История римских императоров от Августа до Константина. Том 3. Клавдий (продолжение), Нерон

Таковы были размышления, которые вели между собой Каллист, Нарцисс и Паллант. Они некоторое время колебались в нерешительности, и чуть было не приняли половинчатого решения, которое неминуемо погубило бы их. А именно – тайно пригрозить Мессалине, чтобы отвратить ее от страсти к Силию. Но, все хорошо обдумав, они легко поняли, что Мессалина, предупрежденная об опасности, не преминет обрушить ее на них. Испуганные трудностью столь щекотливого дела, двое из них отказались от него; Паллант – по малодушию; Каллист – потому что, искушенный в придворных интригах еще со времен Калигулы, он знал, что при дворе лучше держаться осмотрительности и политического такта, чем отваги на авантюры. Нарцисс остался тверд, держась единственной системы, которая могла иметь успех, а именно – обратиться прямо к Клавдию, чтобы застать Мессалину врасплох.

Случай был благоприятен, потому что Клавдий пробыл в Остии довольно долго. Нарцисс подкупил двух наложниц принца, Кальпурнию и Клеопатру, деньгами и обещаниями, рисуя им увеличение их влияния после падения императрицы, и убедил их донести на нее. Кальпурния, застав Клавдия одного, пала к его ногам и объявила ему о браке Мессалины с Силием. В то же время она обратилась к Клеопатре, которая по уговору с ней присутствовала, и спросила, слышала ли та об этом; и когда та ответила, что знает, Кальпурния просила императора позвать Нарцисса. Тот вошел и прежде всего умолял Клавдия простить ему, что он не предупредил его о других беспорядках Мессалины. «Теперь даже, – сказал он, – я упрекаю ее не просто в прелюбодеянии. Силия обслуживают ваши рабы; его дом полон вещами Цезарей. Но не это возбуждает мое усердие. Позвольте ему, если хотите, пользоваться всем великолепием императорского сана; но пусть он вернет вам вашу супругу и аннулирует брачный контракт, заключенный с ней. Знаете ли вы, – прибавил он, – что вы разведены? Брак Силия имел свидетелями народ, сенат, солдат; и, если вы не поспешите, новобрачный овладеет городом».

Клавдий велел немедленно созвать главных своих советников. Первым явился Турраний, заведующий продовольствием; затем Лузий Гета, префект преторианских когорт. Он спросил их, что ему думать о браке Мессалины. Они подтвердили факт: и в тот же момент все остальные, которые сбежались, стали уговаривать императора отправиться в лагерь преторианцев, обеспечить себе верность солдат, подумать о своей безопасности прежде, чем о мщении. Клавдий был так напуган, что несколько раз спрашивал, император ли он еще, не перешла ли власть в руки Силия.

Однако Мессалина, предаваясь более чем когда-либо удовольствиям и разврату, праздновала во дворце сбор винограда. Давили виноград в прессах, чаны наполнялись вином, и вокруг женщины, одетые в звериные шкуры, плясали и носились туда-сюда, словно вакханки. Распустив волосы и размахивая тирсом, Мессалина, а рядом с ней Силий, увенчанный плющом и обутый в котурны, подражали быстрым движениям головы, принятым среди жрецов Вакха, в то время как шумная толпа отвечала им криками и всеми знаками безудержного веселья.

[После событий вспомнилось одно слово Вектия Валенса, одного из самых отъявленных развратников этой компании. Он вздумал в шутку залезть на высокое дерево, и когда его спросили, что он видит, ответил: «Я вижу яростную бурю, идущую со стороны Остии». ]

И действительно, опасность приближалась: праздник был внезапно нарушен – сначала смутным шумом, потом достоверными известиями о том, что Клавдий всё знает и едет с твёрдым намерением отомстить. Все разбежались. Мессалина укрылась в садах Лукулла, которые недавно захватила после смерти Азиатика. Силий отправился на форум, чтобы исполнять свои обычные обязанности, скрывая оправданный страх под видом беспечности. Вскоре прибыли центурионы, посланные императором, и схватили виновных, где бы те ни находились – будь то в общественных местах или в укрытиях, куда они попытались спрятаться.

