Суждено выжить

Идущий рядом и помогающий мне передвигаться молодой паренек что-то говорил, но я абсолютно ничего не слышал. Тогда он показал на мои петлицы, а затем на голову. Я с силой высвободил руку и пощупал голову. Из головы по правой щеке и шее текла кровь. Один из немцев что-то показывал, видимо, советовал завязать голову тряпкой или бинтом, чего у меня не было.

Привели меня к землянке с тремя накатами из бревен, где сидели и стояли около 200 наших людей. Мордастые, сытые немецкие солдаты и офицеры смотрели на нас, как на зверей в зверинце. Из землянки показалась сначала фуражка, а затем вышел напыщенный полковник в сапогах, начищенных до блеска, в сопровождении четырех офицеров разных званий. Выстроили всех взятых в плен людей.

В строю я оказался в первой шеренге. Голову мою обмотали грязной тряпкой, сквозь которую просочилась кровь. Полковник внимательно осмотрел всех, обойдя строй. Напротив меня остановился и почти бесцветным взглядом посмотрел в мои глаза, что-то говорил, но я ничего не слышал. Подошедший вовремя переводчик объяснил ему, что у меня контузия, он, как журавль, ушел на длинных пружинистых ногах дальше. Временами я все слышал, но на отдельные промежутки уши закрывались совсем, и в них что-то трещало, как в радиоприемнике на волне, которая глушится. Полковник встал в 5 метрах против строя, звонким голосом стал говорить, а юркий переводчик переводил с несколько украинским акцентом. Он сказал, что уважает русских храбрых солдат и офицеров, но не любит комиссаров, евреев и коммунистов.

Через переводчика он предложил или, вернее, скомандовал: «Комиссары, евреи и коммунисты, два шага вперед». Строй не шелохнулся, никто не выходил. Переводчик пропищал: «Добровольно не хотите выходить, господин полковник – большой специалист распознавать евреев, комиссаров» – и, сделав небольшую паузу, сказал: «Коммунистов».

Он говорил, что будет сам искать. Полковник на тонких ногах, как на ходулях, подошел к молодому, еще совсем юному лейтенанту-штабисту из штаба дивизии, долго смотрел на него в упор, как удав на очередную жертву, затем ткнул указательным пальцем в его грудь и по-немецки сказал: «Ты есть коммунист!» – и приказал выйти из строя. Переводчик перевел.

Лейтенант с природной выправкой военного вышел из строя, повернулся на 180 градусов и встал перед строем. Полковник вынул из расстегнутой кобуры пистолет и процедил сквозь зубы: «Комиссар». Лейтенант, зная по школе немного немецких слов, ответил «Найн» и хотел еще что-то сказать, но раздался выстрел. Колени обеих ног подвернулись. Гибкий стан лейтенанта медленно стал осаждаться. Затем на полуобороте повернулся вправо, взмахнул обеими руками, как бы ища опоры и защиты воздуха, упал навзничь. В открытом рту появилась кровавая пена. Все лицо от раны на лбу мгновенно окрасилось кровью. Ноги судорожно вытягивались, молодое тело не хотело расставаться с оборванной жизнью. Полковник шел к очередной жертве.

Он остановился против юной черноглазой татарки, медсестры. Окинул бесцветным взглядом ее с ног до головы, затем не сказал, а прорычал: «Юде». Протянул длинную сухую руку в сторону девушки и ткнул пальцем в грудь, еще что-то невнятно процедил сквозь зубы. Переводчик скомандовал девушке выйти из строя.

Не успела она шагнуть трех шагов, как раздался выстрел. Она детским голосом звонко крикнула, взмахнула обеими руками, как крыльями, как будто хотела улететь и упала вниз лицом. Так была оборвана вторая жизнь.

Полковник снова прощупывал своим взглядом строй. Взгляд его остановился на бойце с подвязанной к шее на грязном бинте левой рукой. Сквозь наспех наложенную повязку поверх гимнастерки текла кровь. Он стоял во второй шеренге. По приказу переводчика он быстро выскочил из строя, крича: «Гады, фашисты». Очень ловко подпрыгнул для удара самбо, но промахнулся, полковник отскочил в сторону, он упал навзничь. Раненая рука дала о себе знать. Он громко застонал. Полковник, не ожидавший сопротивления, растерялся, опустил руки по швам и смотрел на лежавшую у его ног жертву. На помощь ему поспешили два офицера, выхватив пистолеты из кобур, прицеливаясь, шли к лежавшему раненому. Но полковник что-то громко крикнул им, они засунули пистолеты в кобуры, вскинули руки в нацистском приветствии, сказали: «Хайль Гитлер!» – и встали на свои места.

