Чебурек пикантный. Забавные истории

Тем более, что и им самим в жизни приходится совсем непросто. Представить самого себя на их месте сложно, но однажды я сам попал в близкую, в какой-то степени уникальную ситуацию.

Давным-давно, когда я еще ухаживал за своей первой женой, а это было зимой, – мы, чтобы не замерзнуть обычно ходили с ней в кино. Попасть на хороший фильм удавалось далеко не всегда – смотрели то, на что можно было достать билеты. И вот однажды, в кинотеатре «Метрополь», которого теперь уже нет, и в котором иногда шли фильмы на иностранном языке, видимо для увеселения проживающих там интуристов, никаких других билетов, кроме как на франкоязычный фильм, не оказалось. Фильм назывался подкупающе понятно – «Бонжур до`ктор». Поскольку мы так элементарно справились с пониманием самого главного – названия, то по молодости решили, что как-нибудь поймем и все остальное. Тем более, что холод на улице стоял жуткий. Целоваться при таких погодных условиях было не только совершенно невозможно, но и опасно для здоровья, хотя все равно очень хотелось, поэтому мы решили отогреться там, в тепле, и купили билеты.

Старый черно-белый фильм начинался сценой, в которой какой-то лысый мужик входит в комнату и говорит эту же самую, абсолютно понятную для нас фразу другому, тоже лысому французскому мужику: «Бонжур до`ктор»!

Ну! – подумали мы, – какая все-таки прелесть этот французский – абсолютно все ясно и, зябко прижавшись друг к другу, стали с интересом смотреть что будет дальше.

Но эта первая фраза, к сожалению, оказалось единственной, которую нам удалось понять на протяжении всего фильма. Выяснилось, что это кинокомедия и, видимо, совсем неплохая, потому что маленький зал, состоящий в основном из иностранцев, буквально покатывался со смеху. Мы вместе со всеми тоже натянуто улыбались, ничего не понимая из происходящего, и это горькое чувство какой-то отчужденности и собственной неполноценности, осознания того, что ты абсолютно чужой на этом празднике смеха, запомнилось мне на всю жизнь.

Возможно что-то подобное испытывают и больные с отсутствующим чувством юмора, когда все кругом смеются, а они не понимают в чем дело? А может им на все это просто наплевать? Трудно сказать…

Типажей с этой тяжелой и врожденной, но внешне веселой формой патологии накопилось в моей жизненной коллекции немного. Расскажу об одном из них. Итак, Рим.

Рим это не город, и не одноименная великая империя. Рим – это имя. Имя одного нашего сотрудника, с которым мы работали еще в лаборатории Жоры Чуича. Мужик он был отличный, в смысле – от других. Вроде бы грамотный, потому что окончил физфак МГУ, добрый, бесхитростный и безотказный, как и мы – биофизик. Парень, кстати, очень рукастый. Причем настолько, что мог, например, восстановить и заставить ездить считай любой бросовый автомобиль.

– Сегодня утром на обочине такую шикарную жопу видел от копейки – мечта! – в восхищении говорил он нам утром, – представляете, даже багажник у нее открывается! Сейчас поеду за ней.

А на следующий день, глядишь, эта выброшенная за ненадобностью филейная часть какого-то разбитого жигуленка уже красуется сзади его собственной машины, от которой ничего своего уже давным-давно не осталось.

Мог приварить и пришпандорить чего угодно к чему угодно, а потом сесть на все это и поехать. Короче, так-то был он вполне нормальный работящий мужик. Но вот с «разгулом иронии и удалью», как пишет Даль, было у него не очень…

Мы все работали тогда в Курьяново, в подвале терапевтического корпуса 37-ой больницы, в одной большой комнате. Ученых дам в нашем коллективе тогда еще не было, поэтому мы часто, не отвлекаясь от экспериментальной работы, рассказывали друг другу разные байки, болтали бог знает о чем, травили анекдоты…

И вот однажды я рассказываю свой очередной анекдот…

А анекдот был такой:

Бал во дворце английской королевы. Шум, музыка, все танцуют. Королева тоже вальсирует и вдруг: пук! Бедняжка королева пукнула. Да еще так громко! Может съела, чего-нибудь, а может просто так, – от чувств…

Музыка мгновенно смолкла. Всё остановилось. Неловкая пауза повисла в зале…

Но тут первым нашелся французский посланник:

– Господа! Прошу меня извинить, – бедный посланник картинно согнулся пополам и двинулся к выходу, – Я плохо себя чувствую, господа. Кишечник, знаете ли, совсем ни к черту! Вынужден вас срочно покинуть…

Ура! Все вздохнули с облегчением. Честь королевы спасена. Опять музыка, смех, веселье и танцы и вдруг снова: ПУК!