Мессалина в столь ужасный момент не потеряла головы. Она решительно направилась навстречу Клавдию, намереваясь предстать перед своим супругом, зная, как часто этот приём ей помогал. Одновременно она приказала привести Британника и Октавию, чтобы те обняли отца, и умоляла Вибидию, старейшую весталку, испросить для неё милости у великого понтифика. Итак, она отправилась в сопровождении лишь трёх человек, прошла пешком через весь город и, найдя у ворот телегу, взобралась на неё и поехала в Остию – и всё это без единого сочувствующего взгляда, ибо ужас перед её поведением заглушал все прочие чувства.

Расчёты Мессалины были верны, но ей противостоял бдительный враг. Нарцисс, не доверяя префекту претория Лузию Гете – человеку без принципов, в равной мере способному на добро и зло в зависимости от обстоятельств – открыто заявил Клавдию, подкрепляя свои слова мнением тех, кто разделял его опасения, что жизни императора ничто не угрожает, лишь если на этот день командование гвардией будет передано одному из вольноотпущенников, и предложил взять это на себя. Более того, опасаясь, что во время пути из Остии в Рим (хотя он и недолог) речи Вителлия и Цецины Ларга не поколеблют дух Клавдия и не заставят его изменить решение, он попросил и получил место в императорской повозке.

Клавдий метался в речах. То он выказывал жгучую ярость против ужасных пороков Мессалины, то воспоминание о брачных узах смягчало его, особенно при мысли о малолетних детях. На эти противоречивые замечания Вителлий отвечал лишь: «О позор! О преступление!» Нарцисс настаивал, чтобы тот высказался яснее и раскрыл свои истинные чувства. Но от этого царедворца он добился лишь двусмысленных слов, допускавших любые толкования в зависимости от обстоятельств; Цецина же подражал этой искусной скрытности.

Тем временем Мессалина приближалась и громко требовала, чтобы мать Британника и Октавии выслушали в свою защиту. Обвинитель кричал ещё громче, напоминая о её браке с Силием, и, чтобы отвлечь внимание Клавдия от Мессалины, подал ему записку с перечнем всех её преступлений. При въезде в город приготовились представить императору Британника и Октавию, но Нарцисс велел увести их. Весталку он отстранить не смог: та напомнила Клавдию, что священные законы обязывают его не осуждать жену, не выслушав её оправданий. Нарцисс ответил, что император даст ей слово и полную свободу защищаться, а пока весталке лучше заняться религиозными обрядами, к которым её обязывает долг. Всё это время Клавдий хранил молчание с непостижимой тупостью; Вителлий делал вид, будто не понимает, о чём идёт речь; всем распоряжался вольноотпущенник.

Нарцисс повёл императора прямиком в дом Силия и, показав ему в прихожей почётно размещённое изображение отца Силия (хотя сенатским постановлением его память была опозорена), продемонстрировал мебель и драгоценности, некогда украшавшие дома Неронов и Друзов, а ныне ставшие наградой за разврат и прелюбодеяние.

Это зрелище разъярило Клавдия, и он заговорил в угрожающем тоне. Видя его настроение, Нарцисс поспешно доставил его в лагерь преторианцев, где войска были собраны для встречи. Император, подсказанный вольноотпущенником, произнёс краткую речь – ибо если негодование и рвалось наружу, то стыд его сдерживал. Солдаты, разделяя праведный гнев императора, громко требовали назвать имена виновных, дабы свершить скорый и суровый суд.

Первым предстал перед трибуналом Силий. Проявив мужество, которого нельзя было ожидать от человека, погрязшего в разврате, он не пытался оправдаться, не искал отсрочки и просил лишь об одном – о быстрой казни. Многие другие – и сенаторы, и всадники – погибли с той же твёрдостью. Лишь Мнестер колебался и пытался защищаться. Когда с него сорвали одежду, он кричал, что стал преступником против воли, и напоминал, что император сам приказал ему во всём повиноваться Мессалине. Клавдий, всегда слабовольный, дрогнул и уже готов был смягчиться. Но вольноотпущенники указали ему, что, проявив строгость к столь знатным лицам, негоже миловать какого-то актёра, да и неважно, был ли Мнестер преступником поневоле или добровольно. Так он был казнён. Не выслушали и защиту всадника Траула Монтана, молодого человека безупречного поведения, который, увы, приглянулся Мессалине своей красотой и был единожды вызван на её развратное сборище. Плавтия Латерана помиловали в память о недавних заслугах его дяди, покорившего часть Британии. Суилий Цезоний обязан жизнью своим порокам, столь низким, что они лишали его даже человеческого достоинства.