Переводчик вывел из строя двух военнопленных. Они подняли раненого на ноги и отвели шагов на 10 от строя. Все трое были расстреляны автоматчиками. Этот час для всех стоявших был вечностью. Умереть в равном или неравном бою легко. Но умирать беззащитному от руки палача слишком тяжело и неприятно. Поэтому воинский пыл, который был еще во мне час тому назад, постепенно испарился, и я превратился в простого смертного, для которого жизнь – самое дорогое.

В голове военных мыслей уже не было. Последняя пуля лучше в воздух или врага, но не в себя. Двое перебежчиков, сбежавших сутки назад с нашего полка, стояли с нами в одном строю. Одного из них полковник собственноручно расстрелял, сказав: «Не люблю трусов, а люблю храбрых русских солдат» – и показал взглядом на расстрелянного бойца, раненного в руку.

«Ты, гад, любишь одинаково храбрых и трусов, тем и другим смерть», – подумал я. Снова раздалась команда переводчика, из строя было выведено 12 человек. Им дали железные лопаты и ломы, заставили копать могилу. Офицеры ушли в землянку, всех военнопленных отвели метров на 50. Я сразу лег, выбрав место посуше. Немецкие солдаты ходили и спрашивали часы, показывая хлеб и сигареты.

Я вынул из маленького кармана брюк ручные кировские часы, похожие на маленький будильник, и протянул немцу. Он выхватил часы у меня из рук, спрятал их в карман и, озираясь по сторонам, бросил мне пачку сигарет и кусок хлеба. Хлеб я проглотил, не пережевывая, и с большим наслаждением закурил. Десятки рук потянулись к моей сигарете, люди кричали: «Сорок, тридцать, двадцать, десять и пять».

Немец, которому я отдал часы, снова появился. Он, озираясь по сторонам, бросил мне кусок хлеба и бинт. Сидевшие рядом ребята почти в один голос проговорили: «А все-таки в нем есть что-то человеческое».

Сидевший рядом со мной молодой паренек, которому я отдал докурить сигарету, забинтовал мне голову. Он мне что-то говорил, но я снова абсолютно ничего не слышал. Тогда он показал на мои петлицы с уцелевшими только двумя кубиками и мимикой попросил разрешения срезать петлицы и снять кубики. Я с трудом выдавил из себя: «Действуй». Он быстро отцепил кубики и оборвал петлицы, используя для этого ножик безопасной бритвы. Чистые места шинели и гимнастерки из-под петлиц потер грязью.

Раздалась команда строиться. Люди не спеша вставали в строй. Немцы, как гончие собаки во время гона зайца, повсюду кричали: «Русь, шнель, шнель». Выстроились в колонну по три и двинулись по грязной фронтовой дороге немецкого тыла в неизвестность.

Шли медленно. Немцы-конвоиры подгоняли. Кричали, ругались, но на людей все это никакого воздействия не производило. Навстречу беспрерывным потоком шли грузовики с солдатами, нас обгоняли автомашины с ранеными.

Прошли не более 7 километров, солнце спряталось за горизонт. Сделали привал в деревне, чудом уцелевшей. Разместили всех в четырех домах. Ночлег в нетопленом доме после всего пережитого казался раем. Прижавшись плотно друг к другу, мы крепко спали. Клоков почему-то меня сторонился. Проходил рядом со мной, но как бы не замечал. В строю становился дальше от меня. Поэтому и ночевали в разных домах.

Ранним утром, еще на горизонте чуть появилась белая полоска, предвестница зари, все были на ногах. Пустые желудки не просили, а требовали пищи. Немцы кормить нас не думали. Немецкие солдаты заходили в дом, спрашивали часы и советские деньги, предлагая сигареты и хлеб. У меня ничего уже не было.

С восходом солнца тронулись снова. Жидкая грязь брызгала из-под сапог. Люди ругали Бога и дорогу и проклинали бездарное предательское командование 2 ударной армии. Из батальона здесь было только шесть человек. Все держались вместе. Что было с остальными, никто не знал.