Опять всё замерло, но лишь на мгновенье, потому что сразу же нашелся английский дипломат – извинившись, он тоже вышел вслед за французом.

И опять музыка, веселье, танцы, и снова предательское: ПУК!!! И снова общее замешательство и гнетущая тишина…

Все взгляды с надеждой обратились к русскому атташе, и седой породистый генерал не заставил себя ждать:

– Леди энд джентльмены, – торжественно объявил он, вставая, – прошу минуточку внимания: «Третий пук королевы, Москва берет на себя!»

На письме этот анекдот не очень-то и смешон, но тогда он всем понравился. Все с удовольствием отсмеялись и разговор пошел дальше, о чем-то совсем другом. И тут в него внезапно вклинился Рим:

– И что же? Он тоже ушел? – вдруг обратился он ко мне.

– Кто ушел? – не понял я.

– Ну, этот – русский военный.

– Какой военный?

– Ну, тот. На балу-то – у английской королевы. Ну, который все на себя-то взял. В третий раз.

И тут только до меня и до остальных начинает доходить, что это он о рассказанном десять минут назад анекдоте, про который все давно уже успели забыть.

– Нет, – говорю я, и все вокруг настороженно затихают в сладостном ожидании, – Он не ушел. Зачем же ему уходить? Он остался и даже танцевал там с дамами до утра.

– И правильно! – удовлетворенно констатирует Рим, – Вот ведь молодец какой!

Он даже впервые за все это время радостно рассмеялся:

– Тоже мне! Подумаешь, блин! – Королева она, видите ли! Сама пёрнула, а все должны за нее отдуваться, да еще и с бала уходить. Надо, знаете, уметь самому отвечать за свои поступки…

Да, обостренное чувство социальной справедливости у него было развито прекрасно. А вот с чувством юмора, как вы уже успели заметить, – совсем никак. Но, все равно смешно. Гораздо смешнее самого анекдота. Тогда все буквально покатывались со смеху. И Рим вместе со всеми, даже не понимая, что это смеются над ним самим.

Иногда, между прочим, чтобы не отстать от других, он и сам тоже выдавал какой-нибудь армейский анекдот. И мы опять смеялись до слез. Но не над содержанием. Никакого содержания там не было. Мы смеялись над его манерой неспешного и обстоятельного, я бы даже сказал какого-то делового, донесения до слушателей своего жуткого материала. Обычно с такой обстоятельностью докладывают лишь результаты сложнейшего исследования на научном семинаре или, когда зачитывают какие-нибудь жуткие выводы медицинского заключения в зале суда – «Разложившиеся фрагменты расчлененного тела были размазаны…». Короче, что-то в таком же духе.

Жаль, что я не могу пересказать вам ни одного из этих его шедевров, хотя некоторые хорошо помню до сих пор. Эта была такая смесь вонючего, портяночного юмора, что даже я – злостный матерщинник и скабрезник, стесняюсь, вернее брезгую, перенести на бумагу всю эту его жуткую сортирную похабель.

Погибшая Атлантида

Пропала Атлантида. Огромная часть суши в течение нескольких лет погрузилась под воду и исчезла. Будто и не было ее вовсе. Первое время еще виднелись рубиновые пентакли ее башен, но вскоре и они исчезли в волнах бескрайнего Времени…

А казалось, что это так незыблемо – на многие годы, на века и тысячелетия, – навсегда. Такое все было безысходное, неподъемное и глыбообразное, точь-в-точь кладбищенский монолит из красного гранита. А вот прошло всего 10—15 лет и почти ничего не осталось. Все утопло.

Никто уже, как раньше, не требует долива пива после отстоя пены. Да и у кого требовать. Нет уже ни тех грязных и шумных пивных заведений с их кислым специфическим запахом, с утра до вечера наполненных нечистыми мужиками. Нет тех утренних ларьков, с хвостиком угрюмой очереди из тех же вчерашних еще непохмеленных мужиков. Нет тех железных бочек с пивом, окруженных возбужденной говорливой толпой с канистрами, бидонами и трехлитровыми баллонами, и просто с кружками и пол-литровыми банками в руках…

Всё поглотила вода Времени…

А ведь эти желтые бочки с черной надписью «ПИВО» на боку, как яркие поганки, торчали тогда не только в местах многолюдных, но и прятались в тиши тихих кривоколенных московских переулков. Где-ни-будь на вытоптанной площадке пустыря, у покосившихся гаражей, в кружевной тени разлапистого векового тополя.

