История римских императоров от Августа до Константина. Том 5 От Веспасиана до Нервы (69–98 гг. н.э.)

Эта коварная и кровавая расправа плохо сочеталась с характером Веспасиана, который знал, что у войны, как и у мира, есть свои законы и что великие души стремятся проявлять в них столько же справедливости, сколько и мужества. Иосиф датирует это событие восьмым числом месяца Горпиэя, третьего месяца лета.

Падение Тарихеи посеяло ужас по всей Галилее: города и крепости поспешили сдаться римлянам. Однако им пришлось брать штурмом Гамалу [8], расположенную напротив Тарихеи на другом берегу озера. Гора Итавирий (та же, что и Фавор) также задержала их на некоторое время, и они овладели ею лишь после боя с отрядом мятежников, укрепившихся там. Гисхала сдалась после того, как Иоанн, сделавшийся ее тираном, покинул ее, чтобы укрыться в Иерусалиме, как я расскажу далее.

Этот город был последним в Галилее, оказавшим сопротивление римлянам. Первоначально он был всего лишь деревней, жители которой, занятые земледелием, вовсе не помышляли о войне. Иоанн, приведя туда шайку разбойников, укрепил это место, как мы уже говорили, с разрешения Иосифа, и удерживал его в состоянии мятежа до конца.

Это была безрассудная дерзость, ибо силы вовсе не соответствовали такой отваге, и Тит, подойдя с тысячью всадников, мог легко взять город сходу. Но, устав от кровопролития и сочувствуя невинным, которые пострадали бы вместе с виновными, этот благородный победитель приблизился к стенам и попытался исцелить слепое упрямство своими спасительными увещеваниями.

– На что вы надеетесь, – говорил он тем, кто стоял на стенах, – что осмеливаетесь в одиночку противостоять мощи римского оружия после падения всех прочих городов Галилеи? Разве примеры ваших соотечественников не дают вам достаточного урока: одни навлекли на себя ужасные бедствия упорным сопротивлением, другие, доверившиеся нашему милосердию, наслаждаются своим имуществом под нашей защитой? Я предлагаю вам те же условия, не желая мстить за вашу до сих пор непреклонную гордость. Надежда сохранить свободу заслуживает снисхождения, но не упорство в попытках достичь невозможного.

Эти речи были услышаны лишь ожесточёнными сердцами. Ибо Иоанн позаботился удалить от стен и ворот всех жителей, и только его приспешники занимали укрепления. Однако он чувствовал, сколь безумна и невыполнима была идея сопротивления, и решил обмануть Тита хитростью. Он ответил, что с благодарностью принимает его предложения и склонит к покорности самых мятежных – убеждением или силой. Но он попросил одного дня отсрочки, ибо суббота, которую они сейчас соблюдали, не позволяла иудеям ни заключать договоров, ни браться за оружие.

Замысел Иоанна состоял в том, чтобы использовать эту отсрочку для бегства. Но то, что помогло ему succeed, – говорит Иосиф, – было волей Божьей, пожелавшей спасти Иоанна для наказания и несчастья Иерусалима. Это и есть, добавляет историк, истинная причина, по которой Тит не только поверил словам этого обманщика, но и отошёл на некоторое расстояние от Гисхалы, приблизившись к Кидессе, деревне, подвластной тирянам, чьи жители были извечными врагами галилеян.

Таким образом, Иоанн получил полную свободу бежать ночью. Он увёл с собой не только вооружённых людей, но и целые семьи – женщин, детей. Такое общество не могло двигаться быстро. Поэтому, пройдя несколько стадий, Иоанн ушёл вперёд, несмотря на крики и слёзы слабых, которых он бросал.

С наступлением дня Тит явился к стенам для исполнения договора. Народ открыл ему ворота с тысячами радостных приветствий, благодаря за избавление от тирана, о бегстве которого ему сообщили. Тит был раздражён, что позволил себя обмануть, и отправил в погоню за беглецами часть сопровождавшей его конницы. Иоанн имел слишком большую фору, чтобы его можно было настигнуть, и достиг Иерусалима. Беспомощная толпа, не сумевшая последовать за ним, стала добычей римлян. Они убили шесть тысяч и привели обратно около трёх тысяч женщин и детей.

