Всего пару минут» – думал Йозеф.

Что-то уперлось в бок. Глаза открывать не хотелось, и ум придумывал оправдания – ветка из-под снега, камень, да что угодно. Надо отдыхать. Но тупой удар в бок выбил из бреда сна. Йозеф перевернулся на спину и открыл глаза. Солнце ослепило его, и он разглядел лишь силуэт человека с винтовкой.

– Встать! Хенде хох, мразь, и не дергайся!

«Русский» – понял Йозеф. Свои – расстреляют, но страшнее было попасть к ним. Слишком часто рассказывали про ужасы советского плена как страшную детскую байку. Он встал, медленно поднимая руки. Винтовка русского повторяла за ним каждое движение. Своё оружие Йозеф потерял еще при побеге. Встав, он взглянул на солдата, холодными голубыми глазами смотрящего на него. В густой бороде скрывалось юное лицо и тонкие губы.

– Иди, Фриц, – он слегка качнул винтовкой в его сторону и потянул воздух заложенным курносым носом. Они пошли и снег захрустел под ногами.

Из-за деревьев показался домик лесничего, вокруг которого кружили, паря теплым дыханием солдаты. Другие бойцы то появлялись, то исчезали за деревьями. Случайные солдаты пристально смотрели на пленника, кто с интересом, а кто со злобой, бросаясь оскорблениями. Пройдя через коридор сквернословия, они подошли к зданию. У двери в избушку стоял часовой, устало глядевший в глубину леса. Пленитель Йозефа перекинулся с ним парой слов, после чего он, нехотя пропустил их внутрь. Тепло обдало замерзшее лицо Йозефа, возвращая к жизни после анестезии холода. В правом углу избы человек в форме подкидывал дрова в печку буржуйку. Он обернулся и осмотрел Йозефа с ног до головы. Вокруг стола посреди избы два офицера что-то обсуждали, разглядывая карту. Солдат обратился к ним, с нотками гордости в голосе. Старший офицер оторвался от дел и грубо выругался, сворачивая карту при виде немца. Солдат пулей вылетел из избы, оставив Йозефа без своего чуткого присмотра.

– Дезертир? – старший офицер подошел совсем близко и заговорил по-немецки.

– Да.

– Эй, Василий, – офицер заулыбался и обратился к человеку возле печки, – вот тебе материал.

– Сейчас глянем, – Василий закрыл дверцу печки и взял со стола кинокамеру. Это была камера Аймо, стеклянным глазом смотревшая на мир в немирное время. Он направил объектив на Йозефа.

– Слишком свеж и молод, – заключил оператор, – мне бы замученного, с густой щетиной мужика, а это так, мальчишка в форме.

– Работай с тем, что есть, – огрызнулся офицер, – Еще неизвестно, сколько этот мальчишка убил наших ребят.

Йозеф едва ли понимал, о чем речь, и как с ним собираются работать.

– Сначала надо его допросить, – вмешался младший офицер, и вот уже все трое стояли вокруг пленника.

– Не торопи, – сказал старший, – а ты, сядь, – произнес он на немецком.

Йозеф опустился на скрипучий стул. Ноги гудели, а колени подрагивали, пока трое сбившись в кучу, что-то обсуждали. Младший офицер говорил громко, и порой срывался на выкрик как подросток, словно у него все еще ломался голос. Йозеф чувствовал себя нашкодившим ребенком, а трое взрослых словно решали, как его наказать. Наконец они закончили, и старший офицер, подойдя, тихим низким голосом спросил:

– Ты считаешь себя фашистом?

– Нет.

– А кто твои родители?

– Мама домохозяйка.

– А отец? – медленно произнес офицер, глядя прямо в глаза.

– Токарь. На заводе в Мюнхене, – солгал он. Токарем его отец не был уже почти двадцать лет, сменив робу на форму НСДАП.

– Пролетарий значит, отлично, – старший офицер взял карандаш и стал что-то писать. Оператор Василий заряжал бобину в кинокамеру – одно из бесчисленного множества орудий этой войны, напевая какую-то песню. Если бы он держал в руках винтовку вместо камеры, он ничем бы не отличался от обычного солдата. Младший офицер стоял в углу, недовольно сложив руки.

Они вышли на улицу, из теплого дома на мороз. Он тяжело задышал, казалось, сколько не дыши, воздуха всё мало. Голова закружилась, горло сводило от ледяного кислорода. Они подошли к нескольким солдатам, сидевшим на поваленном дереве. Старший офицер что-то им скомандовал и двое из них встали, поправив винтовки и ушли. Холод встал ледяным комом, поперек горла. «Вот твои палачи», – прозвучал голос в голове Йозеф. Не тот голос, каким он обычно думал свои мысли, а словно чужой, будто сам лес, заговорил с ним.

– Садись, – произнес старший офицер, но Йозеф точно примерз к месту.

– Давай же, это не так страшно, – вмешался Василий, – у тебя боязнь камеры?

«Они собираются снимать мою казнь? Неужели пропаганда не лгала о жестокости большевиков? А что если пленку вышлют родителям? Что за первобытный садизм, с современной техникой наперевес?»

– Да черт возьми, сядь уже! – гневно выругался старший офицер и тяжелой рукой опустил Йозефа на дерево, точно тряпичную куклу.

– Совсем мальчишка, – тихо усмехнулся оператор.

