Суждено выжить

Догнавший меня сосед по строю, старший лейтенант, спросил: «Живой?» «Так точно, как видите», – ответил я. «Смело действуют», – проговорил он и улыбнулся, обнажив ровные зубы, пожелтевшие от махорки и отсутствия ухода. «Молодцы, ребята, подошли к самому передку вплотную, сделали свое дело и ушли», – хрипло проговорил впереди идущий политрук. «Да, що вы дивитесь, – пробасил сзади меня идущий младший лейтенант. – Чем ближе к передку, тем безопаснее». Он в доказательство своих слов хотел сказать что-то еще, но неуклюже вскинул руки, упал, хрипловато, уже со стоном проговорил: «Помогите, я ранен». Я только тогда обратил внимание, что пули летели над нашими головами с обеих сторон. Пулеметная очередь прошла рядом с моими ногами, пробив в нескольких местах полы длинной кавалерийской шинели. Идущий легкораненый всем объяснял, что здесь ширина коридора всего 220 метров, но скоро он будет шире, и идти будет безопаснее. Скоро мы вышли, пулеметная стрельба как бы удалилась от нас, и визга пуль уже не было слышно. Людей остановили подполковник – начальник штаба дивизии, занявшей оборону коридора, и пять штабных офицеров.

Людей не строили, а наскоро переписывали, смотрели направления и тут же направляли в распоряжение полков, от которых чуть поодаль стояли представители, они ждали пополнения вместе с боеприпасами и продуктами.

Если наши самолеты окруженной армии, находящейся в просторном мешке, ежедневно сбрасывали продукты и боеприпасы, правда, мизерное количество, то коридор смерти снабжался всем необходимым только на спинах людей. Впрочем, в коридоре смерти сильного голода не ощущалось, так как большинство бойцов и командиров не выдерживали более одних суток, отправлялись в госпиталь или зарывались в болотах на вечный покой.

Нас, 12 офицеров, 45 солдат и младших командиров, направили в полк, занимавший оборону в узком 200-метровом коридоре в 3 километрах от места распределения.

Принял нас всех старший лейтенант. К месту занявшего оборону полка пришли мы поздним вечером. Солдат и младших командиров старший лейтенант по пути распределил по батальонам, занявшим оборону. Всех офицеров пригласили в штабную землянку.

Над коридором без перерывов висели осветительные ракеты, и трассирующие пули с обеих сторон сновали, как пчелы на большой колхозной пасеке.

Идти было почти невозможно, все живое находилось под прицелами немецких пулеметов и автоматов. Но старший лейтенант, по-видимому, не впервые вел пополнение, использовал мгновенную темноту между вспышками ракет и короткими перебежками без жертв довел до штабной землянки. Внутри нас встретил капитан.

На наши приветствия он сказал: «Разрешите представиться, капитан Клоков. С кем имею честь разговаривать?» Я подошел к нему первый, отрекомендовался: «Старший лейтенант Котриков». «Где проходили службу, товарищ Котриков?» Я несколько был смущен неожиданным вопросом, но быстро нашелся, называя имена дивизий, умалчивая о тыле врага, зная, что будет много вопросов. «Из госпиталя?» Я ответил: «Нет. Из окружения». Это было тогда модным.

В землянке штаба полка командир полка капитан Клоков сделал разнорядку. Он басом сказал: «Назначаю командиром второго стрелкового батальона. Исполняйте, принимайте батальон. Оборону занимает в 300 метрах отсюда. Батальоном временно командует старший сержант Строкин».

В мое распоряжение было дано два младших лейтенанта, назначенных командирами рот, где не было ни одного младшего командира.

В сопровождении Строкина и двух младших лейтенантов Грошева и Фомина мы обошли линию обороны батальона. Наша оборона от немецкой находилась местами в 15-20 метрах. Иногда наши обозлившиеся на немцев и на свою тяжелую долю солдаты становились во весь рост, закидывали немцев гранатами и брали их оборону. Через несколько минут немногие счастливчики уносили ноги.