Тит приказал своим солдатам пробить брешь в стене, желая войти, как в завоёванный город. В остальном он проявил совершенную снисходительность и, хотя в городе оставалось немало сторонников мятежа, предпочёл простить всех жителей без разбора, не давая повода для доносов, в которых ненависть и предубеждение могли бы играть бо́льшую роль, чем разум и справедливость. Однако он позаботился оставить в Гисхале гарнизон, способный удерживать в страхе тех, кто мог бы возмутиться. Так была завершена за одна кампания conquest Галилеи; и Тит, не оставив там более врагов, вернулся к Веспасиану, расположившемуся на зимние квартиры с двумя легионами в Кесарии: десятый легион зимовал в Скифополе.

Лёгкость, с которой Галилея была покорена, должна была послужить новым предостережением для жителей Иерусалима и открыть им глаза на судьбу, ожидавшую их несчастный город. Но ярость и ослепление росли там по мере приближения опасности. Прибытие Иоанна из Гисхалы и его запыхавшейся банды заставило многих задуматься и пробудило в них справедливые опасения. Но этот дерзкий человек насмехался над их разумной робостью и, выставляя напоказ то, что было его позором, говорил:

– Я не бежал от римлян, но пришёл занять позицию, с которой смогу вести против них добрую войну. Глупо растрачивать наши силы на защиту Гисхалы и подобных деревень, когда мы должны беречь их для столицы нации.

Он говорил о римлянах с крайним презрением, превознося оставшиеся у иудеев ресурсы:

– Посмотрите, какие трудности и лишения претерпели римляне перед жалкими деревушками Галилеи. Сорок семь дней осады едва сделали их хозяевами Иотапаты. Что же будет, если они явятся под стены Иерусалима? Нет, даже если бы у них были крылья, они не смогли бы подняться на высоту наших стен!

Эти хвастливые речи распаляли мужество молодёжи и внушали им безумный пыл к войне. Старики и разумные люди видели всю их пустоту и ложь, но были вынуждены ограничиваться бесполезными жалобами.

Ибо Иерусалим, помимо мятежников, которых он носил в своём лоне, был наводнён толпами людей, стекавшихся со всех концов Палестины. По мере того как римляне продвигались вперёд и завоёвывали земли, любители смуты, которым удавалось бежать, не имели иного убежища, кроме столицы, чьи ворота всегда были открыты для всех иудеев и где тогда с готовностью принимали соотечественников, заявлявших о своём рвении к защите святого города.

Наименьшим из зол, принесённых этой чужеземной толпой, обременявшей Иерусалим, были лишние рты, пожиравшие припасы, предназначенные для воинов.

Это зло ощущалось не сразу. Но грабежи, разбои и убийства превратили лицо города в подобие леса, кишащего разбойниками. Негодяи, наводнившие его, простирали свою жестокость даже до знатнейших граждан Иерусалима. Они открыто арестовали нескольких видных особ, трое из которых были царского рода, и отправили их на заклание в темницу. Предлогом для столь гнусного насилия служило обвинение в измене и сношениях с римлянами. Они были угнетателями и тиранами Иерусалима, но выдавали себя за его мстителей.

Подобные бесчинства сеяли ужас среди народа, но в то же время вызывали справедливое негодование, которому не хватало лишь вождя, чтобы открыто проявиться. Таким вождем стал для народа Анан, бывший первосвященник, назначенный правителем Иерусалима в начале войны и прославляемый Иосифом Флавием за мудрость и мужество.

Зелоты – так называли себя эти гнусные люди, пытавшиеся прикрыть религиозным рвением свою дерзость в совершении самых ужасных преступлений – почувствовали опасность. Они поняли, что огромная толпа, объединенная под началом умелого и авторитетного вождя, станет для них угрозой. Поэтому они укрепились в храме, превратив его в цитадель своей тирании. Так, поправ все человеческие законы, они открыто объявили себя врагами самого Бога, оскверняя и топча ногами Его святилище.

К этому святотатству они добавили новое кощунство, выбрав по жребию первосвященником некоего Фанния, который, хотя и происходил из рода Аарона, был человеком грубым, выросшим в глухой деревне и едва понимавшим, что такое сан первосвященника. Это был театральный персонаж, их игрушка, неспособный ни на какую власть, вынужденный лишь давать свое имя, чтобы прикрывать их злодеяния.