Если за день все пиво продать не удавалось, то специальный приделанный с торца этого огромного термоса тоже железный ящик с бачком и простейшим устройством для мытья стеклянных кружек, наглухо закрывали на огромный висячий замок и оставляли до утра.

Я даже помню одну жуткую историю, связанную с этим бочковым пивом. Вот она:

У Андрея Горина, Гариковского приятеля – был еще один – другой приятель. Оба этих приятеля, а также еще и все другие их приятели, а также и сам Гарик друг Горина, и приятель всех этих приятелей, не говоря уже о самом Горине, обожали свежее бочковое пиво. Но вот беда – они никогда не могли напиться им всласть, потому что: то денег у них на это не хватало, то точка закрывалась не вовремя, то здоровье кончалось, внезапно отключая организм от этого восхитительного процесса.

И никогда не было так, что вот, к примеру, – пили вечером пиво, пили – сколько влезет – до упада, а утром проснулись, а пива этого еще завались – полный холодильник и еще на балконе, и можно снова пить, пить и пить. Вот ни разу в жизни ничего подобного с ними не случалось, но очень хотелось. Можно сказать, – мечта у них такая была.

В Коммунизм, который обещал удовлетворение потребностей в полном их объеме, как-то не очень-то уже и верилось, хотя про него давно было обещано сверху, причем, очень конкретно – мол, вступает в силу прямо с 1 января 1980 года. Вроде не так уж и долго ждать, но как-то – вот не верилось и всё тут.

Мы еще в школе часто все втроем – Я, Гарик и Лапин, с удовольствием представляли себе этот волшебный, но по малолетству еще не очень понятный переход от социализма к этому вожделенному Коммунизму.

Утром первого числа после Нового, 1980-го года глаза продрал, в окошко выглянул, а там лепота зимняя: тишина утренняя посленовогодняя – аж в ушах звенит. Снежок медленно так опускается, кружась в каком-то замысловатом танце, белизна кругом райская. Вид из окна такой, будто перед тобой белоснежный только что отгрунтованный холст и лишь двойной пунктир штришков наискось, поперек этого холста – кошка по каким-то делам прошла.

Выбегаешь на этот белоснежный холст, – а там ни души и уже Коммунизм. Хорошо!

В магазин зашел – всего навалом: и мороженное тебе – хочешь «Эскимо», а хочешь в вафельном стаканчике. А рядом тоже объеденье – облитые жирным шоколадом пирожные «Эклер». Лежат себе целыми лотками – никто не берет – все уже ими обожрались. Батарейки от карманного фонарика тоже рядами стоят, и тут же лампочки – бери – не хочу, детские пистолеты пружинные для переделки в боевые капсюльные, да и сами эти капсюли «Жевело» желтыми головками блестят на картонках. Медали шоколадные в разноцветных обертках, конфеты разные. Спички прямо ящиками – выгребай и счищай с них серу сколько хочешь. А всё почему? Потому что уже Коммунизм…

Но это в глупом прыщавом отрочестве так мечталось, а в пивном возрасте, который наступал тогда много позже, чем сейчас, люди уже были серьезные, взрослые – в бесплатные «Эклеры» не верили, а вот мечта о нескончаемом и халявном пиве как-то по инерции еще теплилась. И вот однажды…

***

…Приятель Горина меланхолически смотрел в окно. За окном вечерело…

Ой, да вы, наверное, и не знаете кто такой этот Горин, а уж тем более, кто его приятель. Объясняю – Андрей Горин – это дружок и неизменный собутыльник моего друга детства Гарика Багацкого. Такой же огромный, симпатичный, галантный и безумно остроумный. Выпускник юрфака МГУ, душа любой компании и любимец томных дам предбальзаковского возраста, обычно непризнанных поэтесс, ибо только их ранимые души могли прощать ему один его маленький, и в свете перечисленных выше достоинств, воистину досадный недостаток. Да, господа, – вы угадали – пил. Пил, подлец! Как сказано у кого-то из современных юмористов, кажется у Трушкина, – «… не сильно так, но все-таки… До беспамятства». Да еще и с утомительным элементом запойности – иногда не просыхая и несколько дней подряд.

