скачать книгу бесплатно
– До завтра!
Она положила трубку и только теперь заметила, что замерзла, что зубы стучат и что с нее натекла лужа воды. Кира бодро пошлепала в ванную перекисью водорода унимать змейку, расползшуюся по икре и растворяющуюся в луже на линолеуме.
Глава 9
Обводный канал
На следующий день они созвонились и все-таки договорились о месте и времени встречи. Под барельефом с изображением Невской битвы они оказались одновременно. К удивлению Киры, место Федор выбрал, руководствуясь идеями равноправия: от Дыбенко и Приморской до пересадочной станции пл. Александра Невского было одинаковое расстояние.
Выйдя в город, они, нимало не озаботясь маршрутом, пошли туда, куда пускали светофоры, а пускали они почему-то в сторону Обводного канала. На набережной было шумно и пыльно от проезжающих машин, разговаривать было некомфортно.
На противоположной от них стороне канала высилось здание эпохи ленинградского модерна, монструозно выделяясь своей мрачной экспрессией.
– Смотри, какая цитадель зла! – Федор кивнул в сторону бетонной громадины. – Советская архитектура – это что-то! Я думаю, они там все были сумасшедшие. Где-то читал, что в Москве после революции планировалось сделать памятник Ленину, на ладони которого должна была быть вертолетная площадка. Это же чистое безумие! Восторг!
– У них вообще склонность к гигантизму наблюдалась. Вроде как планировалось Ленинградское шоссе с Московским соединить, срастить города…
– Жаль, что эта дикая эпоха закончилась строительством бесконечных унылых спальников.
– О! А это место, в котором я хотела учиться! – сказала Кира, посмотрев направо.
– Что там?
– Там – Духовная академия. Но, как выяснилось, женщины в ней обучаться не могут.
– В общем-то, логично.
На тротуаре, возле забора, действительно стояло несколько молодых людей в рясах, с кудлатыми бородами. Они что-то обсуждали, смеялись, и если бы не одежда, то вполне могли бы сойти за студентов истфака.
– Ты же планируешь учиться на религиоведении? – спросил Федор.
– Да, думаю, это интересно.
– А выбор чем-то обусловлен?
– Во-первых, я изначально хотела поступать на Россику, но это направление не набирают уже несколько лет, альтернативой оказалось религиоведение. Во-вторых, у меня много вопросов, скажем так, философского толка. И на все эти вопросы меня вдохновил Бродский. Как – объяснить сложно. Это связано с темой смерти. В общем, полагаю, это любопытно. А почему ты выбрал китаистику?
– Ну, я не любитель красных бумажных фонарей и музыки ветра, но так сложилось, что в десятом классе как-то надо было написать доклад про дзен-буддизм. И я начал читать про все это; мне отчим – он дзен-буддист – подкинул литературу, так меня это увлекло, что я месяц читал, изучал – и так и не написал доклад. Это свидетельствовало о том, что у-вей[3 - У-вэй – созерцательная пассивность, принцип недеяния.] я таки постиг.
Кира засмеялась, хотя, что такое у-вей ей было понятно разве что интуитивно. Спрашивать, само собой, не стала, боясь показаться глупой. Она привыкла, общаясь с людьми, которые были ей симпатичны, не задавать лишних вопросов, а внимательно слушать и улыбаться во всех непонятных ситуациях. Федора это, судя по всему, не смущало, и у него была возможность поделиться своими соображениями относительно самых разнообразных тем.
Набережная Обводного канала казалась каким-то краем мира, границей, которую не то, что не следует переступать, но к которой не следует даже приближаться. Казалось, здесь заканчивается старина, и где расположился Балтийский вокзал, уже нет ничего, что напоминало бы о вычурных архитектурных красотах. Рев моторов, прерывистое дыхание умирающих заводов, откашливающих дым из кирпичных труб – все это наполняло собой малопривлекательный пейзаж. Вся эта мрачная суета обычно рождает тревогу в проходящих по набережной Обводного канала. Но тогда и только тогда, когда они не влюблены.