Это глумление над религией довело народное негодование до предела. Священники и знатные граждане присоединились к народу и, смешавшись с толпой, призывали людей взяться за оружие против угнетателей свободы и осквернителей святынь. Речи эти слушали жадно, но трудность предприятия охлаждала жажду справедливого возмездия. Боялись, что не удастся выбить из такой крепости, как храм, многочисленную шайку закаленных в преступлениях разбойников, готовых на все, чья дерзость лишь возрастала от отчаяния, ибо пощады им не ждали.

Наконец, на общем собрании поднялся Анан и, обратив взор к храму, со слезами на глазах воскликнул:

– О, как сладко было бы мне умереть прежде, чем я увидел дом Божий, оскверненный столькими ужасами, и святое место, попранное ногами самых гнусных из смертных! Но если бы я еще надеялся найти в этом народе, который меня слушает, опору против таких бед! Однако я вижу, что он бесчувствен к своим несчастьям и покорен лишь страхом. Вас грабят – и вы терпите; вас бьют – и вы молчите; никто из вас не осмеливается даже открыто стенать при виде невинной крови, что льется рекой. Нет, я виню не тиранов – я виню вас, которые укрепили их своим бездействием. Сначала их было мало, но ваша беспечность дала им возможность умножиться. Они начали с грабежа ваших домов – никто не возмутился; став смелее, они напали на вас самих. Вы видели, как по улицам волокли, бросали в темницы, заковывали в цепи – я говорю не о людях знатных и достойных, но о простых гражданах, против которых не было ни обвинения, ни суда – и эти несчастные не нашли никого, кто вступился бы за них! Что должно было последовать? Смерть и казнь. Так и случилось: и как из стада выбирают самых тучных жертв, так и наши тираны принесли в жертву прежде всего лучших людей народа. Их дерзость, вскормленная успехом, ныне оскорбляет самого Бога. Вы видите, как они бесчестят Его храм и из этого места, самого укрепленного и высокого в городе, самого святого во вселенной, налагают на вас ярмо рабства. Каких же новых злодеяний вы ждете, чтобы выйти из оцепенения? Они превзошли меру преступлений; их злодеяния не могут стать больше; и если совершенных ими злодеяний недостаточно, чтобы пробудить вас, ничто уже не разбудит.

Что движет вами в войне против римлян? Не любовь ли к свободе? Это драгоценное чувство, так подобающее благородным душам. И что же! Вы отказываетесь повиноваться владыкам всего мира – и соглашаетесь стать рабами своих же соотечественников, терпя от них то, чего не стали бы бояться от чужеземцев!

Сравните поведение тех и других. Ваш храм украшен дарами римлян – а эти обдирают его, снимая памятники ваших древних побед. Римляне уважают ваши законы и не смеют переступить черту святилища – а эти превратили храм в свой оплот и вносят туда руки, еще дымящиеся кровью братьев. И вы бережетесь врагов внешних, тогда как настоящие враги живут среди вас и осаждают вашу святыню!

Итак, возьмитесь за оружие смело и не бойтесь ни их числа, куда меньшего, чем ваше, ни их дерзости, ослабленной совестью, запятнанной преступлениями, ни преимущества места, защита которого дана не нечестивым, но тем, кто мстит за осквернение святыни. Покажитесь – и они погибли. И даже если вам придется подвергнуться опасности, какая участь завиднее, чем пасть у священных врат, сражаясь за жен и детей, за Бога и Его храм? Я предлагаю себя вам в качестве вождя и воина. Я поведу вас советом, а в нужный момент – и делом.

Народ, воспламененный этой пламенной речью, объявил себя готовым сокрушить тиранию. Анан записал явившихся толпами добровольцев, вооружил их, разделил на отряды и готовился атаковать зелотов, но те опередили его, сделав вылазку против народа. Бой был жестоким: с одной стороны – численность, с другой – дерзость и опыт. В конце концов разбойники, подавленные превосходящими силами врага, которые росли с каждым мгновением, и видя, что близки к поражению, вынуждены были оставить внешний двор храма и отступили во внутренний, поспешно заперев за собой ворота.