Бывало, звонишь ему домой, где он жил вдвоем со своей тоже интеллигентной и юморной мамой, и спрашиваешь:

– Извините, а Андрюша дома?

– Нет, – тоже вежливо отвечала его мама, – вышел за сигаретами.

– Давно?

– Да дня три…

Такой вот непредсказуемый был.

Ну, вот. Теперь вы знаете, каков был этот Андрюшка. Знаете кое-что даже про его веселую маму. Но кроме этого у Горина – друга Гарика был еще такой же, как и они, приятель.

И вот этот приятель меланхолически смотрел в окно. А за окном вечерело…

А прямо перед его домом у самого подъезда на фоне восхитительно тихого золотистого летнего заката, у описанной выше пивной бочки, стояла, окрашенная в кровавые тона, и очень конкретная очередь. Стояла намертво, потому что время было критическое – еще несколько минут и точка закроется. И тогда уж всё! Кто не успел, тот на этот воскресный праздник жизни категорически опоздал…

Приятель Горина смотрел на эту очередь, и ему было грустно, потому что денег у него не было ни копейки. Даже завтра на метро. А получка ещё эвон когда! И в долг взять уже не у кого – все кругом тоже давно на нуле. От этих горьких мыслей ему стало так плохо, что он уже готов был смахнуть кулаком набухающую тяжелую и горькую мужскую слезу, как вдруг гениальная мысль ожгла его и буквально пронзила насквозь. От мозгов, где она родилась, до самых его несвежих носков. Шибанула сверху, с противным шипением прожгла в одном из них небольшую дыру и через первый этаж ушла в землю. Такой вот страшный мысленный разряд внутри него произошел. Возможно от сухости всего его наэлектризованного и измученного вынужденным воздержанием организма.

В то же мгновенье слеза, в отличие от мысли, так и не родившись, тут же сама собой рассосалась, а на смену ей пришел интерес к жизни и с этим интересом приятель Горина стал дальше наблюдать за тем, что происходило внизу на освещенной косыми лучами солнца сцене. А там, после объявления о закрытии бочки и последовавшей за этим спонтанной вспышки народного гнева, уставшая продавщица собрала с тарелочки последнюю мелочь, побросала внутрь своего прилавка стоящие по бортам бочки кружки, с грохотом захлопнула свой железный ящик, еще минут пять провозилась со сложным замком, установленным в глубине небольшого обрезка намертво приваренной к бочке толстенной металлической трубы, и даже спрятала в кусты свое седалище – покосившийся деревянный ящик из-под водки. Все было кончено. Очередные выходные безвозвратно уходили в небытие…

Но теперь этот очевидный в своей безысходности факт нисколько не расстроил нашего героя, скорее даже наоборот взбодрил:

– Такой замок ни фомкой не сковырнешь, ни ножовкой не возьмешь, – задумчиво пробормотал приятель Горина, – разве только автогеном, но автоген это же такая морока, да и засветится с ним можно запросто…

А продавщица тем временем уже сняла свой грязно-белый халат, засунула его в сумку и в развалку, кривоногой уточкой поплыла сквозь кусты в сторону ближайшей станции метро. И сцена вокруг бочки мгновенно опустела. Будто невидимый суфлер вместо очередной реплики вдруг тихо объявил, что в их театральный буфет только что завезли молочные сосиски…

***

А на Москву тем временем медленно, но неудержимо уже опускались теплые летние сумерки, а приятель Горина так и продолжал в раздумье стоять у открытого окна, а когда совсем стемнело и на углу зажегся висевший на растяжках тусклый жестяной фонарь, он, не зажигая света, звякнул в шкафу каким-то железом, сунул под мышку что—то тяжелое, завернутое в тряпку, зачем-то взял с собой большое десятилитровое эмалированное ведро с крышкой и выглянул из своей комнаты в коридор.