В Новгород нас пригнали в 10 часов утра. В развалинах почти в центре города нас пересчитали и присоединили к большой группе военнопленных. Я сразу же подошел к Клокову и спросил: «На что сердишься?» Он внимательно осмотрел меня, как будто увидел впервые, и, не отвечая на мой вопрос, спросил: «Ты ранен?» Я ему сказал, что это пустяки: «Только плохо, что временами ничего не слышу». «Ты не говори немцам, что я командир, и скажи ребятам, чтобы молчали», – попросил Клоков. «Вряд ли немцы будут спрашивать командиров. Им одинаково, командир или рядовой. В концлагере все перемешаются, – ответил я ему. – Бояться не надо. Никто никого выдавать не собирается».

Клоков снял с моей головы грязный, присохший к ране и волосам бинт. В это время подошел немецкий солдат и дал Клокову бинт и ножницы. Клоков остриг кругом раны волосы и забинтовал мне голову чистым бинтом. Немец, давший бинт, наблюдал за неумелым бинтованием.

Кормить нас не думали. Еще в окружении истощенные люди еле держались на ногах. У меня временами кружилась голова, закладывало уши, и слух совсем отключался.

Забинтовав мне голову, Клоков, как заправский медик, прощупал пульс, а затем приложил руку ко лбу: «Да! Держись, у тебя температура высокая».

Я лег на каменную плиту. Попросил Клокова, чтобы он сел рядом со мной. Слух у меня то появлялся, то исчезал. В голове были ощущения, как будто ударили чем-то тяжелым.

Клоков куда-то исчез и через несколько минут появился с врачом из военнопленных. Он внимательно осмотрел меня, прощупал все части тела. Диагноз был установлен. Ничего особенного – легкая контузия с сильным ушибом головы. Если сотрясения мозга нет, то быстро пройдет. С сотрясением нужна госпитализация.

В ответ Клоков выругался, глазами показал на немецких солдат с овчарками и сказал: «Вот это госпиталь». Врач, в свою очередь, сказал, когда пригонят в первый концлагерь, там будет оказана медицинская помощь.

Из-за угла разрушенного дома вышла большая группа напыщенных, элегантно одетых офицеров в начищенных до блеска сапогах. Они медленно вошли на площадку расположения военнопленных и внимательно всматривались в худые заросшие бородой лица людей. Между собой наигранно громко разговаривали и смеялись. Все взоры военнопленных были обращены на них. «Кто среди вас офицеры? – крикнул один из офицеров на чистом русском языке. – Прошу подойти к господам офицерам».

Голос мне показался знакомым. Я обернулся и увидел, что говоривший – Гиммельштейн. От нервного возбуждения тело мое затряслось, как у малярийного больного. Натянув на глаза шапку, отвернул воротник шинели, закрыл им шею и подбородок. Я снова лег на холодные камни. Офицеры поравнялись со мной. Я чувствовал на своем теле внимательный взгляд Гиммельштейна, а затем послышался его голос, по-видимому, обращенный к Клокову. «Это что, раненый?» «Контуженный», – ответил Клоков. Взгляд и слова Гиммельштейна пронизывали мое тело насквозь. Я ждал команды встать, чтобы быть опознанным и расстрелянным. К счастью, Гиммельштейн меня не узнал, возможно, мое тело и голова напомнили ему что-то знакомое, но он, по-видимому, подумал, что это просто совпадение. Следом за офицерами прошел дальше. Снова раздался его голос. «Офицеры русской Красной Армии, не хотите признаваться? Вы можете не беспокоиться за свою жизнь, она будет вам сохранена. Для офицеров германское командование создало хорошие благоустроенные лагеря, где разрешается носить форму и знаки различия».

Никто не встал и не подошел к господам офицерам, не заявил о себе, что он офицер.

Долго ходила группа немецких офицеров среди военнопленных, скользя по телам тупыми взглядами, ища людей с офицерскими знаками различия, но так никого и не нашли. Когда ушли офицеры, а вместе с ними и Гиммельштейн, не то от сильного нервного возбуждения и волнения, но у меня перестало закладывать уши, я стал прекрасно слышать, только периодически стоял какой-то звон. Я сказал об этом Клокову. Он ответил: «Вот и прекрасно, а сейчас немного подзаправься». Он достал из кармана кусок хлеба и протянул мне. «Это я достал для тебя». Я ответил: «Не возьму, ешь сам». Он полушепотом сказал: «Прекрати разговоры и ешь, не обращай на себя внимания окружающих». Я взял затисканный в кармане, смешанный с табачной пылью, с отполированной поверхностью кусок хлеба и с жадностью его проглотил. Затем спросил Клокова: «Почему я получил контузию, ведь артподготовки не было с обеих сторон. Немцы не могли стрелять по своим во время атаки, а у наших не было снарядов».