Анан не стал развивать успех. Штурм был бы опасен, да и святость места удержала его. Он не решился ввести во внутреннюю часть храма воинов, запятнанных кровью. Ограничившись блокадой зелотов, он оставил шеститысячный отряд для охраны портиков внешнего двора.

Его уважение к храму побудило его снова попытаться примириться с зелотами [прим. 1]. Он хотел, если возможно, избавить себя от тяжкой необходимости осквернять святое место кровью своих соотечественников. Поэтому он предложил им мирные условия, но выбрал крайне неудачного посланника.

Иоанн из Гисхалы, связанный тайным сговором с зелотами, внешне оставался преданным народу и, следуя обычной тактике предателей, проявлял даже больше рвения и усердия, чем те, чья преданность была искренней. Он не отходил от Анана ни днём, ни ночью, смело проникал во все совещания, приправляя свои действия неумеренной лестью по отношению ко всем власть имущим. Таким образом, он узнавал обо всех планах и немедленно сообщал их осаждённым. Анан заметил, что враги проведывают все его замыслы. Убеждённый в предательстве, он заподозрил того, кто действительно был виновен, и чьё лицемерное рвение его изобличало.

Но уничтожить Иоанна из Гисхалы было нелегко – у него была сильная партия в городе. Анан заставил его принести клятву. Этот негодяй, для которого клятвопреступления ничего не значили, поклялся в нерушимой верности интересам народа. Анан оказался настолько простодушным, что поверил ему, и – совершив непростительную ошибку для человека, стоящего во главе важных дел, – доверился тому, кого столько обстоятельств делало закономерно подозрительным, и выбрал его, чтобы передать зелотам предложения мира и соглашения.

Иоанн, проникнув в храм, вместо мирных предложений произнёс речи, более всего способные разжечь пламя войны. Он заявил, что Анан, подкупив народ, отправил приглашение Веспасиану, чтобы тот захватил город; что он приказал своим войскам очиститься [ритуально], чтобы на следующий день они могли войти в храм – добровольно или силой; что если он предлагает зелотам договор, то лишь для того, чтобы усыпить их ложным чувством безопасности и застать врасплох. Он настаивал на том, что зелоты зашли слишком далеко, чтобы надеяться на искреннее примирение, и заключил, что им необходимо искать помощи извне, иначе их гибель неизбежна.

Зелоты последовали совету Иоанна и решили призвать на помощь идумеев – беспокойный соседний народ, для которого любой повод взяться за оружие был хорош, который шёл на войну, как на праздник, и который, приняв иудейскую веру, ни в чём не уступал природным иудеям в преданности храму и святому городу. Такие благоприятные склонности побудили зелотов отправить к идумеям двух своих представителей с письмом, в котором говорилось:

Анан совратил народ и хочет предать Иерусалим римлянам. Мы же, готовые защищать свободу до смерти, отделились от предателя, который держит нас в осаде в храме. Если идумеи не поспешат нам на помощь, защитники отечества падут под властью Анана и наших врагов, а город – под властью римлян.

Посланники, люди ловкие и горячие, получили приказ изложить положение дел подробнее и вложить в свои увещевания всю возможную страсть и энергию.

Их миссия увенчалась успехом без труда. Вожди идумеев, прочитав письмо и выслушав посланников, пришли в ярость. Они объявили сбор, призвав весь народ взяться за оружие, и до истечения назначенного срока вокруг них собралась армия в двадцать тысяч человек, с которой они двинулись к Иерусалиму.

Анан, не проявивший в этом деле должной бдительности, узнал о столь масштабных действиях идумеев лишь с прибытием подкрепления. Он приказал немедленно закрыть городские ворота и занять оборону на стенах. Однако против идумеев он не предпринял никаких враждебных действий и, желая склонить их к миру убеждением, поручил Иисусу, одному из первосвященников, подняться на башню, обращённую к их войску, и обратиться к ним с речью. Идумеи приготовились слушать оратора от народа Иерусалима, и он сказал им следующее:

Если бы вы походили на тех, кому пришли на помощь, моё удивление было бы меньше. Но разве это не самое необычайное событие в мире, когда целый народ, прекрасное и сильное войско, берёт под защиту горстку негодяев, достойных тысячи смертей? Вас ведёт ревность о святости храма – но те, чьё дело вы поддержали, оскверняют его жестокостью и развратом: они пьянствуют в святом месте и делят там окровавленную добычу, награбленную у убитых братьев.