Мессалина не оставила надежды спасти свою жизнь и вернуть себе милость. Уединившись в садах Лукулла, она обдумывала оправдательную речь и мольбы, чтобы умилостивить Клавдия; иногда даже она предавалась приступам гнева и угрожала своим врагам – так много гордости оставалось в ней даже в том крайнем положении, в которое она была поставлена. И ее угрозы могли бы оказаться не пустыми, если бы Нарцисс не поспешил предупредить их. Ибо Клавдий, вернувшись во дворец и возлегши за стол, когда разгорячился от вина и обильной трапезы, приказал известить «эту несчастную» (так он выразился), чтобы она приготовилась на следующий день дать ответ по выдвинутым против нее обвинениям. Нарцисс понял, что гнев принцепса ослабевает, что любовь вновь берет верх, и что, если он хочет предотвратить примирение, нельзя терять ни мгновения. Он вышел и от имени императора приказал трибуну и нескольким центурионам, находившимся в карауле, немедленно убить Мессалину. Вольноотпущенник Эвод сопровождал их, чтобы наблюдать за исполнением приказа.

Они нашли ее лежащей на земле в обществе своей матери Лепиды [1], которая, поссорившись с дочерью в дни ее процветания, теперь растрогалась ее несчастьями. Лепида уговаривала дочь не ждать убийц, говоря, что для нее жизнь уже кончена и остается лишь умереть достойно. Но, как пишет Тацит, решительный поклонник самоубийства, «размягченная развратом душа уже не способна была ни к каким благородным порывам», и Мессалина лишь проливала бесполезные слезы и жаловалась. В этот момент явились посланные убить ее. Трибун молча предстал перед ней; вольноотпущенник же, с низостью, достойной его прежнего состояния, осыпал ее упреками и оскорблениями. Только тогда Мессалина поняла, что для нее все потеряно; она схватила меч, но тщетно пыталась пронзить себя. Трибун пронзил ее своим мечом. Матери позволили совершить последние обряды и похоронить ее с почестями.

Когда Клавдию, все еще сидевшему за столом, сообщили, что с Мессалиной покончено, не уточняя обстоятельств ее смерти, он не стал ничего выяснять, потребовал вина и закончил трапезу так же спокойно, как и начал. И в последующие дни в нем не было заметно ни ненависти, ни радости, ни гнева, ни печали – вообще никаких чувств, свойственных человеческой природе. Ни торжество обвинителей его жены, ни горе его детей – ничто не могло вывести его из тупого равнодушия. Сенат поддержал это, постановив, чтобы все надписи и изображения Мессалины были уничтожены и убраны отовсюду – как из общественных мест, так и из частных владений.

Нарциссу были пожалованы знаки квестора – слабая награда для этого вольноотпущенника, чье влияние в то время превосходило даже влияние Каллиста и Палланта [2].

Мессалина была третьей женой Клавдия: я не учитываю двух девушек, с которыми он был лишь обручен. Первой его женой была Плавтия Ургуланилла, чей отец заслужил в Иллирии триумфальные отличия. От нее родился тот сын Клавдия, которого обручили с дочерью Сеяна и который погиб при самых странных обстоятельствах, как я уже рассказывал в жизнеописании Тиберия. У Плавтии была также дочь по имени Клавдия, но она была плодом ее прелюбодеяния с вольноотпущенником мужа. Преступление раскрыли, и, более того, Плавтию заподозрили в причастности к убийству. По этим двум причинам Клавдий с позором развелся с ней; а ее дочь, которой было всего пять месяцев, он, отвергнув, приказал положить у ее дверей. Затем он женился на Элии Пет

