скачать книгу бесплатно
Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она торопливо взглянула на меня снизу вверх, не убрала руки, но посмотрела затравленно и с легким испугом.
– У меня это на лице написано?!!! Что я страдаю – и у меня не было в жизни настоящей любви?
– Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная – робость и послушание Мария Александровна!
– Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ!
– Нет. Это от отчаяния. Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Туда нельзя, туда не ходи.
– Вот вы говорите Миша, душа сопротивляется? Умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне противно. В то время – когда мы с ним брачное ложе делим – мне больше противно, чем хорошо.
– И выхода нет?
– La sortie je ne vois pas. (Выхода не вижу. фр.)
Я крепче сжал ее руки. Моя спутница не противилась. Лицо ее оказалось близко. Я прижался к ее горячей щеке.
– Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.
Она отстранилась, но только слегка, не по настоящему.
– О чем?
– Так просто. Мне все равно – лишь бы слышать ваш голос!
Мои губы были совсем рядом с ее лицом. Я ощущал ее горячее дыхание.
– Все что мы делаем, это так скоропалительно и нехорошо, – урезонивала она меня, – я себя не узнаю. Что вы можете обо мне подумать!? Я веду себя как девка!
– Вы до невозможности красивы и очаровательны… до невозможности!
– А от чего вы не освободите мои руки?
– Вы этого хотите?
– Я сама не знаю – что хочу.
Маша сильней отвернулась к окну, опуская голову вниз, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.
Я взял ее за подбородок и повернул к себе. Она слегка приоткрыла рот и «послушно-обреченно» закрыла глаза. Я коснулся ее воспаленно сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым. Наконец она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол – заплакала.
– О чем вы плачете? Зачем вы так огорчаетесь?
– Я ничего не могу. Все во мне восстает. Сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному – за спасением. Это насилие надо мной. Это все пошло. Пошло! Да! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, вы сейчас же должны уйти. Слышите! Я не могу вас выгнать. Вы сами это должны сделать! Прошу вас. Заклинаю всем святым!
Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки, и каждый пальчик в отдельности. Потом встал. Поклонился и вышел в коридор.
Проводник уже зажег тусклые фонари в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его – сколько давали направление для движения. Я зашел в свое купе и стал смотреть в окно. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 300-аршинный свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я не смотрел в ночь – дамбы не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.
«Скоро Сестрорецк, – замелькали мысли в голове. – И все кончится. Один поцелуй! Бесконечно долгий поцелуй! Такая умопомрачительная красавица, а так нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее трепет в моих руках!? А почему она меня гнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений – но всю. Это было единение! Не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство. Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может не очень? Что с того? Как молния, что-то вспыхнуло между нами, и тут же оборвалась – как струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент, и будь ты самим великим музыкантом, уже не сыграть на нем. Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую – осознаю! Так бы и ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом – совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы – всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!»
Я собрал немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на дорожку на краешек полки. Стало так одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которой вынесли абсолютно все вещи и даже вынули окна и двери, и сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.
Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие, и колеса по рельсам застучали медленней – все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок, и он тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.
Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом бегущие по купе тени, перемежаясь, накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.
«Ну, вот и все!» – подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях еще раз купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться! Ни в коем случае не оборачиваться!!!» загадал я. Звонкая пауза раскалила сознание. Наконец, рядом у уха я почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:
– Вы не зашли!?
– Зачем?
– Попрощаться.
– Зачем, – тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.
– Пра-а-авда за-а-чем, – сказала она, в задумчивости растягивая слова.
И растерялась.
– Так глупо, – сказал я, – один миг счастья!
– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.
– На счет вас не знаю, а мне, … а мне, ну как-то, … – растерялся я, не зная как продолжить.
– Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, – с грустной улыбкой в голосе сказала Маша.
– Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.
Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.
Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.
– Вот так! – она спрятала ее у себя в кулачке.
– На память? – грустно улыбнувшись, поинтересовался я.
– На память! – согласилась Маша, и голос ее дрогнул.
– Будете меня вспоминать!? Это хорошо.
– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.
Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.
– Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.
Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся – она, робко оглянувшись, сама, быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.
Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.
Глава 3
Зайдя в пристанционное здание, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.
«Михаил. Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, что бы Вы, не дай бог, не услышали. Я не знаю что со мной.
Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц. Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один, два дня. Не думаю, что из Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше послание отправляйте письмом или секретками. (Это не классическое закрытое письмо, а т.н. секретка – сложенный листок бумаги с рукописным адресом и наклеенными марками. прим автора.) Если будете писать открытку, пишите холодно – насколько возможно – я пойму. Не хотелось бы доверять чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».
Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, увидел, легкий рессорный двухместный экипаж. На открытой пролетке, с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый Захарыч! Он уже не первый раз встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры – он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил он отрывисто, четко по военному, но глаза всегда смотрели – по-доброму и ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах, и мы неторопливо тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.
Белое каменное здание подсвечивалось красным светом из окон. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками и провинциально-доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками – у дежурной по этажу. Рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Наконец то, этот долгий, … долгий день закончился», – подумал я. В прекрасном расположении духа я уснул, и легкая улыбка застыла на моих губах. Мне должны были сниться добрые и счастливые сны, про мою юную учительницу, но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.
На следующий день у меня было много ответственной работы, но что бы я, ни делал, всегда в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение и, купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали.
«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел невпроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор – смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, что-то делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее, наши важные государственные дела двигаются. Не думаю, что эта работа у меня займет больше недели. Ваш Михаил».
Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.
«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Надо воспользоваться старым маминым рецептом: обильно попить пустырника и корня пиона – но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться – как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».
Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы – путь был больше известен почтовому ведомству.
«Мой дорогой Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала, и целовала, и думается, когда лягу спать – положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече – Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас.
Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М.»
Я трижды прочитал письмо. Положил его в центр круглого стола, и ходил почти полчаса, обдумывая ответ. Наконец, решительно обмакнул перо в чернильницу:
«Милая Маша! На той неделе думаю, все мои производственные дела подойдут к концу. Основное место моего пребывания – полигон офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме. Даже если обстоятельства вынудят меня уехать (что очень маловероятно) – это ничего не значит. Я буду писать Вам и оттуда, хотя я, конечно, втайне желаю нашей скорой встречи. Но это решение всецело зависит от Вас. Если Вы согласны напишите, как бы Вы это хотели устроить? Ваш Михаил».
Следующее письмо от нее пришло в пятницу.
«Здравствуйте дорогой Миша. У нас сегодня отмечали праздник Иван-Купала. Катались на лодках за счет заведения. Жгли смоляные бочки. Были даже салюты. На фуршет давали ломтики семги и шампанское. Но мне не было весело. Неотступно думаю о Вас, и считаю дни до нашей встречи, но вот как это устроить – ума не приложу. Здесь встретила своих знакомых по Петербургу – Алентовых. Парочка очень зловредная. Если до них дойдут слухи о наших отношениях, они непременно сообщат мужу. Так что встреча здесь – очень нежелательна. Можно конечно поехать к Вам. Думаю, Вы могли бы все устроить, но это такой низкий поступок с моей стороны, что и Вы, и я сама, перестану себя после этого уважать. Тайно приехать, встречаться в захолустной гостинице – это выше моих сил. Короче я сама не знаю, как быть и вполне возможно, что Господь противится нашей встрече. Стоит ли усердствовать? Может все оставить, как есть, и вспоминать друг друга самыми добрыми словами. Ваша М».
Поздно вечером в пятницу, перед закрытием, я отнес на почту письмо, которое написал; торопясь – в надежде, что к понедельнику получу от нее ответ.
«Как я соскучился Маша! Пишу быстро. Думаю, успею сегодня отправить. Хорошо бы приехать к Вам в понедельник – или раньше. Узнавал. На извозчике не дорого. У меня есть хороший знакомый – Захарыч, которого я знаю давно. Предварительно, я уже все обговорил. Я подъеду, и не буду выходить из пролетки. Зайдет он. Вы должны быть собраны, и последовать за ним. Мы можем направиться на берег Финского залива, подальше от глаз и просто посидеть, покупаться, попить шампанское; или приехать в гостиницу, против которой вы возражали. Или сделать первое, а потом и второе. Короче это мои предложения, а Вам решать. С ответом не задерживайте. Ваш Михаил».
В этот раз письмо от Маши пришло раньше обычного, вечером в субботу – и это было как нельзя, кстати, так как я весь истомился. Оно было совсем коротким как выстрел.
«Я согласна на все. Полностью доверяю Вам. Жду. Надеюсь. Ваша М».
Утром в воскресенье, когда еще только, только первые лучи солнца коснулись зеленых макушек Церкви Петра и Павла – мы с Захарычем отправились в путь.
Выехав из города: мы проехали старое лютеранское кладбище, потом православное кладбище и мост через новый отводной канал. Повозка шла ходко. Сильно трясло, но я почти не замечал этого. Мелкая нетерпеливая дрожь, время от времени пробегала по моему телу, и одновременно хотелось спать. Всю ночь – я не сомкнул глаз. Возбуждение не покидало меня и не давало расслабиться. По подсчетам Захарыча, к десяти часам, если все будет благополучно, мы должны были добраться до места. Солнце стало пригревать. Чувствовалось – день опять будет жарким и душным.