После обхода линии обороны я снова был приглашен в штабную землянку. С опухшими веками Клоков сидел у коптилки и чертил линию обороны полка. На мой рапорт он ответил: «Садись. Обстановка ясна?» Я ответил: «Так точно». «Тем лучше, что ясно, но все же я кое-что объясню. Оборона очень сложна. Мы стараемся прижиматься ближе к немецкой обороне, во избежание минометного и артиллерийского обстрела. Немцы на днях пробовали, ставили легкие пушки на прямую наводку, но у них из этого ничего не получилось, большинство их снарядов ударило по своим. Наши люди в обороне 20 часов из 24-х в сутки лежат в воде, перемешанной с торфяной грязью. По ночам мокрая одежда на людях замерзает, холодно не только лежать, даже бег в ночное время не согревает. Выкопанные для обогрева бодрствующих людей землянки заливает водой. Люди не успевают вычерпывать. Организовать отдых с отводом в землянки с уширенной части коридора не хватает людей. Такого ада для человека не придумал и сатана. Самые крепкие парни выдерживают не более четырех суток. Начинаются простудные заболевания».

Он начал перечислять массу заболеваний, в первую очередь назвал воспаление легких. Улучив мгновение, я задал вопрос: «В не лучших условиях находятся и немцы?» Клоков тут же поспешил ответить: «Немцы находятся в очень выгодном положении. Утром сами увидите их оборону. Они на более высоких местах. Солдатам обеспечен отвод во второй эшелон обороны и нормальный человеческий отдых. Достаточное количество боеприпасов, не говоря о продуктах питания».

Клоков замолчал, устремив взгляд в сырой потолок землянки, что-то старался припомнить. Затем тихо сказал: «Вам пора, товарищ комбат».

Затем с тяжелым вздохом выдавил из себя: «Не верю себе, что я, Клоков, с 24-го года, третью неделю командую полком, так, по-видимому, и тебе не верится, товарищ старший лейтенант, что принял батальон?»

Я ответил ему, так точно, и попросил разрешения выйти из сырой, но с плюсовой температурой землянки.

Ночь стояла холодная, в коротких перерывах, когда не висели осветительные ракеты, на небе были видны звезды. Немцы с обеих сторон коридора усиленно стреляли из пулеметов и автоматов, боясь ночной вылазки наших перемерзших солдат. Я быстро добежал до землянки штаба батальона, двое солдат без перерыва ведрами выносили воду, писарь спал на нарах, подложив под голову все архивы батальона. Строкин сидел у коптилки и что-то писал, по-видимому, ждал меня.

Когда я вошел, он поднялся и намеревался отдать рапорт, но я его перебил, сказал: «Садитесь». Я спросил Строкина: «Давно ли в армии?» Он охотно ответил: «В армии с 1939 года. До войны окончил полковую школу. Образование семь классов, комсомолец. Прибыл во вторую ударную армию из госпиталя, после ранения». После короткого рассказа о себе Строкин замолк, припоминая, что бы еще можно сказать, но, не найдя нужных слов, вздохнул и отрывисто махнул рукой. Я понял, что он что-то хотел сказать, но стеснялся, и пришел ему на выручку.

«Вы будете моим начальником штаба. Вызовите командира первой роты лейтенанта Фомина».

Фомин явился почти мгновенно, так как ротная землянка была в 30 метрах. Фомина назначил своим заместителем. В час ночи назначил оперативку.

В батальоне было три стрелковых роты и одна минометная. В минометной роте было всего три 80-миллиметровых миномета и по семь мин на миномет. Личный состав – 15 человек вместе с командиром роты старшиной Казанцевым. Второй ротой командовал сержант Тимаков. До нашего пополнения в батальоне не было ни одного офицера. Последним был раненый старший политрук, два дня командовавший батальоном сутки назад.

В батальоне всего личного состава – 312 человек, к вечеру наступивших суток ждали пополнение. Патроны были в достаточном количестве, но личный состав, знавший создавшееся тяжелое положение по доставке боеприпасов, расходовал их бережно.

Командиры рот доложили без прикрас, что положение очень тяжелое, но необходимо держаться, ибо судьба всей армии зависела от обороны коридора смерти, по которому беспрерывным потоком днем, а особенно ночью, шли люди, которые несли на спинах боеприпасы, продовольствие, медикаменты и почту. Из мешка по коридору шли раненые, помогая друг другу.

«Держаться, товарищи, до последнего патрона, – было сказано на прощание, – а сейчас по местам».

С рассветом немцы поднялись в атаку. Солдаты, плотными шеренгами схватившись друг за друга, шли за тремя танками. Под гусеницы полетели противотанковые гранаты, машины закрутились на месте. Минометы накрыли пехоту, немцы залегли, затем, не выдержав, бросились занимать исходные позиции. Батальон, воспользовавшись замешательством немцев, поднялся в атаку и выбил их с закрепленных позиций. Тем самым расширил коридор. Клоков благодарил меня и весь личный состав: «Молодцы, ребята».

