История римских императоров от Августа до Константина. Том 3. Клавдий (продолжение), Нерон

Ненависть Агриппины была непримиримой, и горе тому, кто хоть в какой-то мере становился ее объектом. Она отправила в ссылку Кальпурнию, занимавшую в Риме видное положение, только за то, что Клавдий похвалил ее красоту, пусть и ненамеренно, в разговорной манере.

В этом году вифиняне добились осуждения Кадия Руфа, своего правителя, который обижал их своими сотрясениями. Но столь же безуспешно они добились осуждения управителя Юния Цило, которого защищал Нарцисс. Они обрушились на него с такой яростью и шумом, что Клавдий не смог их расслышать и спросил присутствующих, о чем они говорят. Нарцисс осмелился обмануть его дерзкой ложью и ответил, что вифиняне очень хвалят Кайло и благодарят императора за то, что он отдал его им в управляющие. Что ж, – сказал Клавдий, – пусть он остается на своем посту в течение двух лет.

До этого времени только Сицилия была освобождена от действия закона, запрещавшего сенаторам выезжать за пределы Италии без разрешения принца. Сенаторы из Нарбонской Галлии добились такой же привилегии для своей провинции, учитывая ее привязанность и уважение к римскому сенату: говорили, что они могут путешествовать там совершенно свободно для нужд своих внутренних дел.

Клавдий возобновил аугурию спасения – церемонию, о которой я подробно рассказывал при Августе.

Он расширил городские стены, получив на это право благодаря своим завоеваниям в Британии. Август, а до него Силла, ревностно относились к этой чести.

Агриппина позволяла Клавдию развлекать себя подобными мелочами и всегда шла напролом. Ей удалось добиться того, что в следующем году Клавдий усыновил ее ильи, что начали делать консулы Антистий и Суилий.

C. ANTISTIUS VETUS. – М. СУИЛИЙ РУФ. 801 ГОД. С 50 Г. Н.Э.

Когда-то она посчитала оскорблением, когда ее брат Калигула насмешливо предложил ей назвать ребенка, которого она только что родила, в честь их дяди Клавдия. Обстоятельства изменились. Клавдий, в то время игрушка двора, стал хозяином империи, и честь носить его имя была средством для достижения этой цели.

Агриппина, уже задолжавшая Палласу за свой брак, все еще нуждалась в нем для усыновления сына, и она была слишком предана ему, чтобы не найти его готовым помочь ей в таком важном деле. Поэтому этот вольноотпущенник уговаривал своего господина, делая вид, что действует исключительно из рвения к общественному благу и в интересах самого Британика, чье детство не могло обойтись без поддержки. Он привел ему в пример Августа, который, видя, что его семью поддерживают два внука, не преминул возвысить своих зятьев, Тиберия и Друза, в почете и достоинстве; в пример Тиберия, который, имея одного сына, подарил себе второго, усыновив Германика.

Слабый император был не в состоянии противостоять такой батарее. Потерпев поражение в борьбе с Палласом, он заявил в сенате, что намерен усыновить Домиция, даже приписать ему, по выражению Тацита, право первородства над Британником, и по этому поводу произнес речь, в которой повторил все, что продиктовал ему его вольноотпущенник.

Опытные генеалоги заметили, что в доме Клодов никогда не было усыновления [13] и что со времен Атта Клауса он сохранялся по порядку рождения. Что весьма необычно, так это то, что сам Клавдий заметил это и говорил при каждом удобном случае, как будто боялся, что его не упрекнут за то, что он предпочел сына жены своему собственному.

Его упрекали, но негромким голосом. Прилюдно сенат отблагодарил его и осыпал лестью Домиция, который был торжественно усыновлен перед собравшимся народом с соблюдением всех формальностей, предписанных законами, и получил имя Нерон Клавдий Сезар. Ему шел тринадцатый год, он родился пятнадцатого декабря 788 года в Риме и был, таким образом, более чем на четыре года старше Британника [14], чье рождение мы отмечаем, согласно Суетонию и Диону, во время второго консульства его отца, в 793 году в Риме. Агриппина, по случаю усыновления сына, также получила увеличение почестей и прозвище Августа.