Дерево было еще теплым от зада русского солдата, которого офицер согнал с места. По бокам от Йозефа сидели еще двое, дымя пахучими папиросами. В руки ему передали жестяную банку с горячим, пышущим паром супом и ложку. Йозеф вопросительно посмотрел на окружающих, и солдат справа невидимой ложкой сыграл пантомиму «Ешь». Йозеф принялся за еду. Бульон приятно растекался по пищеводу, согревая теплом и всё больше пробуждая аппетит. Вот уже он самозабвенно ел и вылавливал из банки картофелины. Оператор бегал вокруг едока с камерой, словно его акт поглощения пищи было чем-то особенным. Йозеф почти опустошил банку, на дне еще плавала мелкая картошка и даже кусочек курицы, но тогда старший офицер протянул ему листок.

– Что это?

– Ты же сказал, что не фашист, думаю, как и многие не хотел воевать за этот преступный режим. И значит, ты можешь помочь в борьбе с ним. Прочти и постарайся своими словами передать смысл написанного. Вась, будь готов к съемке.

– Я всегда готов.

Йозеф беззвучно шевелил губами читая написанный, почти что каллиграфическим почерком текст, и облегченно выдохнул, поняв что ждет его всё таки не расстрел. Он перечитывал раз за разом стараясь запомнить эти слова, но положил бумажку на колени, что бы подглядывать и кивнул – готов. Оператор навел резкость, и кинокамера затрещала механизмами.

– Гитлер обещал нам быструю победу, вместо этого мы получили смерть, это бессмысленную войну мы уже давно, эмм,… – Йозеф запнулся, но листок сдуло внезапным порывом холодного ветра, он посмотрел прямо в объектив камеры, – мы давно проиграли. Лучший способ остаться в живых – сдаться в русский плен. Я с удовольствием принял предложение моего товарища сдаться в русский плен и, эмм, – он, замолчал, и стал помешивать ложкой остатками супа в банке. Сейчас казалось, что уж лучше бы расстреляли. Дезертир – лакомый кусочек для советской пропаганды, представление, всё как дома. Йозеф поднял взгляд и посмотрел в черный глаз объектива, – Я убил обер-лейтенанта Херрика Краузе, бежал из оккупированной нами деревни и ни секунды об этом не жалею.

Больше Йозеф ничего не говорил, но оператор продолжал снимать, довольно улыбаясь, и когда камера, наконец, стихла, он победоносно сказал:

– Вот это материал. Осталось наложить звук!

– Вы не записали голос?

– Не волнуйся, плёнка, часто, намного надежнее человеческой памяти.

Четверо, они направились обратно в избу.

– Останьтесь на улице, – сказал старший офицер идущим позади оператору и младшему офицеру, – мне нужно поговорить с этим юнцом.

Низкая дверь закрылась за офицером, отгородив их от всего остального мира. Он достал уже знакомые папиросы и предложил новоявленной кинозвезде. Йозеф взял одну папироску.

– Не стесняйся, – сказал он и поднес папиросы ближе к пленнику.

Йозеф, недолго колеблясь, взял целую горсть и рассовал по карманам, офицер поднес огня. По комнате разносился дым и запах табака, Йозеф был доволен, ибо после обеда, покурить – самое то.

– Так как тебя зовут?

– Йозеф.

– Послушай, Йозеф, – офицер подвинул стул и сел наоборот, облокотившись на спинку стула, – ты можешь помогать нам, либо тебя отправят в концлагерь для военнопленных. Или же за сотрудничество, тебе может повезти попасть не так далеко, и не так уж надолго.

– Что вам нужно?

– Информация. Для начала. Номер твоей части, имя оставшихся офицеров и так далее. И документы, кстати, покажи.

Йозеф достал из внутреннего кармана документы и протянул офицеру.

– Знаешь, – не отрывая взгляда от бумаги, заговорил он, – есть случаи, когда немецкие солдаты переходили на нашу сторону, воевали против фашистов. Обычно это сыновья коммунистов, замученных нынешней властью. А кто твой отец? Почему ты вообще решил убить обер-лейтенанта?

– По личным причинам, но не считаю себя нацистом.

– Вот как. Но ты не ответил про отца.

– Это допрос?

– Пока нет, но если будешь слишком умничать, разговор пойдет по совсем иной форме. Не забывай, ты вражеский солдат в плену.

– Я уже говорил, отец токарь.

– Помню. Вопрос другой, он токарь-фашист, или может токарь-коммунист, социалист, кто?

– Скорее беспартийный. – Старший офицер в упор посмотрел на него.

– Ничего, это мы всё узнаем – сказал он и спрятал документы Йозефа в карман, – мы возьмем тебя с собой. Больше пока что девать тебя некуда, наступление скоро.

– Наступление?

– Да. Забавно, ты возвращаешься туда же, откуда пришел, только теперь с нами. Возьмем деревню, и тогда решим, что с тобою делать.

Всё встало на свои места. Йозеф понял: вот они, люди, из-за которых он рыл окопы и патрулировал морозными ночами, в полусне бродя по периметру деревни. Он должен был убивать их, а не обедать и курить с ними. Они не должны были становиться для него людьми, но быть только целью на мушке как, впрочем, и он для них. «А как же другие?», – подумал Йозеф и схватился за голову. Старший офицер удивленно посмотрел на него. «Как же Конрад, Астор, Юрген и Ханк? Никто из них не убивал офицера, не играл перед камерой для советской пропаганды. Друзья так и остались безликим врагом для всех этих русских. И без доли сожаления они убьют их, не зная, что далеко не каждый хотел этой войны, ведь они не ели с ними супа у костра и не тянули папиросу. И я, я в этот момент не с ними, а на совсем противоположной стороне, можно сказать веду к ним их смерть. О чем я вообще думал?»