Во время затишья он вызвал меня и сказал: «После моей смерти или ранения временно вы принимаете полк». «Рано, товарищ капитан, задумались о смерти», – шуткой ответил я. Но Клоков перебил меня: «Полком я командую десятые сутки. Прибыл сюда с пополнением из резерва офицеров штаба фронта. После обмораживания ног. Воевал в кавалерии, в корпусе, которым командовал генерал-лейтенант Гусев. Корпус Гусева, как и вторая ударная армия, тесня немцев на узком участке фронта, залез в мешок. Потеряв добрую половину лошадей и личного состава, вырвался из окружения, сохранив полную боеспособность благодаря оперативности командования».

Клоков хвалил командование корпуса. Командование 2 ударной армии он не критиковал, но сказал, вернее, сам себе задал вопрос: «Почему командование второй ударной армии, видя явное окружение и угрозу уничтожения всей армии, не принимало и не принимает никаких мер? Что-то все это в моей голове не укладывается».

Мощные взрывы как бы встряхнули всю нашу планету. С потолка землянки посыпалась земля. Немецкие самолеты с высоты 80-100 метров с включенными сиренами обстреливали коридор смерти бомбами. Я выскочил из землянки штаба полка и побежал к землянке батальона с предчувствием, что что-то случилось. На этот раз предчувствие меня не обмануло. От прямого попадания тяжелой бомбы наша землянка завалилась, схоронив под тяжелыми сырыми бревенчатыми накатами старшего сержанта Строкина, писаря и радиста.

У завалившейся землянки стоял Ерофеич, единственный человек, сохранившийся в батальоне, прошедший тяжелый путь из-под Москвы до Новгорода. Он очень гордился своей неуязвимостью от немецких пуль и осколков. Стоял он с обнаженной головой и что-то шептал заветренными сухими губами. Увидев меня, он вытянулся по стойке смирно, но шапку на голову не надел.

«Надо разбирать бревна и откапывать, быстро, Ерофеич, передай командиру роты, чтобы посылал людей».

«Бесполезно, товарищ старший лейтенант, там уже никого и ничего не сохранилось, все перемешалось с грязью», – проговорил, не поднимая головы, Ерофеич. Слова с каким-то свистом вылетали у него из простуженной гортани и легких. Все же мое распоряжение пошел выполнять, но не успел доложить командиру роты, как немцы поднялись в психическую атаку.

Снова пьяные немецкие солдаты шли плотными шеренгами, а некоторые, схватившись за руки, что-то кричали. Отдельных выстрелов и криков не было слышно, все сливалось в единый протяжный вой. «Сволочи, идут, словно на прогулку, – я услышал знакомый голос Клокова. – Ничего не жалеют, ни людей, ни техники, лишь бы захватить эту узкую полоску земли, пропитанную кровью и усеянную тысячами человеческих трупов».

Промахнуться в стрельбе в живые мишени было трудно. Вот они, в 15-20 метрах от нашей линии обороны. «Почему же наши минометы молчат», – подумал я. Но немцы снова не выдержали, залегли, поползли к нам по липкой холодной черной грязи. Снова поднялись на мгновение и тут же залегли. Не выдержав нашего плотного пулеметного огня и ручных гранат, поползли обратно, оставляя сотни человек убитых и раненых.

Стоны тяжелораненых заглушались стоном земли и единым ревом и гулом. Снова атака отбита. За день немцы атаковали пять раз. Подходили вплотную к нашим, в отдельных случаях доходили до рукопашной схватки и, не выдержав, отступали.

Это чуть ли не пригородное место древнего Новгорода называлось Лесной Бор. Но солдаты метко прозвали его – Мясной Бор. Много мяса здесь ежедневно закапывалось в холодную, еще не совсем оттаявшую землю. От леса остались только торчащие высокие пни, они ночью казались каким-то сказочным частоколом, хаотически расположенным по площади.