По пути мы заехали в рощу, которую посадил Петр Великий. Здесь было прохладно и немного сумрачно. Мы сделали небольшой привал, испили ледяной воды из источника и набрали с собой в жестяной бидон. Источник был белокаменный с двумя ангелами, которые руками поддерживали струю. Кругом было много мусора. Захарыч плотно закусил вареными яйцами и домашними пирожками с творогом. Я от предложенного угощения отказался – так как перед этим, обстоятельно почистил рот зубным порошком.
Отдохнув, мы продолжили свой путь по едва накатанной дороге. Местность изменилась. Кругом высились старые дюны, покрытые лесом. Местами перешейки были связаны чистым песком. Повозка пошла тяжело. Чувствовалась близость Финского залива. Колеса тонули. Лошади было нелегко. В отдельных местах, нам с Захарычем приходилось выходить и идти рядом, пока не кончался такой рыхлый участок. Наконец вдали показалась Канонерская слобода, и мы свернули на тракт. Наша каурка сразу побежала веселей.
Спустя еще полчаса, показался нужный нам пансионат. Двухэтажные деревянные дома выглядели добротно. Все строения были покрыты листовым железом зеленого цвета. Фигурные крыши затейливо устремлялись в небо. В боковых флигелях были устроены: столовая, библиотека, бильярдные и карточные комнаты.
Захарыч отправился разыскивать Машу. Я приспустил полог и в небольшую щель, в нетерпении осматривал площадь. В центре высился величественный памятник Петру I. Вытянутая рука его, основательно обгаженная голубями – показывала в сторону Финляндии или Швеции. Взгляд был строгий и даже воинственно-страшный. Кругом стояли скамейки, на которых сидели отдыхающие. Дамы, все сплошь, были с зонтами, и очень задумчивы. Мужчины, красовались в шляпах на английский манер; а дети в панамках или больших мексиканских уборах до трех пядей в диаметре, с подвязками под подбородком. Некоторых ребятишек родители катали на пони, осторожно ведя их под уздцы.
Наконец, я увидел возвращающегося Захарыча. Старый солдат не потерял выправку – шагал бодро и размашисто. Чуть поодаль, сильно отстав, шла Маша, изображая скучающий вид – как и все вокруг. На ней было свободное светлое платье, длиной, почти до щиколотки. Поверх – легкая, кофейного цвета, кофточка из джерси. В руках она держала собранный зонтик, а на голове у нее красовалась изящная темная шляпка с искусственными розами. Лицо ее было закрыто коричневой вуалью.
– Поступила команда отъехать, – проговорил Захарыч, взбираясь на облучок. – Тут слишком людно. Мария Александровна, сказала, что лучше забрать ее у детской веранды. Там, за деревьями, – возница показал рукой. – Она сама подойдет.
Я изнывал от нетерпения, но пришлось подчиниться. Мы встали в тени – за большим раскидистым деревом. Веранда сплошь была увита плющом и почти пуста. В ней только тихо играл, оловянными солдатиками маленький мальчик, одетый в матросскую форму.
Неожиданно пролетка скрипнула, подалась вниз и в нее быстро, и легко как ветер, забралась Маша. Она, молча и строго, поставила мне пальчик в белой перчатке к губам.
– Тс-сс! Все потом!
Закрывшись зонтиком, она как мышка, спряталась в глубине. Только когда мы отъехали на порядочное расстояние и остались одни, она собрала зонтик и мягко прильнула ко мне всем телом. Я поцеловал ее так продолжительно, что кажется, умер. Я бы может, еще целовал, но она уже начала нетерпеливо колотить меня кулачками по спине.
– Que vous faites! (Что вы делаете. фр.) С ума сойти! – проговорила она воодушевленно и восторженно, переводя дыхание. Лицо ее зарделось, а глаза сияли чистым умытым блеском в тени кожаного верха.
– За все дни отсутствия! – проговорил я с улыбкой и, взяв ее узкую ладошку, начал снимать белую перчатку. Потом прикладывал каждый пальчик к своим губам и, целуя, говорил:
– За папу, за маму, за братика, за сестричку.
Маша светилась от радости и счастливая улыбка не покидала ее лица.
– Давайте уж тогда манную кашу?
– А нету!
– А ищите. Ничего не знаю. Хочу!
– Сто лет не пробовал ее, но все в наших силах – желание сударыни закон!
– Шучу! Шучу! – она выглянула из пролетки. – И куда мы собрались?
– Просто едем – пока не знаю.
– А у меня для вас сюрприз, – воскликнула она весело.
– И какой?
– Я вчера ходила… ходила, думала…
– И что в итоге?
– Представляете, сняла дачу на неделю! Собственно не всю дачу – флигель, пристройку к дому с отдельным входом. Хозяйке объяснила, что приезжает муж. Впрочем, она на меня так смотрела – думаю, все поняла.