После успеха этого маневра [15] не было ни одного сердца, которое бы не сокрушалось о судьбе Британника. Брошенный всеми, почти не имея рабов, которые могли бы ему прислуживать, этот молодой принц стал игрушкой мачехи, чьи притворные ласки и ложные знаки внимания ничего ему не навязывали. О нем говорят, что он обладал остроумием; либо, говорит Тацит, он приводил реальные доказательства этого, либо своей репутацией он был обязан своим несчастьям.

Самое немыслимое во всем этом – то, что Клавдий любил своего сына. Когда он был совсем маленьким, он брал его на руки и представлял солдатам, томившим его, и народу на зрелищах, рекомендуя его с нежностью и присоединяя свой голос к восклицаниям, которыми толпа желала этому ребенку тысячи благополучий. Но Клавдий ничего не видел, ни о чем не думал: предметы действовали на его ум только в тот момент, когда они поражали его чувства, и мы можем рассматривать его только как чистого осеняющего.

Агриппина, желая иметь памятник своего могущества даже среди союзных народов империи, основала римскую колонию в городе убиев, германского народа, первоначально переселенного ниже Рейна Агриппой, ее дедом. Этот город был назван в честь своего основателя Colonia Agrippina или Agrippinensis: но в течение многих веков он был известен просто как Кельн, а имя Агриппины исчезло.

ТИ. КЛАВДИЙ ЦЕЗАРЬ АВГУСТ ГЕРМАНИК В. – СЕР. КОРНЕЛИЙ ОРФИН. ГОД Р. 802. Д. С. 51.

Когда Клавдий в пятый раз стал консулом вместе с Орфитом, Агриппина поспешила заставить Нерона принять мужское платье [16], чтобы его можно было считать способным к государственной службе. Ему еще не было четырнадцати лет, а для того, чтобы снять детское одеяние, требовалось не менее четырнадцати лет, о чем свидетельствовал пример внуков Августа, Кая и Луция Цезарей, которые не снимали мужское одеяние до пятнадцати лет. Лестью сената Клавдий добился от Нерона консульства, когда ему шел двадцатый год, и было сказано, что в это время он будет пользоваться званием назначенного консула, проконсульской властью за пределами города и носить титул принца юности. По этому поводу и от его имени солдатам было выдано большое количество денег, а народу роздано зерно и другие продукты; на играх в цирке Британник появлялся в одеждах детства, а Нерон – в одеждах триумфаторов. Уже одно это внешнее различие ясно указывало на разницу в судьбе этих двух юных принцев. В то же время трибуны и центурионы, сочувствовавшие несчастью Британика, под разными предлогами были удалены. Агриппина даже забрала у него, по случаю, о котором я сейчас расскажу, вольноотпущенников, которые были к нему привязаны.

Когда Нерон встретил своего брата, он просто поприветствовал его по имени Британник, а принц-ребенок в ответ назвал его Домицием. Не нужно было ничего больше, чтобы вызвать шум Агриппины. Она отправилась на шум к Клавдию и пожаловалась, что усыновление презирают, что акт, имеющий авторитет сената и постановление народа, отменяется и отменяется в домашнем суде тех, кто окружает Британника, и что если ему позволят преподавать такие плохие уроки, то результатом будет раздор между братьями, что станет катастрофой для республики. Клавдий принял за преступление то, что было представлено ему в рамках этой идеи, и наказал изгнанием или смертью самых верных слуг своего сына, личность и воспитание которого были отданы в руки тех, кого выбрала его мачеха. Сосибий, воспитатель Британика, был ввергнут в немилость всеми, кто приближался к этому юному принцу; преданный Агриппиной смерти, он понес справедливое наказание за свою преданность жестоким приказам Мессалины и за интригу, в которую он вступил, чтобы убить Валерия Азиатика.

Работа Агриппины шла полным ходом. Однако на ее пути все еще оставалось одно препятствие. Преторианскими когортами командовали два креатура Мессалины, Лусий Гета и Руфий Криспин, и Агриппина опасалась, что они останутся благодарны своей благодетельнице и привязаны к ее сыну. Она сказала императору, что два вождя – две партии, и что дисциплина среди стражников будет соблюдаться строже, если ими будет управлять один глава. В ответ на это наставление Гета и Криспин были уволены, а на их место поставлен Афраний Бурр, человек с большой репутацией в делах, касающихся ополчения, и даже за строгость нравов, но тем не менее способный помнить, кому он обязан своим состоянием.