Кира и Федор дошагали до Ново-Калинкиного моста и пошли в сторону Фонтанки.
Город хранит рубежи эпох водными границами, и метафора «река времени» совершенно неслучайна. Время несется вдоль рек и каналов и не переплавляется через них, будто не знает, что петровские указы, запрещающие строительство постоянных мостов, уже не действуют. А может, и какие-то иные силы не позволяют пересекать водные преграды, и эпохи оказываются запертыми в границах островов. Это, должно быть, очередная петербургская мистика.
– Петербург – особый город, местные, кстати, его не видят. Я, когда год назад сбежал из ПТЗ, поначалу просто офигевал от всей этой красоты. Доходные дома – это нечто! Весь центр в них. Маман каждый раз, приезжая, таскает меня по центру, причитая: «Вот бы тут жить, в какой-нибудь коммуналке!».
– Мои раньше жили в коммуналке на Репина, на Васильевском. Потом в спальник перебрались. А жаль.
– С Васькой я мало знаком.
– Так пойдем. Только воды купим по дороге.
Так они добрались до острова, затем до залива, где-то около Шкиперского ковша, где по высоким, отсыпанным крупным песком крутым берегам, среди строительного мусора, картона и бутылок, словно в постапокалиптическом пейзаже, умирали свезенные со всего города стеклянные ларьки. В некоторых сохранялись витрины с мятыми коробками из-под сигарет, шоколада, жвачки. Эти ларьки, судя по антуражу, были облюбованы местными бичами[4 - Бич – опустившийся, спившийся человек], отчего пестрели самым разнообразным скарбом: от посуды и матрасов до диванов с торчащими пружинами.
– Так вот где кладбище ларьков. Матвиенко старается.
– У этой дамы неконтролируемая тяга к разрушению: то ларьки, то исторический центр – сказала Кира и, слегка помедлив, продолжила. – Когда-то, классе в восьмом, мы с подругой отправились в клуб «Орландина» на фестиваль «Гильдия тяжелого металла». Там мы познакомились с очень смешным дядькой; такой, знаешь, старый металлист, с бородой и усами, как мне показалось, длиннее хайра, наподобие Тараса Бульбы. Он представился Маньяком, а когда начал к нам клеиться, я предложила ему свои стихи почитать – и он почему-то сразу потерял к нам всякий интерес. Но визитку дал, с тремя иксами. Звали его Ростислав Прянишников, а работал он на студии звуко- и видеозаписи. А еще через полгода, состоялись выборы губернатора, и, представляешь, баллотировался вроде как его брат или какой-то иной родственник, предлагавший легализовать проституцию. У него еще была очень смешная предвыборная компания: на Невском промоутеры в белых футболках с надписью «Лучше пряник, чем кнут» раздавали его листовки и газету «Голая правда». А еще он книжку издал с интригующим названием: «Порнограф поневоле». Я, правда, не читала.
– Сильно. Я не знал, наверное, тогда еще в Петрозаводске жил, был не в курсе всех этих питерских тем.
Набрав достаточное количество песка в ботинки, они пересекли улицу Кораблестроителей и оказались во дворах между метро и заливом. Кира стерла ноги, и усталость от восьмичасовой пешей прогулки боролась с желанием как можно дольше продолжать этот день. Дом, в котором ждала теплая ванна, диван с высокой спинкой (для забрасывания ног, конечно) – все это было в пяти минутах ходьбы. Дьявол с плеча уже нашептывал, что все это счастье как раз по пути к метро, и будет очень хорошо, если она оставит спутника около своего подъезда, как вдруг внимание зацепилось за тысячу раз виденную кирпичную многоэтажку с невысокой пристройкой непонятного назначения. На крышу пристройки вела приваренная металлическая лестница.
– Пойдем, посидим, – кивнула она вверх.
– Давай. Хотя, думаю, те, у кого окна выходят на крышу этой будки, будут нам не рады.