Я слышал, они обвиняют нас в сговоре с римлянами и предательстве. Необходимо было столь веское основание, чтобы подвигнуть вас взяться за оружие против народа, соединённого с вами общим вероисповеданием. Но где доказательства преступления, в котором они нас обвиняют? Лишь их собственный интерес делает нас виновными. Пока им нечего было бояться, никто из нас не был предателем. Мы стали таковыми лишь теперь, когда они не могут избежать заслуженной кары за свои злодеяния. Ах, если уж подозрение в измене должно пасть на кого-то, то куда уместнее оно в отношении наших обвинителей – ведь их преступлениям не хватает только этого, чтобы достичь предела!

Какой же самый достойный способ применения вашего оружия? Использовать его в защиту метрополии вашей религии и покарать негодяев за ту хитрость, которую они осмелились против вас применить, умоляя вас о защите, тогда как они должны были бояться вас как мстителей. Если же вы уважаете обязательства, взятые перед ними, перед вами второй выбор: сложить оружие и войти в город как друзья и союзники, чтобы выступить арбитрами и судьями между зелотами и нами. И посмотрите, насколько выгодны условия, которые мы им предлагаем, – ведь они получат полную свободу ответить перед вами на обвинения, которые мы им предъявляем, – они, которые бесчеловечно перерезали вождей нации без всякого суда, не позволив им защитить свою невиновность. Если вы не хотите ни присоединиться к нам, ни стать судьями в этом споре, оставайтесь нейтральными, не усугубляя наших бедствий и не связываясь с угнетателями Иерусалима и осквернителями храма. Если ни один из этих трех вариантов вам не подходит, не удивляйтесь, что перед вами закроют ворота города, врагами которого вы себя объявляете.

Эта столь разумная речь не произвела никакого впечатления на ослепленных идумеев. Они сочли оскорблением отказ впустить их в город и тем более предложение сложить оружие, если они хотят войти. Один из их предводителей ответил Иисусу [первосвященнику] с такой надменностью и высокомерием, что всякая надежда на примирение исчезла. Первосвященник удалился, проникнутый скорбью при виде города, осажденного одновременно с двух сторон и угрожаемого изнутри и снаружи – зелотами с одной стороны и идумеями с другой.

Между тем армия, призванная на помощь, была недовольна бездействием тех, кто ее вызвал. Идумеи рассчитывали найти могущественную партию, которая поддержала бы их и открыла им ворота Иерусалима. Но, видя, что зелоты не осмеливаются выйти за пределы храма, многие пожалели о своем приходе, и только стыд удержал их от возвращения домой. Ночная буря еще больше усилила их отвращение. Дождь, град, молнии, гром, гул земли, дрожавшей под их ногами, – вся природа, казалось, ополчилась против них. И в то время как они, подвергаясь ярости стихии, страдали без укрытия, укутавшись в свои плащи и прикрыв головы щитами, страх божественного гнева терзал их души, и они убедили себя, что Бог осуждает их предприятие.

Однако именно это обстоятельство и обеспечило им успех. Евреи в городе также решили, что Бог поддерживает их дело, и, успокоенные этой лестной мыслью, несли караул с меньшей бдительностью. Их небрежность позволила нескольким зелотам тайно выйти ночью из храма в разгар бури и добраться до городских ворот, находившихся напротив идумейского войска. Они открыли ворота и впустили их в Иерусалим.

Первой заботой идумеев было броситься к храму и, соединившись с зелотами, атаковать осаждавших. Они легко справились с караулом, часть которого спала, а другая часть в ужасе разбежалась при виде множества новых врагов, внезапно соединившихся со старыми. Городские войска, сбежавшиеся на крики сражающихся, тоже не оказали сопротивления. Идумеям почти не пришлось сражаться; а так как они были от природы жестоки и к тому же разъярены отказом впустить их в город, вынудившим их терпеть ужасы бури за стенами, они никого не щадили и рубили всех, кто попадался под руку. Резня была тем ужаснее, что в замкнутом пространстве бегство стало невозможным. Вся первая ограда храма была залита кровью, и к утру насчитали более восьми тысяч убитых.