Агриппина, работая на сына, работала и на себя, не забывая о том, что касалось лично ее. Ей была дарована привилегия въезжать в Капитолий на колеснице, подобной тем, что использовались жрецами и на которых помещались святыни, и это отличие усилило уважение к принцессе, которая в силу обстоятельств, уникальных в римской истории и редких в любой другой, оказалась дочерью принца, предназначенного для империи, сестрой, женой и матерью императора.

Вителлий нуждался в ее защите, чтобы спастись от большой опасности, настолько хрупкой и неопределенной бывает даже самая, казалось бы, прочно сложившаяся судьба. В то время он находился в самом блестящем фаворе и был уже в преклонном возрасте; и тут Юлий Лупус обвинил его, как претендента на империю, в преступлении lèse-majesté. Клавдий прислушался к этому обвинению: если бы Агриппина не взяла с ним не умоляющий тон, а угрозы, и тем самым заставила его изгнать Лупуса. Вителлий не просил о более сильной мести.

Надо полагать, что он умер вскоре после этого, поскольку в истории больше нет никаких упоминаний о нем. Мне нечего добавить к тому, что я сообщил согласно Тациту, кроме того, что, по словам Суетония, он был столь же неуправляем в своих нравах, сколь низок и льстив, и что он любил вольноотпущенницу со всей безрассудностью, какую только можно себе представить. Сенат устроил ему публичные похороны и воздвиг на трибуне статую с надписью, восхваляющей его постоянное благочестие по отношению к императору: PIETATIS IMMOBILIS ERGA PRINCIPEM.

Почти все царствование Клавдия было отмечено бесплодием. В этом году случился сильный голод: запасы продовольствия стали очень скудными, и Риму грозила опасность погибнуть от голода, так как пшеницы хватило лишь на две недели. По воле провидения, которое Тацит приписывает своим богам, зима была мягкой и без штормов, что позволило кораблям с припасами добраться до Рима.

Агриппина привела все к тому, на что рассчитывала, и ей оставалось лишь наслаждаться плодами своих интриг. Я был счастлив сразу же представить их читателю. Теперь я прослежу за событиями, о которых я умолчал, и за перемещениями народов и королей, которые были союзниками или врагами Империи. Я начну с того, что касается парфян и Армении, чьи дела связаны между собой.

Примечания:

[1] Комментаторы мучаются над тем, кем был этот Лепида; и после их исследований этот вопрос остается неясным.

[2] Я читаю вместе с Рыкиусом: quam super Pallantem et Callistum ageret. В обычных изданиях, при ссылке на super, читается secundum, что имеет противоположное значение.

[3] Текст Тацита очень запутан. Я не пытался его переводить.

[4] Речь идет о браках Августа с Ливией, Калигулы с Ливией Оресиллас и с Лоллией Паулиной.

[5] Я не знаю, верно ли то, что говорит здесь Вителлий. По крайней мере, совершенно точно, что более чем за двести лет до рассматриваемого времени в Риме были разрешены браки между двоюродными братьями и сестрами. Подтверждение этому можно найти в речи Сп. Лигустий, том VIII «Истории Римской республики».

[6] Тацит, Анналы, XII, 7.

[7] Тацит, Анналы, XII, 25.

[8] Суетоний, Клавдий, 29.

[9] ПЛИНИЙ, IX, 35.

[10] Пять миллионов ливров = 7 903 424 ф. по М. Летронну.

[11] Шестьсот двадцать пять тысяч ливров = 974 178 фр. по М. Летронну.

[12] См. Август, книга II.

[13] SUTTONUS, Claudius, 39.

[14] Тацит дает Нерону только два года над Британиком. Это трудность, по которой можно проконсультироваться с М. де Тиллемоном, примечание I, о Клавдии.

[15] Тацит, Анналы, XII, 26.

[16] Тацит, Анналы, XII, 41.

§ II. Смуты и революции в Парфянском царстве

Артабан, последний из упомянутых нами царей Парфии, всегда занимал трон непрочно. Он был изгнан и восстановлен, как я уже рассказывал, следуя Тациту. По свидетельству Иосифа, он пережил новый переворот, вынудивший его искать убежища у Изата, царя Адиабены. Изат принял его и даже настолько удачно договорился с восставшими парфянами, что те согласились вернуть своего беглого царя. Тот вернулся, но недолго наслаждался удачей. Вскоре после восстановления на престоле он умер, оставив наследником своего сына Готарза.