Мессалина была третьей женой Клавдия, ибо я не считаю двух молодых людей, которые были с ним обручены. Итак, первой его женой была Плаутия Ургуланилла, чей отец заслужил честь триумфатора в Иллирии. У нее родился сын Клавдий, который был обещан в жены дочери Сеяна и погиб в результате необычайного несчастного случая, о чем я сообщал в разделе о Тиберии. У Плаутии также была дочь по имени Клавдия, но она была плодом прелюбодейной связи с одним из вольноотпущенников ее мужа. Преступление было раскрыто, и Плаутию также заподозрили в причастности к убийству. По этим двум причинам Клавдий с позором отрекся от нее и, отослав к ней ее дочь, пятимесячного ребенка, выставил ее за дверь своего дома. Затем он женился на Элии Петине из рода Туберонов, и у него родилась Антония, которую он выдал замуж сначала, как я уже говорил, за кн. Помпония Магнуса, а затем за Фаустуса Корнелия Силлу, после того как его первый зять был убит. Он развелся с Элием по довольно незначительным причинам и взял в жены Мессалину, поведение которой мы только что описали, и катастрофическую судьбу которой она вполне заслужила.

На первой волне возмущения, вызванного ужасными выходками Мессалины, он заявил преторианским солдатам, что, поскольку его браки были столь неудачны, он останется безбрачным и что, если он когда-нибудь снова женится, он позволит им обратить против него свое оружие и пронзить его мечами. Но решения Клавдия были недолгими. Привыкший к тому, что им управляли жены и во всем зависели от их воли, он никак не мог привыкнуть к состоянию, когда ему приходилось самому принимать решения, когда от него зависело распоряжение его личностью и его поступками. Свобода смущала его, и вольноотпущенники, видя, что он так себя чувствует, решили подыскать ему жену, но разделились в выборе. Таким образом, семья принца разделилась на враждующие группировки, а среди дам, считавших, что они могут претендовать на столь высокое звание, разгорелась еще большая вражда. Каждая приводила в пример свое благородство, красоту и богатство и принижала соперниц. В конце концов спор свелся к трем, каждая из которых имела в качестве защитника одного из трех самых влиятельных вольноотпущенников. Лоллию Паулину поддерживал Каллист, Элию Петину – Нарцисс, а Агриппину – Паллас. Что касается Клавдия, то он склонялся то в одну, то в другую сторону, в зависимости от впечатления от речей, которые он слышал в последнее время. Не имея возможности занять определенную позицию, он созвал трех вольноотпущенников на совет и приказал им объяснить причины своих разногласий.

Нарцисс выступил первым и заявил, что предложенный им союз не является новым. Он сказал, что Элия уже была женой Клавдия и что у нее есть дочь от него, которая еще жива. Поэтому в императорском доме ничего не изменится, если она вернется в него, и нет причин опасаться, что она будет смотреть на Британника и Октавию глазами мачехи, которые были ее ближайшими родственниками после собственных детей. Каллист же утверждал, что ни в коем случае не следует возвращать жену, которой император в результате долгого развода дал явные доказательства своего недовольства; что искать ее снова – значит раздувать ее гордыню; и что лучше выбрать Лоллию, которая, не имея собственных детей, не будет иметь оснований для ревности к детям мужа и займет место их матери. Паллас, в свою очередь, рассуждая на совершенно противоположных принципах, особенно настаивал в пользу Агриппины на том, что у нее есть сын, которого можно считать одним из сторонников дома Клодов и дома Юлиев [3], чье великолепие он объединял. Кроме того, – добавил он, – Агриппина доказала свою плодовитость: она в самом расцвете сил. Разве правильно позволить ей перенести славу и имя Цезарей в другой дом? Эти доводы возобладали, чему способствовали ласки Агриппины, которая в силу привилегии племянницы входила в дом императора в любое время суток и, пользуясь непринужденностью дяди, разжигала кровосмесительное пламя в этом открытом со всех сторон сердце.

Выбор был сделан, и Агриппина, еще не став женой, уже пользовалась властью своего брака. С тех пор она стремилась ввести своего сына Домиция в семью Клавдия, женившись на Октавии. Но этот план не мог быть осуществлен без коварства. Ведь юная принцесса уже давно была обещана Силану. Кроме того, Силан заслуживал огромного уважения: он принадлежал к высшей знати и был прямым потомком Августа. Наконец, Клавдий выполнил взятые на себя обязательства: украсил его триумфальными украшениями и устроил народу великолепное зрелище в его честь. Но с принцем, у которого не было собственных чувств и который получал извне впечатления уважения или ненависти в зависимости от того, нравилось ли приближенным заронить их в его душу, ничего не было сложно.