– Значит, уйдем, если будут скандалить, – она поправила рюкзак и стала подниматься по лестнице.
На уровне второго этажа располагалась небольшая площадка, примерно два на три метра, с высокими бортами, застеленная рубероидом, затененная высоченными домами и потому как будто невидимая.
Они сели на край и огляделись.
– Даже не замечал, что такое бывает. Не крыша, конечно, но все же не на лавочке сидеть.
– Чем выше, тем лучше.
– Я слышал, есть ребята, которые по крышам проходят целые кварталы. Петроград сверху, наверное, вообще иной мир. Надо будет как-нибудь поискать варианты. Ты не знаешь, где открытые есть?
– Не припомню.
Ей становилось все проще и проще с ним общаться, внутренние барьеры трещали и рушились: чем дольше они находились рядом, тем ближе становились; ничего в нем ее не смущало и не отталкивало. Внезапно она поймала на себе его пристально-кошачий взгляд, не имеющий ничего общего с темой разговора, взгляд этот относился отнюдь не к крышам, будто спрашивающий, мол, кто ты, чего хочешь, что думаешь, и по пути ли нам. Мгновение – и все как раньше.
– Тебе никогда не говорили, что ты похож на кота?
– Черного, надеюсь?
– Именно. На черного кота.
– Буду иметь в виду.
– Однако, наверное, нужно идти. Холодно уже и дома еще дела всякие.
– Да, пора.
Они спустились и двинулись к метро. Идти после отдыха стало в тысячу раз тяжелее и больнее, но она проводила его до метро, попрощалась и отправилась домой. Каждый шаг давался жгучей болью, больше всего хотелось снять ботинки и остаться тут, на скамейке около ближайшей детской площадки. Мозг, разрывавшийся между жалобами на пожар в ногах и ощущением ирреальности происходящего, начинал трещать.
Федор ехал домой в подземке и смотрел в свое отражение. Длинный горбато-выразительный нос, как у Кощея, брови вразлет, с гневно-встревоженным переломом у внешнего края, полуприщуренные золотые глаза, косой пробор, завязанный под затылком хвост, спускающийся до низа лопаток, только черная одежда. «Черный кот», – думал он, усмехаясь. – «А ведь и правда».
Оказавшись дома, Кира доковыляла до ванны, обработала перекисью уже успевшие лопнуть мозоли и, упав на диван, мгновенно уснула. На следующее утро казалось, что прошлый день приснился, и только содранные во сне о простыни болячки на месте вчерашних мозолей убедительно доказывали обратное.
Глава 10
Голуби
Подобные прогулки по городу вскоре стали для Федора и Киры традиционными. Маршруты постепенно расширялись, genius loci[5 - В римской религии дух-покровитель того или иного конкретного места] уводил их узкими коридорами петроградской стороны, забавляя названиями улиц: Подковырова, Бармалеева, Плуталова, Подрезова, – разматывал Ариаднову нить по блоковской Коломне, дирижируя ритмом шагов в такт однообразной ограде канала Грибоедова, закручивал маршрут, теряясь в окрестностях Суворовского проспекта.
Однажды на Петроградке они наткнулись на здание девятнадцатого века с табличкой советского времени, гласящей, что оное является «домом высокой культуры быта и образцового содержания». Под окнами его были с обеих сторон от круглой арки разбиты небольшие газоны, прячущиеся за ажурной оградой. Дверь его, гостеприимно раскрытая, как бы намекала, что всяк идущий мимо может приобщиться, в меру своих возможностей, к той самой высокой культуре быта. Они сами не заметили, как оказались на последнем этаже, рядом с лестницей на чердак.
– Вот это удача. Полезли? – Кира уже занесла ногу на нижнюю ступень.
– Давай я первый заберусь, мало ли дверь тяжелая.
Она пропустила его вперед и отошла к перилам, чтобы посмотреть, нет ли недовольных их появлением жильцов. Федор толкнул дверь над головой, и темнота чердака втянула его в себя. Спустя мгновение из темноты показалась его рука:
– Поднимайся, тут выход на крышу открыт.