Патронов и гранат не хватало, мин доставлялось единицы. Участок, занятый нашим полком, считался самым ответственным. Коридор смерти, как его называли солдаты, одновременно являлся и коридором жизни, так как по нему была дорога, снабжающая армию. Все грузы люди несли на своих спинах. Почти ежедневно немцы перекрывали коридор, но на отдельных участках. Наши с большими потерями почти штыками выбивали, и немцы снова откатывались в свои укрытия. Время тянулось беспредельно медленно, хотя днем воздух и нагревался до 8-10 градусов, но в наполовину заполненных водой окопах было невыносимо холодно.

Красноармейцы работали круглосуточно. Стояли, сидели и лежали с автоматами и у пулеметов, зорко наблюдая за передним краем немцев. Рыли канавки для отвода воды из окопов и мелких землянок. Вычерпывали воду из блиндажей и землянок. Люди не снимали ни мокрых шинелей, ни облепленных болотной грязью сапог.

Сырая одежда и размокшая обувь ночью примерзала к телу. О кострах и железных печках в землянках можно было только мечтать, так как каждый квадратный метр нашей линии обороны и всего коридора смерти немцами был пристрелян с большой точностью чуть ли не всеми видами оружия.

Неосторожное курение или прикуривание ночью влекло за собой ранение или смерть. В сырых землянках люди грелись от собственного дыхания. Собиралось в маленькую землянку 10-12 человек, плотно прижимались друг к другу, грелись и стоя спали. Не нагревшись, уходили сменять товарищей в холодные окопы.

Холод, сырость и голод не сломили хорошее настроение отдельных остряков и от природы веселых людей. Слышались остроты и шутки в адрес немцев, да не щадили и своих. Красноармеец Конев, невзрачный на вид, невысокого роста, вечно с измазанным грязью лицом и обросший рыжей густой щетиной, при отбитии атаки немцев первым бросился в контратаку. Так как в магазинной коробке винтовки не оказалось ни одного патрона, он с быстротой лани ринулся на здоровяка-немца и вонзил в него штык по всем правилам военного искусства, вместе с мушкой. Может быть, растерялся или струсил, но штык из немца вытащить обратно при всех стараниях не смог. В течение двух минут, которые показались ему вечностью, стояли с немцем друг против друга. Немец с автоматом на шее с опущенными руками для стойки смирно, на дрыгавшихся как при малярии ногах, поддерживаемый с большим усилием винтовкой Конева, стоял и бесцветными глазами в упор смотрел в глаза врагу, как бы прося пощады.

Помог Коневу командир отделения Воронцов. Он выхватил из рук Конева винтовку. В одно мгновение высвободил штык из тела немца. Возвратил винтовку Коневу и грубо сказал: «Не можешь, не коли». Немец еще некоторое время продолжал стоять, а затем медленно неуклюже упал лицом в грязь. Этот случай с юмором пересказывали. При появлении Конева кидали острые шутки, цитировали басню Крылова "Слон и Моська" или задавали вопросы: может ли теленок съесть волка. Конев все реплики и шутки принимал как должное. Улыбался одними глазами и молчал, как рыба.

Землянка штаба батальона была откопана только спустя два часа после обвала. Заживо погребенные трупы Строкина, писаря и радиста были извлечены.

Ветеран полка да и, наверняка, всей дивизии Ерофеич был не прав. При осмотре трупов было обнаружено, что все трое умерли от удушья. Своевременная откопка спасла бы жизни трех человек.

Несмотря на отвагу и мужество наших людей, коридор в нескольких местах был замкнут немцами и расчленен на несколько звеньев. Отрезанные от снабжения и пополнения отдельные подразделения, чувствуя безвыходное положение, делали попытки прорваться на узких местах, но это удавалось немногим. Вторая ударная армия оказалась в замкнутом кольце уже в глубоком тылу немцев.

Наш полк был отрезан от других полков дивизии. Мы оказались в отдельном котле. Немцы, как щупальца осьминога, тянулись по всей окружности и каждую минуту отправляли на тот свет наших людей, лишая их самого дорогого – жизни.

Немцы наглели, на их переднем крае чувствовалось оживление. Ребятам был дан приказ беречь боеприпасы. Поэтому с нашей стороны стрельба была редкой и только по цели. Во время обеда они тоже прекращали стрельбу, наступала тишина. Поднимали на шестах буханки хлеба и колбасу, и рупора кричали: «Добро пожаловать на обед». Приглашали в плен, расхваливая райскую жизнь в концлагерях. Положение личного состава полка становилось хуже некуда. Продуктов, боеприпасов и помощи ждать было одинаково, что молиться на палача при исполнении смертного приговора.