Вителлий и здесь сыграл свою роль. Стремясь создать себе благоприятные условия для зарождающегося кредита, он подружился с Агриппиной: прикрываясь подневольным именем цензора, он напал на репутацию Силана, у которого действительно была сестра, чья красота не была дополнена мудростью. Вителлий навел одиозные подозрения на дружбу брата и сестры, в которой не было преступления, но, возможно, неосмотрительность: Клавдий слушал эти речи, склонный из-за нежности к дочери легко тревожиться за зятя.

Силан думал не о чем ином, как о заговоре против него: в то время он даже был претором; и он был очень удивлен, когда внезапно исключил себя из сената приказом Вителлия в качестве цензора, хотя список сенаторов был составлен и канделябр закрыт за несколько месяцев до этого. В то же время Клавдий отказался от своего слова и разорвал запланированный союз. Силан был вынужден отказаться от преторства, а оставшееся место в течение трех дней занимал Эприй Марцелл, человек опасного красноречия, о котором мы еще не раз будем иметь повод говорить в дальнейшем.

Так закончился тот год: в следующем консулами были Помпей и Вераний.

C. ПОМПЕУС ЛОНГИНУС ГАЛЛУС. – Q. VERANIUS. ГОД Р. 800. 49 Г. Н.Э.

При этих консулах брак, заключенный между Клавдием и Агриппиной, перестал быть тайной. Слава о нем распространялась повсюду: они сами не стеснялись и не скрывали этого. Тем не менее Клавдий не решался приступить к торжеству, поскольку не было примера, чтобы дядя женился на дочери брата. Мысль об инцесте пугала его, и он даже боялся, что, если он продолжит, этот незаконный союз обрушит на империю гнев богов.

Вителлий взял на себя труд устранить эти сомнения. Он спросил его, намерен ли он противиться приказам народа и власти сената. Клавдий с невозмутимой скромностью ответил, что он один из граждан и что единодушное согласие народа устанавливает для него закон. Вителлий вышел оттуда и, войдя в сенат, объявил, что у него есть дело, касающееся спасения республики; попросив и получив разрешение говорить раньше всех, он объяснил, что великий труд принцепса, несущего бремя управления вселенной, нуждается в помощи и поддержке, чтобы, освободившись от домашних забот, он мог целиком посвятить себя счастью человечества. Итак, – добавил он, – что может быть более подходящим облегчением для нашего августейшего цензора, чем взять жену, которая разделяет его состояние, которой он доверяет свои самые сокровенные мысли и на которую он перекладывает бдительность, необходимую для семьи, находящейся еще в младенческом возрасте? У нас есть император, который не знает отвлечений роскоши и удовольствий: с ранней юности он всегда жил под властью закона».

Столь умозрительная речь была встречена всеобщими аплодисментами. Никогда еще лесть не была так хорошо принята. Вителлий заговорил снова: – Раз так, господа, и вы все согласны, что император должен жениться, то ясно, что честь его выбора может выпасть только тому, в ком сияют благородство, плодовитость и добродетель. Кто из нас не узнал бы Агриппину по этим чертам? И, конечно, по особому провидению богов она теперь вдова, а значит, в состоянии выйти замуж за принца, который не знает браков, основанных на похищении и несправедливости. Наши отцы видели, да и мы сами видели, как женщин отнимали у мужей по прихоти цезарей [4]. Подобные эксцессы далеки от скромности правительства, под которым мы живем. Клавдий достоин того, чтобы показать всем своим преемникам пример того, как подобает императорам жениться. Мне было бы бессмысленно говорить, что браки между дядей и дочерью его брата у нас в новинку. Согласен: но у других народов они в порядке вещей. Мы сами долгое время игнорировали союзы между двоюродными братьями и сестрами [5]. Обычаи должны соответствовать общественным интересам, и вскоре мы увидим все больше примеров того, что сегодня кажется необычным.

Некоторые сенаторы, более решительные льстецы, чем другие, добавили, что если императору будет трудно, то его следует принудить к этому; и они покинули сенат, как бы для того, чтобы осуществить это предполагаемое насилие. В то же время собравшаяся на площади толпа кричала, что народ чувствует то же самое. Клавдий не стал больше медлить. Он вышел из дворца, чтобы принять комплименты и поздравления, и, придя в сенат, попросил принять указ, разрешающий дядям жениться на дочерях своих братьев. Указ был принят, но Клавдий нашел только одного подражателя, или двух, как утверждает Суэтоний. Тем не менее, считалось, что эти браки, заключенные в соответствии с новой юриспруденцией, были результатом уговоров Агриппины.