Кира с колотящимся сердцем вскарабкалась по ржавой, громыхающей лестнице и схватилась за его руку. Федор втащил девушку внутрь и закрыл дверь на чердак. Стало совсем темно, только кое-где мрак прорезали узкие полоски света, пробивающиеся между кривых кровельных досок. В этих полосах, словно волшебная пыльца из «Питера Пэна», золотилась пыль.
Федор сделал несколько шагов в сторону, достал телефон и, освещая путь, предложил двинуться к лазу на крышу. Она последовала за ним. Окошко оказалось совсем небольшим треугольником, к нему была приставлена деревянная колченогая лесенка, как попало сколоченная из старых досок со следами прошлой жизни, угадывающимися в кое-где проглядывающей масляной краске, настолько пыльной и грязной, что страшно было к ней притрагиваться.
– Тебе в белых штанах, наверное, не здорово будет туда вылезать, – заметил Федор.
– Ладно, это же всего лишь шмотка. Тем более, старая как мир, рубашку жальче. Полезли!
Сначала он, а затем и она вышли на крышу. Доступный кусок кровли был крайне невелик, его ограничивало то, что высота в этой части дома была максимальной, почти вся крыша оказывалась на пару этажей ниже. Про заборы, отделявшие основной массив площади, местные жители тоже не забыли, и для надежности к сетке из металла были намотаны колтуны колючей проволоки, на которые налипли светлые перья.
Кира пошла разведать территорию и внезапно на противоположной стороне крыши нашла старую заброшенную голубятню. Федор закурил. Он смотрел на упавший перед ним ниц город, близкие – почти достать рукой – купола Князь-Владимирского собора и шпиль Петропавловки, на девушку в мужской серо-зеленой – не может быть, чтоб выбирала не под цвет глаз! – рубашке и белых клешах. Белые штаны! Это так странно и непрактично, как будто она Остап Бендер, собирающийся в Рио, честное слово! Обладательница белых штанов диссонировала с его образом тоскующего и носящего траур по собственной жизни декадента. Весь ее облик воспринимался им как вызов, как демонстрация того, что ей нет никакого дела до мнения окружающих. Это удивляло и бодрило, казалось чем-то из ряда вон выходящим. В родном городе его окружали девицы, принадлежавшие к субкультуре готов: всегда в черном, с темной помадой и похоронными выражениями лиц, занятые исключительно своим имиджем. А она, чебурашка в хайратнике, позволяла себе быть смешной, смотрела на мир широко распахнутыми глазами, была открыта всем ветрам и будто бы ничего не боялась: ни высоты, ни милиции, ни ошибки.
Федор, осторожно ступая по фальцам кровельных листов, чтобы не издавать лишних звуков, обошел трубу дымохода, снял сюртук и расстелил его в тени.
– Садись! Тут тень.
Он подвинулся, она села рядом, плечи их соприкасались. Солнце светило так ярко, что невозможно было ничего разглядеть, крыши домов сливались в одно пестрое, бликующее месиво.
– Наконец-то лето! Думала, оно никогда не наступит, – она откинулась назад и всей спиной облокотилась о дышащую жаром трубу с обсыпающейся, бугристой штукатуркой. Где-то внизу, во дворе-колодце, со скрипом открылось окно, из которого показалась старушка, ломающая хлеб и вытряхивающая из пакета крошки. С соседних карнизов, скрипя коготками по металлу и шелестя крыльями, к ней слетались птицы. Федор обратил на нее внимание:
– Смотри, очередная любительница голубей.
– Одна моя подруга утверждает, что голуби – это летающие крысы. Мне они тоже не очень приятны. Хотя они друг о друге заботятся, самцы даже приносят самкам еду… Где-то на Волго-Доне стоял памятник Сталину, который вечно был обсижен голубями. Дело было в советскую эпоху. И вот, поскольку гадить на вождя не разрешено никому, даже птицам, к монументу подвели электричество, и птички, решившие на нем отдохнуть, падали к ногам генералиссимуса замертво. Но от этой идеи тоже отказались: негоже памятник вождю усеивать трупами символов мира.