Готарз, унаследовавший от отца не только трон, но и жестокость, умертвил Артабана [1], одного из своих братьев, вместе с женой и сыном этого несчастного царевича. Парфянские вельможи встревожились и, опасаясь подобной участи для себя, стали совещаться, замыслили мятеж и призвали Бардана [2], другого брата Готарза, деятельного и блистательно храброго царевича, который, возможно, в то время правил в Армении. Бардан стремительно выступил и, преодолев за два дня сто двадцать лье, застал Готарза врасплох, так что тому оставалось только бежать. Победитель утвердил свою власть в ближайших сатрапиях. Однако он неосмотрительно задержался под стенами Селевкии на Тигре, отказавшей ему в повиновении. Это был укреплённый, могущественный город, хорошо обеспеченный всеми видами военных и продовольственных припасов. Благодаря длительному сопротивлению он дал Готарзу время собрать значительные силы среди гирканцев и других народов этого края, и Бардан был вынужден снять осаду, чтобы выступить навстречу брату.

Казалось, эта распря должна была обернуться большим кровопролитием, но, вопреки ожиданиям, она разрешилась мирным путём. Готарз, узнав о заговорах в собственном лагере и среди врагов, предупредил Бардана. Несмотря на взаимное недоверие, братья встретились и у алтарей поклялись отомстить своим врагам, а свои притязания на трон передать на суд третейского разбирательства. Бардан был признан более достойным, и Готарз, чтобы избежать подозрений в соперничестве, удалился в гирканские леса. Так Бардан мирно овладел короной Арсакидов, и по его возвращении Селевкия открыла ему ворота.

Будучи храбрым и честолюбивым, он сразу задумал вернуть Армению, где Митридат вновь утвердился, воспользовавшись междоусобицами парфян.

Митридат, брат Фарасмана, царя Иберии, ставший царём Армении при Тиберии под покровительством римлян, пленённый при Калигуле и отправленный Клавдием на Восток в первый год своего правления (792 г. от основания Рима), по-видимому, по прибытии обнаружил свои владения захваченными парфянами. Ему пришлось ждать удобного случая для возвращения, который представился лишь семь лет спустя, в 798 г. от основания Рима, в четвёртое консульство Клавдия. Этим случаем, как я уже сказал, стала гражданская война между братьями Готарзом и Барданом. Пока парфянские силы были обращены друг против друга, Митридат, поддержанный римлянами и иберами, вступил в Армению. Он изгнал Демонакса, правившего там от имени парфян, и вскоре вернул всю страну, используя римлян для осады крепостей, а иберийскую конницу – для действий в поле. Котис, назначенный Калигулой царём Малой Армении, выступил соперником Митридата и имел свою партию. Но запрет из Рима остановил его, и Митридат был повсеместно признан.

Римляне также защитили его от нападений Бардана – не просто приказами, которым парфянский царь не подчинился бы, а угрозами. Вибий Марс, наместник Сирии, уведомил его, что если он потревожит Митридата, то будет иметь дело с войной против Рима. Бардан вынужден был уступить, тем более что другая, более непосредственная опасность в тот же момент вызывала у него серьёзные опасения. Готарз вскоре пожалел о слишком лёгкой уступке короны и, призванный знатью, для которой рабство становится тяжелее в мирное время, возобновил войну. Бардану пришлось заняться самым неотложным – укрепить свою власть, прежде чем расширять её.

На этот раз спор решило оружие. Жаркая битва произошла у переправы через реку, которую Тацит называет Эриндес. Бардан-победитель не ограничился разгромом армии брата, но воспользовался случаем для завоеваний в сторону Гиркании, подчинив народы, никогда не признававшие власти парфян. Его пыл остановили лишь препятствия со стороны собственных подданных, утомлённых далёкой войной. Он воздвиг памятники своим победам на берегах реки Гиндес, разделяющей дахов и ариев, и вернулся более могущественным, чем когда-либо, но также более надменным и высокомерным, а следовательно – более ненавистным.

Парфяне не вынесли его гордыни. Против него составился заговор, и он был убит на охоте, ещё в юности, но уже стяжав славу, которая позволила бы ему сравняться с царями, дольше всех державшими скипетр, если бы он умел так же снискать любовь своего народа, как внушать страх врагам.