Немного помедлив, как бы припоминая что-то важное, Клоков заговорил: «Артподготовку вела наша тяжелая артиллерия. Они выпустили по нам и по немцам во время рукопашной схватки всего 12 снарядов. В последнюю минуту я связался по рации со штабом армии. Коротко объяснил всю обстановку. Просил помочь артогнем, указав точные координаты. Ты же должен помнить. Мы вместе были в землянке. Последние мои слова были: «Прощайте, товарищи! Патронов и гранат нет, со штыками и прикладами автоматов мы идем в контратаку. Умрем, но не встанем на колени перед врагом. Отомстите за нас немцам». Через 10 минут после разговора по рации в самый разгар рукопашной схватки на головы немцев и нас с воем полетели тяжелые снаряды. Часть немцев залегла, а остальные показали спины. Мы кинулись за ними, пробежали их линию обороны и скрылись в лесу. Я подал команду собираться для организованного удара и выхода в глубокий тыл. Но люди как будто лишились рассудка, бежали дальше в тыл, разбегаясь по два-три человека по лесу. Я оказался сзади всех, бежал и кричал, чтобы остановились. Своим криком привлек немцев и был схвачен».

«Что же с остальными?» – спросил я. «Не знаю, – ответил Клоков. – Мне кажется, что многим удалось убежать далеко в тыл, и если найдется хороший организатор, то, возможно, выйдут к своим». «Чем черт не шутит, когда бог спит», – прислушиваясь к нашему разговору, проговорил хриплым голосом пожилой боец. А потом перешел на полушепот, торопливо начал говорить, как будто боясь, что его не будут слушать: «К своим им не пробраться. Немцы их всех если не перебьют, то захватят в плен. Что может сделать человек без оружия против хорошо вооруженного». Но старик не успел договорить, раздалась команда строиться.

Выстроили всех, раздались команды "Равняйсь", "Смирно", а затем "Вольно". Появился один офицер и три фельдфебеля. Переводчик стал кричать: «Плотники, выходите».

Вышло человек 40 – всех выстроили и угнали. Раздалась команда: «Слесаря, токаря, шоферы, трактористы…» Отобрали более 100 человек и тоже угнали. Остальным скомандовали: «Направо, шагом марш».

Мы шли рядом с Клоковым. Я чувствовал себя ничего, поэтому в его помощи не нуждался, шел сам. Мы строем по четыре, окруженные конвоем с собаками, шли по разрушенному городу. Город весь был превращен в груды развалин. Его деревянная часть на окраинах у земляного вала с маленькими уютными домишками, когда-то ютившимися стройными рядами на прямых улицах, была превращена в пепелище.

Одинокие, давно опустевшие и случайно уцелевшие домики были расположены в каком-то хаотическом порядке, как стебли сорняков на заброшенном поле. Русского населения в городе не было. Поэтому на нашу колонну из около 200 человек никто не обращал внимания. Среди пепелища, полуразрушенных остовов домов, куч щебня и железобетона, как великан, величаво стоял Софийский собор с куполами, сверкающими золотом. Могучий Волхов по-старому нес свои воды в Ладогу.

Идти мне было очень трудно. Как-то своеобразно болело все тело, а больше всего голова. В голове была одна мысль: отдай все силы, но не отставай. Отстать, упасть значит больше никогда не подняться, умереть. На помощь обессилевших, голодных товарищей надеяться нельзя. Надо считать шаги плохо подчиняющихся ног, отвлечь сознание от бессилия. Двигаясь по шоссе Новгород-Шимск, миновали пустыри и развалины, земляной вал и поле.

Несмотря на ругань и подгоны немцев, лай собак и щелканье затворов, шли медленно. Разговоров в строю не было. Каждый думал о своем. Одни радовались, что остались живы и невредимы. Думали, что плен – временное явление, война вечно не будет. Как-нибудь переживем, а там и семью увидим. Другие сокрушались, думали о позоре пленения, у них была одна мечта – бежать. Умереть, а бежать. Не мало было и таких, кто думал только бы наполнить желудок, а там будь, что будет.

Через 6-7 километров в одной деревне сделали привал, не ради военнопленных, а ради немецкого конвоя. Привал для меня был своевременен, ибо дальше идти я не мог.