С этого момента облик вещей изменился [6]. Все подчинялось женщине, которая, подобно Мессалине, не разыгрывала императора и империю в дураках с разнузданной глупостью. Власть была гордой и такой, какой мог бы обладать властный мужчина. Внешний облик Агриппины выдавал суровость и даже надменность: в доме не было беспорядка, если он не был полезен для удовлетворения ее честолюбия; она не стыдилась проституировать с Палласом [7], потому что ей нужны были заслуги этого вольноотпущенника для возвышения ее сына; добавьте к этому ненасытную жажду золота, плод ее страсти к царствованию.

В самый день свадьбы Силан покончил с собой – либо по необходимости, как говорит Суэтоний [8], либо от добровольного отчаяния, которое заставило его выбрать этот день, чтобы сделать несправедливость Клавдия по отношению к нему еще более одиозной. Его сестра Юния Кальвина была изгнана, и Клавдий приказал принести жертвы, чтобы искупить мнимый инцест брата с сестрой, в то время как он совершал настоящий инцест со своей племянницей.

Агриппина, стараясь не демонстрировать свою власть исключительно тираническими актами, вызвала Сенеку из ссылки и добилась для него преторства, думая, что общество отблагодарит ее за добро, которое она сделает человеку, завоевавшему блестящую репутацию благодаря своей учености и красноречию. Более того, она хотела дать такого прекрасного учителя своему сыну, образование которого началось весьма неудачно. Ведь в первые годы детства, которые он провел у Домиции, своей тетки, во время изгнания матери, с ним было всего два вольноотпущенника, один из которых был танцовщиком, а другой – купальщиком. Агриппина, обратившись к Сенеке по поводу своего сына, даже притворилась, что хочет воспользоваться советом этого искусного человека, чтобы посадить его на трон, не сомневаясь, что он все еще будет таить обиду на Клавдия, которым был изгнан, и что он не очень хорошо помнит, кому обязан своим отзывом.

Агриппина не теряла времени даром. Как только она вышла замуж, она убедила Меммия Поллиона, назначенного консулом, предложить сенату, чтобы Клавдий остановил брак Октавии с Домицием. Поллиону оставалось только следовать по пути, проложенному для него примером Вителлия. Он выступил в том же духе: и по его представлению Домиций, уже бывший зятем Клавдия, был избран его зятем. С тех пор он шел рука об руку с Британником и считался равным ему, движимый честолюбием матери и политикой тех, кто, обвинив Мессалину, опасался мести ее сына.

Лоллия Паулина недолго оставалась под гнетом Агриппины, которая не могла простить ей того, что она осмелилась соперничать с ней за брак Клавдия. Она прислала доносчика, который обвинил Лоллию в том, что она консультировалась с магами, астрологами и оракулом Аполлона Кларосского по поводу своего амбициозного проекта. Клавдий, не выслушав обвинителя, как это было в его обычае, представил сенату свое полностью сформированное мнение. Он начал с того, что изложил все, что могло послужить рекомендацией для столь прославленной дамы: ее рождение, имя, союзы ее семьи, опустив, однако, ее брак с Калигулой. Затем он добавил, что она замышляла интриги, пагубные для республики, и что ее следует лишить возможности сделать себя еще более преступной. В итоге он решил, что ее следует изгнать, а ее имущество конфисковать. Лоллия была чрезвычайно богата. Плиний [9] утверждает, что видел, как она в дни, когда не было больших церемоний, носила на себе драгоценности на сумму в сорок миллионов сестерций [10]. Ей оставили пять миллионов сестерций [11] из ее огромного имущества. Но она не избежала наказания, которое не вполне удовлетворило ее врага. Агриппина отправила его на смерть в изгнание: это был результат насилий и одиозных сотрясений, которыми Лоллий, ее дед, стремился обогатить свой род [12] и возвысить его до величайшего великолепия. Дион свидетельствует, что Агриппине принесли голову Лоллия и, чтобы убедиться, что ее не обманывают, она открыла рот и посмотрела на зубы, в которых было что-то особенное.