– Дивная история.
– Жаль, что лишь легенда.
Время незаметно плавилось, расползаясь увеличивающимся пятном тени, которое текло по крыше быстрей и быстрей, захватывая все большее пространство. Ветер становился прохладнее и порывистей, город стал отчетливей, резкость прибавила деталей и, будто острые, высокие скулы, проявились углы зданий, добавляющие оттенок беспокойства, напоминающие о том, что время идет с ними или без них, и только оно всем подлинно распоряжается.
Не замеченные местными жителями, Кира и Федор спустились на землю, где царствовала суета: люди копошились у магазинов, машины, сигналя, неслись по проспектам, на детских площадках орущие дети сменялись распивающей пиво молодежью и прочим маргинальным элементом. Не привыкший к жаре Петроград требовал разрядки. Погода под вечер стремительно портилась; небо набрякло, и город залило серой тревогой, предвещающей разгул стихии.
Шквал воды обрушился внезапно. Кирины белые штаны, впитав в себя, казалось, не меньше половины Финского залива, стали ужасно тяжелыми, отвисли и волочились по земле, норовя свалиться. Рубашка прилипла к телу, которое тут же покрылось крупными колючими мурашками. Федин сюртук из темно-серого превратился в черный, а хвост стал напоминать обсосанную плетку. Все это произошло так быстро, что они даже не успели спрятаться от дождя, который иссяк столь же внезапно, как и начался.
Запах мокрого, раскаленного асфальта смешивался с запахом озона и тополиных листьев, к этому примешивался запах сигаретного дыма и мокрых волос Федора – все это вместе с этого вечера стало для Киры любимым коктейлем.
Глава 11
Новая Голландия
Для большинства людей жизнь делится на важные отрезки: детский сад, школа, институт, работа, пенсия. Или младенческое беспамятство, выезды с родителями в поход, свадьба, дети, дача, внуки… И все это крепко-накрепко привязано к календарю.
Федор был не из их числа, даже порядок месяцев он не счел нужным уместить себе в голову: апрель, по его мнению, вполне мог быть осенним месяцем, а ноябрь оказывался в середине весны. А различать июнь и июль он даже не думал, поскольку был убежден, что время – не стоящая внимания условность. Так же он относился и к любым праздникам, ответственным и важным мероприятиям. Его совершенно не интересовала никакое проявление официозности в привязке к датам. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, когда школа вытрясала родительские карманы под предлогом выпускного вечера с катаниями на кораблике и коллективным пьянством в кафе на окраине Весёлого поселка, у Федора такая перспектива энтузиазма не вызвала. В результате на вручение аттестата он пришел в своем обычном весенне-летнем костюме, состоявшем из заправленных в гады узких, когда-то черных, но теперь вылинявших и выцветших джинсах, балахоне Terrion с оторванными рукавами и – соблюдая приличия и из особого уважения к моменту – в сюртуке, будто извлеченном из дореволюционного шкафа. Этот сюртук где-то добыла его мама, когда он во время зимнего визита в Петрозаводск, сообщил ей, что в школьном театре его назначили играть Лазаря Елизарыча Подхалюзина в «Своих людях» Островского. Станиславский был бы им доволен, поскольку юноша вжился в образ и выходить из него не собирался. Так и ходил он в сюртуке, весной и летом, грустя оттого, что цилиндр, валявшийся среди немногочисленных школьных костюмов, отдать ему в личное пользование наотрез отказались.