На привале началась торговля путем обмена между немцами и военнопленными. На компас я выменял у немца кусок хлеба и четыре сигареты. Хлеб разломил пополам и одну часть предложил Клокову, он категорически отказался и приказал мне съесть все.

К вечеру нас пригнали в деревню Борки, в километре от деревни располагался лагерь. Лагерь был в скотном дворе, обнесенном колючей проволокой. Нас выстроили, и начался тщательный счет. Считал невзрачный немец маленького роста в желтой форме с нашивкой на рукавах. Он принимал. Сдавал длинный сухопарый немец с вытянутой шеей и большим кадыком. Оба ходили и громко считали, не сходились во мнениях и пересчитывали. Пересчет производился два раза. Все живое лагеря наблюдало за сдачей и приемкой новых узников и жертв.

Жадные звероподобные немцы, именовавшие себя людьми, притом культурными, на пленных смотрели как на никому не нужные вещи или считали удовольствием их убить, заморить с голоду.

Население всего лагеря составляло не более 100 человек. Зато по другую сторону лагеря по косогору к долине реки Веронды стояло множество деревянных крестов, а в центре их один большой 8-метровый. Под каждым крестом лежали десятки жертв, умерших от голода и холода за колючей проволокой. Когда нам разрешено было войти за колючую проволоку, нас окружили люди в когда-то прожженных шинелях, а сейчас настолько изорванных, что шинель нельзя было назвать шинелью, она больше походила на безрукавку, обтягивающую одну грудную клетку. Брюки и гимнастерки от множества неумело пришитых руками мужчин заплат напоминали что-то неописуемое. Обувь у большинства развалилась и была связана веревками и проволокой.

В такой одежде небритые, обросшие, грязные люди, истощенные до полной дистрофии, походили на какие-то мифические создания, а передвигались они, словно тени в загробном мире.

Военнопленные до нашего прихода только что получили ужин. Мы тоже не были забыты гостеприимным комендантом лагеря. Ломая русские слова на немецкий лад, он объявил становиться в очередь на кухню для получения пищи.

У большинства из нас не было ни котелков, ни кружек. Многие побросали защитные каски, как бы они сейчас пригодились для получения похлебки. Мы стояли в очереди вместе с Клоковым, но получать нам было не во что. Выручил нас небольшого роста, тощий, до синевы бледный паренек. Он принес закопченную гильзу артснаряда большого калибра с приспособленной из проволоки ручкой. «Возьмите, – глухим голосом сказал он, – это моего друга. Он умер две недели назад». Клоков поблагодарил и спросил: «А моему другу ничего не сумеете найти?» «Попробую, – ответил он. – Может быть, вы найдете закурить?»

Я протянул ему целую немецкую сигарету, еще выменянную на часы. Он не взял, а с жадностью выхватил ее из моих рук и исчез в бараке. Через минуту появился с каской, приспособленной под котелок.

Повар Митя Мельников, к которому мы подошли, не жалел похлебки и с добавкой налил мне полную каску, а Клокову полную гильзу. По кусочку непропеченного немецкого хлеба, похожего на непросушенную глину, раздавал сам комендант лагеря. Похлебка была приготовлена из неочищенной, мелкой, с примесью полугнилой картошки, заправленной какой-то мукой, попадались мелко нарубленные кости и конина.

Мы с большим аппетитом съели всю бурду и с наполненными животами пошли искать места в бараке. Люди знакомились, искали своих земляков, знакомых. Происходили торговля и обмен гимнастерками, брюками, шинелями, сапогами и ботинками. В придачу шли русские и немецкие деньги, кусочки хлеба, окурки сигарет и даже сэкономленная похлебка. С помощью паренька, который дал нам гильзу и каску, оборудованные под котелки, мы нашли себе место, и неплохое, на втором этаже нар, рядом с ним. Он сказал, что не так давно на этих нарах было тесно, спали 12 человек, сейчас осталось двое. Остальные все умерли.

«Откуда ты? – спросил Клоков. – Как тебя зовут и где воевал?» Он внимательно посмотрел в глаза Клокову, затем скользнул взглядом по моему лицу, глухо выдавил из себя: «Саша Сенников, из Кировской области. Был мобилизован в июле 1941 года. Попал в формировавшуюся в Кирове 311 дивизию. В начале августа 1941 года попал в плен. В боях за станцию и поселок Чудово полк был окружен немцами, или просто была поднята паника. Красноармейцы вместо организованного выхода из окружения или отступления под команды провокаторов «Спасайся, кто как может!» разбежались по лесу и без сопротивления сдались, наткнувшись на немцев в поисках пищи в населенных пунктах».