Смерть Бардана вновь открыла двери надеждам Готаза. Многие склонялись в его пользу; другие, не забывшие его прежних жестокостей, поддерживали Мехердата, сына Вонона, внука Фраата, находившегося в то время в заложниках у римлян. Готарз, находившийся на месте, одержал верх. Но вместо того, чтобы смягчить прежние мрачные впечатления о себе кротостью и добротой, он, казалось, стремился их укрепить и усилить. В результате партия, поддерживавшая Мехердата, нашла способ отправить в Рим просьбу о провозглашении его царем.

Тацит [3] относит к 800 году аудиенцию, которую получили у сената послы недовольных парфян. Они оправдывали свой шаг, заявляя, что не забыли договоров между Римской империей и парфянскими царями и не намереваются восставать против дома Аршакидов, но пришли просить князя их царской крови, чтобы противопоставить его тирании Готаза, ставшего невыносимым как для знати, так и для народа. Они описывали его жестокость в самых мрачных красках: он не щадил ни братьев, ни родственников, ни чужеземцев; губил беременных жен вместе с мужьями, нежных детей – вместе с отцами, тогда как сам, предаваясь изнеженной праздности и терпя неудачи во внешних войнах, пытался варварством прикрыть позор своей трусости.

«Наш народ, – добавили они, – связан с вашей империей древней дружбой, и вам подобает помогать союзникам, чьи силы могли бы соперничать с вашими, но которые из уважения уступают вам первенство. Мы отдаем вам сыновей наших царей в заложники, чтобы, если нам доведется страдать от дурного правления, мы могли обратиться к императору и римскому сенату, от которых получали царей, взращенных их руками, привыкших к их нравам и потому более достойных царствовать».

Клавдий ответил, превознося римское величие и с гордостью принимая почести от парфян. Он сравнивал себя с Августом, который дал им царя, но не упомянул Тиберия, чье ненавистное имя омрачало славу, которой они оба обладали. Поскольку Мехердат присутствовал, Клавдий обратился к нему с наставлениями о том, как ему следует править:

«Не думай, что ты будешь властвовать над рабами. Пусть парфяне найдут в тебе защитника, а сам смотри на них как на граждан. Кротость и справедливость принесут тебе тем большую честь, что эти добродетели неведомы варварам».

Затем он повернулся к послам, восхваляя царевича, его воспитание в Риме и его кроткий и мудрый нрав. Однако добавил, что им следует терпеть своих царей, даже если они не вполне довольны, ибо частые перемены вредны государствам.

«Не удивляйтесь, – сказал он, – что даю вам столь бескорыстный совет. Рим, пресыщенный славой и завоеваниями, достиг того, что радуется миру даже среди чужих народов».

Г. Кассию, наместнику Сирии, было приказано сопроводить нового царя к берегам Евфрата.

Кассия (которого не следует путать с тем, кто при Тиберии женился на Друзилле, дочери Германика [4]) отличали заслуги. Поскольку мир, царивший в империи, не давал ему возможности проявить себя в военном деле, он посвятил себя юриспруденции, в которой преуспел. Когда же, как наместник Сирии, он получил командование армией, то приложил все усилия, чтобы достойно исполнить свой долг. Он упражнял легионы, насколько это было возможно в мирное время, восстановил прежнюю дисциплину, держал войска в готовности, будто враг был уже близко, – словом, делал все, чтобы поддержать славу своего имени, еще памятного в тех краях со времен знаменитого Кассия, прославившегося убийством Цезаря, а затем и своей доблестью в этих землях.

Поручение, которое он [наместник Сирии Умидий Квадрат] должен был выполнить относительно Мехердата, не представляло трудностей; но в конце концов он исполнил его как человек умный. Он вызвал парфянских вельмож, участвовавших в заговоре, и, прибыв в Зевгму на Евфрате, передал им их царя, при расставании дав ему очень мудрый совет. Он сказал ему, что варвары в начале предприятия полны огня, но если не поспешить с действиями, их рвение быстро ослабевает и может даже превратиться в предательство: поэтому Мехердат не должен терять ни мгновения и как можно скорее двинуться на врага.

Мехердат был молод, неопытен и воображал, что привилегия царской власти – предаваться роскоши и удовольствиям. Предатель, видя его в таком настроении, убедил его пренебречь советами римского наместника. Абгар, царь арабов Эдессы, задержал его на несколько дней в своем городе, устраивая пиры и развлечения.