В первую ночь окружения, сосредоточив весь личный состав на узком участке, мы еще могли бы прорваться и выйти в немецкий тыл. Но был дан приказ командующим армией – держаться до последнего человека и патрона под страхом казни. Трудно сказать, о чем думал командующий или начальник штаба армии, подписывая приказ, но только не о людях, находившихся в тяжелом безвыходном положении. При наступлении темноты немцы, опасаясь нашего сосредоточения и прорыва, всю нашу линию обороны с обхватом всей площади тылов старательно освещали ракетами.

Стреляли не жалея боеприпасов и только трассирующими пулями. На следующий день немцы уже не шли в атаку, вели усиленную стрельбу из пулеметов и минометов. Через определенное время стрельбу прекращали и проводили агитбеседы, приглашая в плен. В одном они были правы: выход из мешка они завязали навсегда. Основные силы армии снабжались боеприпасами и продовольствием с авиации. Мы такой возможности были лишены и жить могли только за счет скудных запасов своего тела. Все понимали, что любое ранение значило смерть. Красного креста немцы не признавали.

Мужественные врачи и медсестры под беспрерывным минометным и пулеметным огнем на глазах у врага выносили раненых, делали им операции и укладывали их, как им казалось, в более безопасное место. Помирать никому не хотелось.

«Что будем делать?» – задал вопрос Клоков, отворачивая свой взгляд от меня. Я, не задумываясь, ответил: «Сосредоточиться в расположении первого батальона и выйти из завязанного мешка в тыл немцев, а там жизнь покажет». «Ты прав, но дадут ли нам немцы». «Надо пытаться. Для меня плен исключен». Я рассказал Клокову то, что видел своими глазами в тылу врага, про расстрел товарищей, побег и так далее. Он внимательно меня слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Только в конце моего рассказа сказал: «Сволочи». Затем после минутного молчания: «А что ты мне об этом раньше ничего не говорил?» Я ответил: «Боялся вашего сомнения в доверии!» «Я не из таких, как ты думаешь». Тогда я рассказал Клокову про особый отдел и следователя Попова, который обвинил меня в измене Родине. Он сказал: «Матери на свет рождают всяких чудаков, а у нас их, кстати, еще много».

«Что же немцы предполагают предпринять против нас?» – задал я вопрос Клокову. «Ох, если бы я знал, что-то бы думал». «Мне кажется, тут нечего знать и думать, я могу ответить мыслью их командования: пусть сдаются или умирают голодной смертью. Атаковать им нас сейчас очень глупо. Зачем без цели губить людей. В этом они умнее нас».

Клоков принял мое предложение просить наших артиллерийского огня по их передовой в район 1 батальона, сосредоточиться всем на этом участке и выйти из мешка или же умереть. Я подал ему руку: «Решено» – и покинул землянку.

Немцы наступать и ликвидировать нашу небольшую группировку не собирались, но и не давали нашим людям поднять головы.

Зато мы их линию обороны по два-три раза за ночь прощупывали разведкой боем. Отрезанную от внешнего мира армию не только бомбили, весь световой день немецкие самолеты больше действовали на психику наших людей, голодных, не имеющих боеприпасов. Окруженная армия занимала сравнительно большую территорию, штабам и командованию можно было чувствовать себя в безопасности.

Доставленные авиацией боеприпасы и продукты, не более 10 процентов от потребности, выбрасывались далеко от переднего края, доходили только боеприпасы, а продукты все застревали в тылах. Организм человека приспособлен жить без пищи от 20 до 30 суток, но по истечении двух-трех суток нервная система сильно возбуждается. Страх голодного человека покидает. При виде пищи он рискует своей жизнью. При появлении наших самолетов с продуктами и боеприпасами голодные люди покидали свои посты и бежали к местам выброски грузов. Грузы, случайно упавшие в не обозначенных для сброски местах, бесследно исчезали в вещевых мешках. Места сброски грузов охранялись плотным кольцом автоматчиков и штабников. Голодные, измученные люди часто прорывались сквозь кольцо охраны, многие из них, получив автоматную очередь, оставались на месте, немногим счастливчикам удавалось с продуктами прорваться сквозь цепи автоматчиков.