Саша Сенников коротко за три минуты рассказал о пребывании на фронте и тяжело вздохнул: «Я живой свидетель боев 311 дивизии под разъездом Торфяное, рядом со станцией Чудово». Я сказал, что тоже служил в 311 дивизии, но был направлен в тыл к немцам. Глаза Саши приобрели блеск, и он спросил: «А в каком полку вы служили?» Я ответил. Он сказал: «Ваш полк формировался в Кирове, а наш – в городе Котельнич». Саша хотел задать мне еще один вопрос, но Клоков его перебил: «А сколько вам лет?» Саша ответил, что 24. «Кадровую служил?» «Да, – сказал Саша. – Демобилизовался в ноябре 1940 года». «Где служил?» – спросил Клоков. «Связист», – ответил Саша.

В это время военнопленные расположились и стали выходить из своих ниш, именуемых комнатами. В барак вошла группа немецких офицеров. Среди них был какой-то военачальник в макинтоше без погон, офицерской фуражке и очках с толстыми стеклами, прикрывающими мутный взгляд. Комендант лагеря чувствовал себя так, как будто сидел на иголках. Офицеры обошли барак, заглянули на кухню. Их начальник говорил только "гут" да "гут".

Раздалась команда: «Вновь прибывшие, выходи строиться». Люди не спеша выходили и становились в строй. Когда все встали, послышались армейские команды: направо, смирно, равняйсь и так далее. От группы офицеров, стоявших поодаль, отделились двое в очках без погон и обер-лейтенант в форме СС с черепными нашивками на рукавах. Обер-лейтенант заговорил на чисто русском языке. «Генерал Власов, бывший командующий вашей армии, добровольно сдался, перешел к немцам. Вы – храбрые русские солдаты, при любых условиях драться умеете, – звонким артистическим голосом говорил переводчик. – Среди вас есть военные специалисты, саперы, механики, топографы, имеющие русские воинские звания. Переходите к нам. Мы вам сохраним ваши звания, создадим хорошие жизненные условия. Цель у нас одна – уничтожить коммунистическое государство и создать свободную независимую Россию». Затем он голосом заправского командира крикнул: «Саперы, три шага вперед».

Вышел только один человек, повернувшись кругом, встал перед строем. Обер-лейтенант спросил: «Кто ты?» Он бойко ответил: «Сапер». «Звание?» «Старший сержант». «Отлично, кругом и десять шагов вперед».

«Саперов больше нет?» – с визгом крикнул обер-лейтенант. «Топографы! Два шага вперед!» Никто не вышел. «Механики, три шага вперед!» Тоже никто не вышел.

Разгневанный обер-лейтенант и его шеф кричали, угрожали, но, по-видимому, все это им надоело, и они ушли. Растерянный комендант лагеря не находил решения, что делать, и усталых людей держал в строю более часа. Вышедшего из строя сапера не решался ставить обратно, но затем, махнув рукой, подал команду пойти в лагерь.

Спал я как убитый. Разбужен был странным звуком – ударом железного отрезка о подвешенный кусок рельса. Этот сигнал служил отбоем и подъемом. Отбоя я не слышал, так как уже крепко спал. Раздалась команда выходить строиться на завтрак. Завтрак состоял из кусочка хлеба, чайной ложки повидла и навара из неизвестной травы. После завтрака раздалась команда русского коменданта Ивана Тимина: «Выходи строиться». Ветераны лагеря, подбадривая новичков, шли и говорили: «На работу, на дорогу».

Строили отдельно новичков и ветеранов. При выходе из лагеря в калитку сквозь колючую проволоку каждого прощупывали взглядом комендант лагеря и врач Иван Иванович. Меня признали "кранк", то есть больным, и вернули в лагерь. Я встал к стене барака и наблюдал за построением, затем за подсчетом. Помимо военнопленных около 50-ти человек было конвоиров с собаками. Из новых отсчитали 60 человек и присоединили к старым, угнали по направлению деревни Борки на работу.

Следом за ними погнали окруженных конвоем с собаками остальных новых, среди них были мои друзья, в том числе Клоков. Несвоевременная болезнь, ранение и контузия навсегда разлучили меня с однополчанами, а главное, с Клоковым. Их угнали, со слов коменданта, в другой лагерь для военнопленных.