Между тем Каррен, предводитель недовольных, собрав войско, известил Мехердата, что всё готово и что, если он поспешит к нему присоединиться, можно надеяться на самый счастливый успех. Молодой князь совершил здесь вторую ошибку: вместо того чтобы пересечь равнины Месопотамии, он углубился в горы Армении, где уже начинались зимние холода. Ему пришлось бороться с трудностями пути и снегами, но в конце концов он соединился с Карреном на равнине.

Вместе они переправились через Тигр, взяли Ниневию [5], древнюю столицу ассирийцев, и Арбелу, место, знаменитое победой Александра над Дарием, завершившей падение Персидской империи. Изат Адиабенский [6], через чьи земли они проходили, присоединил свои силы к их войску – но это был ненадежный союзник: внешне выказывая дружбу Мехердату, в сердце он склонялся к Готарзу.

Готарз, прежде чем выступить против врага, пожелал снискать благосклонность богов. Он отправился на гору Самбулос, чтобы вознести молитвы местным божествам, и особенно Гераклу, которого там особо почитали. Жрецы поддерживали суеверия народа мнимой диковиной, которую Тацит передает вполне серьезно, нимало не сомневаясь в ее правдивости.

Бог, говорит он, в определенные сроки во сне извещает своих жрецов, чтобы они приготовили ему коней для охоты в окрестностях храма. Кони, навьюченные колчанами, наполненными стрелами, скачут по лесам и возвращаются лишь к ночи, усталые и с пустыми колчанами. Затем бог в новом сновидении указывает жрецам, где он охотился, и там находят тела убитых зверей. Таково повествование Тацита, в котором легко распознать уловку и обман жрецов, охотящихся под именем Геракла.

Готарз, будучи слабее, держался за рекой, которую Тацит называет Корма, уклоняясь от боя, который Мехердат постоянно ему предлагал, затягивал время и тем временем старался переманить союзников своего соперника. Он преуспел с Изатом и Абгаром, которые тогда открыто проявили свое предательство и ушли со своими войсками – обычное следствие легкомыслия этих варваров, которые, как показал не один пример, охотнее просили у Рима царей, чем сохраняли их, получив.

После измены этих двух князей Мехердат, опасаясь, что их примеру последуют другие, стал настаивать на сражении с еще большей настойчивостью. А Готарз, ободренный ослаблением сил противника, не отступил. Завязалась битва, и победа долго оставалась нерешенной. Храбрый Каррен творил чудеса и рассеивал всех врагов перед собой. Но, увлекшись своей отвагой, он зашел слишком далеко и, преследуя бегущих, не подумал об обеспечении отступления, был отрезан и окружен. С его гибелью погибла и вся надежда Мехердата, который, как будто мало было несчастий, доверился предателю, был закован в цепи и выдан Готарзу. Победитель оставил его в живых, но приказал отрезать ему уши, желая, чтобы в таком виде он служил доказательством его милосердия и позором римлян.

Готарз вскоре умер от болезни, согласно Тациту, или же был убит в результате заговора подданных, согласно Иосифу Флавию. Его преемником стал Вонон, который ранее правил в Мидии и, возможно, был его братом. Правление Вонона было недолгим и не ознаменовалось какими-либо значительными событиями. Ему наследовал его сын Вологе́з.

В начале правления Вологезa, то есть в 802 году от основания Рима, в Армении произошёл новый переворот, который позволил парфянам вновь заявить свои претензии на эту корону. Митридат, как я уже говорил, владел ею и мог бы спокойно наслаждаться своим положением, если бы из среды его собственной семьи не поднялся против него опасный враг. Он всегда жил в согласии со своим братом Фарасманом, царём Иберии. Но у Фарасмана был сын, снедаемый честолюбием, который не мог смириться с частным положением, в котором был вынужден оставаться.

Радамист – так звали этого молодого царевича – обладал телесной силой, статным ростом, искусством во всех упражнениях, принятых у его народа, и уже стяжал себе блестящую славу, распространившуюся далеко. Он с нетерпением переносил то, что его престарелый отец слишком долго удерживал в своих руках Иберийское царство, которое, к тому же, казалось ему слишком малым для исполнения его желаний. Так как он этого и не скрывал и открыто высказывал такие дерзкие речи, Фарасман, опасаясь найти в сыне соперника, которому благоприятствовали бы и молодость, и любовь народа, решил направить честолюбивые замыслы Радамиста в сторону Армении, представив её ему как достойную добычу.