Коридор встретил его специфическим запахом коммуналки и будто звенящей тишиной. Ни звука, ни полоски света – только этот знакомый с детства запах общей бесхозной территории. Спала коммуналка. Выходные закончились. Завтра опять рабочий день. Да и чего им не спать, – подумал он, – баба Катя из дальней комнаты ложилась засветло, потому что телевизора у нее не было, а ее, работающая сиделкой сестра, сегодня всю ночь на дежурстве, а у алкоголика Николя из соседней комнаты телевизор пока еще есть, но он его не смотрит, потому что уже третий день, как находится в глубоком вираже. Итак, путь был свободен…

Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, он вышел на лестничную клетку, тихонько прикрыл за собой входную дверь, и быстро побежал по лестнице вниз…

***

Светало…

Все тело ныло, как избитое. Руки саднило. Ощущение было такое, что его всю ночь молотили ногами, а он всю ночь отбивался руками.

Приятель Горина изломанный, потный и выжатый, как лимон, лежал на своем продавленном диване. Тяжелая одышка время от времени слетала с его утомленных уст, по которым, тем не менее, бродила слабая, но блаженная улыбка. Его Коммунистическая пивная мечта, наконец, сбылась. Первый раз в этой жизни он пил пиво прямо из ведра. Как лошадь. Не отрываясь. Долго-долго – насколько хватало дыхания. И таких ведер было у него еще восемь, а может и все десять. Где-то на шестом ведре он сбился со счета, потому что очень спешил. Выплескивал ведро в желтую от ржавчины ванну и молнией мчался обратно – там под корнями огромного тополя уже образовалась небольшая лужа – бесценный напиток мощной струей бьющий из бочки безвозвратно уходил в землю…

А? Я чувствую, что вы уже догадались. Взломал, мол, мерзавец, замок и вскрыл, таки, бочку.

А вот и нет – не угадали. Никогда не надо судить о людях по себе. Ничего он не взламывал – я же вам уже объяснял: ни фомкой, ни ножовкой такой замок не взять, а автогена у него дома не было. Зачем ему автоген? Что он – взломщик что ли? Наоборот, – интеллигентный человек с высшим образованием, программист. Да и почему у нас чуть что – сразу взламывать! Что за вандализм такой? Нет. Даже и в мыслях у него такого не было. Взламывать! Такое скажите…

Просверлил он ее. Снизу взял. Лежа под ней, как шахид-диверсант. Насквозь просверлил. Один. Ручной дрелью. Причем обе ее стенки. Вторая – оказалась самой утомительной. Потому что о втором слое металла бедняга даже и не догадывался. Когда же горячее сверло первый раз вдруг резко провалилось внутрь, он откатился в сторону, вскочил и быстро подставил под дыру заранее подготовленное ведро, но ожидаемой пенной струи из него почему-то не изошло.

На мгновенье с ним сделалась истерика – неужели он ошибся? Неужели бочка оказалась пустой! О нет! Нет! Такого не может быть!

Обливаясь потом и тяжело дыша, он опять полез вниз, посветил фонариком в уже сделанное отверстие и понял, что внутри внешней крашеной оболочки имеется другая, – внутренняя, – скорее всего из нержавейки. Вместе они составляли своеобразный термос с двойными стенками…

Когда он это понял, то хотел уже малодушно отказаться от своей революционной затеи и бросить начатое, но страшным усилием воли заставил себя вновь лечь под бочку, поднять затекшие руки и, проклиная назойливых комаров, сверлить, сверлить и сверлить…

Вот так, во мраке ночи, это все и произошло…

– Завтра Николя с ума сойдет, – с какой-то светлой радостью подумал он. Затем попытался, было встать с тахты и хлебнуть из ведра еще, но сил на это уже не оставалось.

Поэтому он просто лежал и думал о том, кого бы завтра кроме соседа пригласить в гости еще. Ведь пиво вещь нежная, долго, к сожалению, не живет, оно и к утру-то уже будет не то чтобы уж очень, но на халяву и такое сойдет. Потом он думал о том, чтобы такое пооригинальнее соврать утром по телефону своему начальнику, чтобы завтра не ходить на службу. Потом еще о чем-то – тоже легком и приятном…

За этими радостными мыслями он и сам не заметил, как уснул. И в ту ночь никаких снов не видел, потому что ужасно устал.

***

А вот его сосед, – алкоголик Николя, как раз в это время проснулся среди ночи от какого-то смутного беспокойства и преследующего его пивного запаха. Обычно он тоже не видел никаких снов, а может, и видел, но по утрам находился всегда в таком жутком состоянии что, какие там, к черту, сны! Не загнуться бы до опохмела, и то – слава богу…

А вот в ту ночь ему как раз приснился престранный сон.