Летчики отлично знали условленные места для сброски грузов, но почти ежедневно кидали в необозначенные места ближе к переднему краю обороны, а иногда и в нейтральную зону, что полностью парализовало дисциплину и привело к большим жертвам. Немцы в это время открывали ураганный огонь из всех видов оружия. Голодные люди в мокрой, пропитанной грязью одежде, забывая о смертельной опасности, бежали во весь рост к сухарям, спасителям от голодной смерти.

Наш окруженный полк на вторые сутки стал испытывать полный недостаток патронов, не говоря о минах. С момента полного изолирования полка от дивизии и армии весь личный состав никаких продуктов питания не получал.

Клоков через каждые три часа напоминал командиру дивизии о положении полка, просил распоряжения на прорыв. На все напоминания следовал один ответ – ни шагу ни вперед, ни назад. Держаться до последнего человека. Таков приказ командующего.

Утром в канун 1 мая немцы после каждой огневой зарядки включали рупора. Спрашивали, как мы подготовились встречать Первомай, какие успехи и так далее. Все подробности нашего положения они знали лучше нашего от перебежчиков. Заставляли говорить перебежчиков, которые хвалили немецкий прием и без кровопролития уговаривали сдаться в плен. Люди, чувствуя безвыходность положения, то есть неминуемую смерть, проявляли малодушие при удобных случаях, сдавались немцам. В конце проводимых агитбесед немцы предлагали меню завтрака и обеда. Обед рекомендовали продолжать до самого ужина. Перечисляли русские вина, коньяки, наливки и настойки. Играли на нервах голодных людей. Самое обидное, мы были настолько беспомощны, не имели ни одной мины, ни одного снаряда для того, чтобы хотя бы на мгновение заставить их замолчать. Они наглели с каждым днем, с каждым часом. Наши ребята говорили: мы до того досидим, что немцы будут вылезать на бруствер окопа и снимать штаны, показывая нам грязный зад.

30 апреля Виктор Клоков на очередном сеансе передачи попросил командира дивизии попытаться прорвать линию обороны, при этом напомнил с большим преуменьшением, что осталось только по 15 патронов на человека. Командир дивизии, видя безвыходность положения, дал распоряжение на 12 часов и пообещал оказать помощь артподготовкой дальнобойной артиллерией соседней армии. Вызвать огонь на нас и на себя. После сеанса Клоков криво улыбнулся и хрипло проговорил: «Голод не тетка, вся дивизия готовится к прорыву и выходу в тылы врага».

Немцы, по видимому, зная наш код, не дали нам сосредоточиться на узком участке обороны, и в 11 часов 45 минут открыли по нашему полку ураганный минометный огонь. Ровно в 12 часов поднялись в атаку на ликвидацию нашего беспомощного полка. Мы ждали их приближения, нечасто, но без промаха стреляя в живые цели.

Когда немецкие цепи приблизились на расстояние броска гранаты в 12-15 метров, заговорила наша тяжелая артиллерия. Редкие тяжелые снаряды рвались сзади цепи движущихся немцев. Взвились кверху красные ракеты, наши люди с винтовками и автоматами поднялись в контратаку и рывком, как хищники в измазанных шкурах, ринулись в гущу чистых, хорошо откормленных людей. Хотя каждый во всю силу глотки кричал "Ура!", но криков не было слышно, в ушах стояла какая-то хрипота, вылетавшая из ртов людей, и сплошной вой автоматной стрельбы. Передо мной, как призрак, встал толстый с пухлыми щеками офицер. Почти в упор трижды я нажал спусковой крючок пистолета, в это время от сильного толчка стал ощущать невесомость и повис в бездне.

Очнулся я от сильного сотрясения. Первой моей мыслью было, где я. Не открывая глаз, попытался встать, на одно мгновение в ушах прозвучала немецкая речь. Она резанула по самому сердцу, и я открыл глаза. Вокруг меня пошли разной величины крутящиеся круги, центром которых был я. В ушах стоял сильный звон. Двое наших солдат меня подхватили под руки и в окружении четырех немецких автоматчиков двинулись всей процессией по грязной хорошо проторенной тропе. Я понимал, что попал в плен. Не выполнил свою клятву, не выполнил присягу – последняя пуля в себя. В голове проносились молнией мысли, что умереть никогда не поздно. Вот, плюнуть в рядом идущего немца, он тут же пристрелит. Но ведь я еще не прожил и 24-х лет. Жизнь впереди, и если останусь жить, не расстреляют немцы, могу что-то полезное сделать для отчизны, для своего народа.