Овладев храмом, идумеи рассыпались по городу, грабя и убивая без разбора. Их ярость обрушилась прежде всего на двух первосвященников – Анана и Иисуса; и, не довольствуясь их убийством, они осыпали их тела после смерти оскорблениями и бросили без погребения.

Иосиф [Флавий] горько оплакивает смерть Анана, утверждая, что его выдающиеся качества и мудрое руководство, будь он жив, несомненно спасли бы Иерусалим. Анан, говорит он, любил мир; он понимал, что победить римлян невозможно, и своим убедительным красноречием мог бы склонить иудеев к покорности, тогда как его умелое сопротивление заставило бы римлян смягчить условия договора. Но, добавляет историк, Бог уже произнес приговор над городом, оскверненным преступлениями: Он хотел, чтобы святое место было очищено огнем, и для исполнения Своего праведного замысла над городом и храмом устранял с земли тех, кто был предан им с чистым и искренним рвением.

Так говорит Иосиф, который, однако, не знал истинной причины гнева Божия на иудеев. Анан был совсем не способен умилостивить Божественное правосудие. Сын первосвященника Анны [9], участвовавшего в осуждении Иисуса Христа, он оказался достойным подражателем своего отца, убив апостола святого Иакова Младшего, чья высокая святость внушала благоговение всему народу Иерусалима. Он был саддукеем, а потому не имел ни надежды, ни страха перед будущей жизнью; и Иосиф, который здесь превозносит его похвалами, в другом месте обвиняет его в дерзости и жестокости при совершении мести.

Зелоты и идумеяне учинили великое избиение народа. Но с особой бесчеловечностью они обошлись с молодой знатью, среди которой хотели бы найти себе сторонников. Они наполнили тюрьмы знатными юношами, а затем каждого в отдельности уговаривали присоединиться к ним. Иосиф утверждает, что все без колебания предпочли смерть союзу с врагами отечества. В ярости зелоты подвергали их жесточайшим пыткам, и только когда их тела уже не могли выносить бичевания и мучений, им, как милость, даровали смерть. Историк насчитывает до двенадцати тысяч тех, кого зелоты таким образом умертвили в течение нескольких дней.

Подобным злодеям совсем не подобало соблюдать видимость правосудия. Однако они возымели такую прихоть в отношении Захарии, сына Варуха, богатого человека, любителя свободы, врага нечестивцев, чье состояние и добродетель одновременно возбуждали алчность и ненависть зелотов. Они учредили суд из семидесяти судей, выбранных из знатных людей, и привели туда Захарию, обвиняя его в том, что он замышлял предать город римлянам. Они не представили ни доказательств, ни улик, но заявляли, что твердо уверены в этом, и требовали, чтобы им поверили на слово. Захария, видя, что ему нечего ждать справедливости и что его смерть предрешена, говорил со свободой, достойной великого сердца. Он с презрением отверг неопределенные обвинения, возводимые на него, и в немногих словах показал их смехотворную слабость. Затем он обратил свою речь против обвинителей, изобразив перед ними всю цепь их злодеяний, оплакивая народные бедствия и ужасный хаос, в который погрузилось все. Легко представить, какую ярость вызвала эта речь у зелотов. Тем не менее они довели комедию до конца и позволили судьям вынести приговор. Ни один из них не проголосовал за осуждение, и все предпочли погибнуть вместе с невиновным, чем стать виновными в его смерти. Зелоты с возмущением закричали, и двое самых дерзких тут же убили Захарию посреди храма, сказав ему с издевкой: «Вот и наш приговор; теперь ты точно оправдан». Убив его, они сбросили тело в пропасть, окаймлявшую гору, на которой стоял храм. Что касается судей, то те ограничились тем, что прогнали их ударами плоской стороны меча, радуясь, что свидетели их тиранического господства разойдутся по городу, сея повсюду ужас.

Г-н де Тиллемон, как и многие толкователи Писания, полагает, что событие, которое я только что рассказал, – это то самое, о котором говорил Иисус Христос, упоминая Захарию, сына Варахиина, убитого иудеями между храмом и жертвенником [10]. В таком случае слова Христа являются пророчеством, которое исполнилось в точности. Если принять эту точку зрения, то нельзя сомневаться, что Захария был христианином; и тот же г-н де Тиллемон замечает, что нет необходимости предполагать, будто в Иерусалиме не осталось ни одного христианина.