Будто бы он просыпается и первое, что видит – больших красных веселых петушков на коврике у своей кроватки…

Он еще совсем маленький, а потому все кругом такое огромное. И эти петушки, и комната, и окно, и мягкая, связанная из разноцветных тряпочек, дорожка на коричневом крашенном дощатом полу. Он становится босыми ногами на эту дорожку, чувствуя под собой ее щекочущие мягкие лоскутки, и путаясь в длинной до пят рубахе, бежит по ней к двери. А дорожка длинная-предлинная и вся в дрожащих солнечных зайчиках…

И вот он уже в хлеву, в котором самое главное – это их огромная и теплая корова Нюрка. А мама уже сидит рядом с ней на скамеечке, позвякивая ведром. Николенька тихо подходит к ней сзади и прижимается к ее теплой спине, выглядывая из-за плеча. Ему нравится вот так, полулежа наблюдать по утрам, как мать доит Нюрку. Как она сначала тщательно моет ее упругое, бугристое от надувшихся жил вымя, насухо вытирая его чистым полотенцем, как начинает поочередно, годами отработанными любовными движениями плавно и ритмично скользить пальцами по ее упругим соскам. Николя всем своим маленьким тельцем чувствует, как при этом смешно шевелятся ее лопатки, покачивая его из стороны в сторону, и ни с чем не сравнимая радость бытия буквально переполняет его, и он еще крепче прижимается к этой теплой и влажной под платьем спине….

А процесс продолжается. И вот уже первые струйки начинают звонко бить в стенку ведра. И запах! Ни с чем не сравнимый запах свежего утреннего пива…

А рядом уже откуда-то возник его программист сосед, одетый почему-то трактирным половым. В белых холщовых портах, в подпоясанной красным кушаком рубахе навыпуск, и с неизменным полотенцем на плече. В руке он держит поднос с высоким пустым стаканом на салфетке, в лице – почтительное ожидание…

Проследив за его жаждущим взглядом, маленький Николенька с удивлением видит, что вместо белоснежных струй густого пахучего молока из-под рук матери в эмалированное ведро, звонко ударяя и пенясь, сегодня бьют почти прозрачные, янтарные струйки свежайшего пива. И вот что интересно – Николенька абсолютно уверен, что это ни что-нибудь, а именно пиво. Хотя он еще ни разу в жизни его не пробовал, но почему-то уже знает и его терпкий горьковатый вкус, и приятный ржаной запах…

Этот дивный запах взбудоражил даже саму корову Нюрку. Она повернула голову и с удивлением посмотрела сначала вниз в ведро, а потом прямо на Николеньку. В ее огромных грустных глазах застыло тревожное изумление. Взволновавшись, она неловко переступила ногами, и ведро, гремя железом, опрокинулось. Терпкий запах пива ударил в ноздри…

От всего этого Николя вдруг проснулся и с судорожно бьющимся сердцем сел на смятой постели. Сел и мгновенно понял, что это был только сон, и что сон этот кончился.

А действительность, окружавшая его, как ей и положено, была для взрослого Николя совсем не такой радостной, как для маленького Николеньки из сна. Ужасной и тошнотворной была эта действительность.

Внутри организма огнем горело похмелье. Чтобы хоть как-то погасить его, он сейчас отдал бы все. За одну лишь кружку пива, да что там – за кружку – за стакан мог бы человека убить. Но ни стакана с пивом, ни человека, с полупоклоном подносящего ему этот стакан на влажном подносе, ни даже их уникальной коровы Нюрки, буквально до краев наполненной этим вожделенным напитком, во взрослой его действительности, естественно, не было. А была лишь такая же унылая в предрассветном свете, как и приснившийся ему хлев, захламленная и давно обрыдшая ему комната.

Тощий, синий и волосатый, как третьесортный цыпленок-задохлик, алкоголик Николя издал лишь тоскливый хриплый вздох и натужно откашлялся. Потом прямо в мятых семейных трусах и в линялой голубой майке на висюлечках доковылял до двери и, сам не зная зачем, выглянул в коридор.

Но тоскливый их коридор тоже был пуст. Бабка спала, запершись в своей комнате на ключ, и в тишине даже через дверь был слышен ее мерный храп. Друган сосед тоже спит. Судя по еще мокрым следам на полу, видимо, пришел совсем недавно. А значит, у него тоже ничего нет, да и быть не может, потому что еще вчера он уже был на полном нуле…