Получив бумажное свидетельство того, что одиннадцать лет жизни были потрачены почти впустую, он вместе с парой панков из параллельного класса, решивших, что родительским деньгам можно найти лучшее применение, чем танцы под Верку Сердючку под присмотром классного руководителя, отправился пьянствовать в Ириновский лесопарк. Там вскоре один из товарищей, будучи еще до начала мероприятия в раскладном состоянии, потерялся, а второй, решив, что на празднике жизни не хватает женщин, пошел кадрить компанию припозднившихся нетрезвых девиц и тоже не вернулся. В результате Федор, побродив по сумрачно-туманному лесу, отправился в одиночестве гулять по городу. Он позвонил Кире, надеясь, что та, как всегда, быстро отреагирует и приедет, но она оказалась на даче. В конце концов ему ничего не оставалось, как к трем часам ночи вернуться домой. Однако и это было не лучшей идеей, так как папа был не один, а с дамой сердца.
Родители Федора были в разводе очень давно. Это случилось тогда, когда у бабушки по маминой линии обнаружили рак, и мама была вынуждена покинуть Петербург, где она жила у мужа, вернуться в родной Петрозаводск, чтобы ухаживать за умирающей. Федин папа поначалу честно пытался ездить к ней из Питера каждые выходные, но однажды в поезде Петрозаводск—Петербург разговорился с обаятельной молодой женщиной, которая вскоре стала его второй женой. Федору тогда было около пяти лет. Жизнь довольно сильно изменилась с тех пор. Затем так сложилось, что лето он проводил в Петербурге с отцом, остальное время – с мамой и отчимом в Петрозаводске. Но год тому назад отец развелся со второй супругой, и Федор понял, что обратно к маман не поедет. Незачем. Думал, на этом его кочевья закончатся, но не тут-то было. Просто теперь все перевернулось вверх дном: большую часть времени он жил в Петербурге, а на каникулы ездил в Петрозаводск.
Оказавшись дома не в самый удачный момент и увидев то, что не следовало видеть, он, будучи в прескверном настроении, демонстративно громко хлопнул дверью и отправился догуливать раннее утро, рассчитывая на то, что гостья оценит ситуацию и уйдет, не задерживаясь.
Подобно Федору, Кира, в день, когда должны были состояться выпускной и вручение аттестатов, даже не думала к этому событию готовиться. Она собиралась с утра, на первой электричке, ехать в город с дачи, где вместе с ее собакой и кошкой оставалась Екатерина Георгиевна.
– Что привезти из града Петрова? – спросила, уже завязывая кеды, Кира.
– Себя, в первую очередь, а то я тут с ума сойду с соседями-дегенератами. Сил нет их поганый шансон слушать, – ответила подруга после паузы и загадочно улыбнулась. – А еще ништяков, конечно. И печеньку-амброзию. И шампанского. Будем праздновать свободу – одиннадцать лет строго режима закончились, мы наконец-то откинулись.
– Эк тебя, Геннадий, скукожило.
– Это все они, – Екатерина Георгиевна показала в сторону соседского участка, – плохо на меня влияют. Я тут по фене заботаю с таким плейлистом.
– Держись! Вечером приеду, мы им панк-революцию устроим.
Екатерина Георгиевна вышла на крыльцо, потянулась, громко зевнула и ритмично, деля слова на слоги, проорала в сторону соседского участка:
– Ну и что, что мне на ухо в детстве насту-пил мед-ведь, по-да-рите мне бу-дильник, буду под не-го я петь!
Кира истерически захохотала, обняла подругу и вышла за калитку. На часах было пять утра.
Когда она открыла дверь в квартиру, оказалось, что дома никого нет. Мама в это время водила бабушку по врачам, из-за чего переезд на дачу откладывался на неопределенный срок.
Воду уже отключили, и, чтобы помыться, нужно было потратить более часа только на нагревание ее в необходимом объеме. Истинно петербургская традиция – каждое лето поливать себя из кастрюльки.
Когда родители вернулись, Кира, лежа на диване, читала книжку, ожидая пока волосы высохнут.
– Рано ты. На первой электричке, что ли, ехала? – спросила мама, заглядывая в комнату.
– Доброе утро, да.
– Катюха там с Яшкой и Симбой осталась?
