скачать книгу бесплатно
Придя домой, Кира с трудом сняла кольца с распухших от мороза пальцев и нырнула в горячую ванну. Казалось, она смотрит на себя со стороны и не понимает, для чего это тело, как оно может носить в себе столько чувств и переживаний. Она смотрела на полки с шампунями, кремами, бальзамами, расческами и бритвенными станками на фоне белых, как тетрадный лист в клеточку, квадратов кафеля, а взгляд уходил сквозь них, во вселенную. В голове начинали пульсировать строки: «Может, вены себе перерезать? Ночка станет короче на нас… За тобою таскаюсь, как челядь, хватким татем ловлю блики глаз». Навязчивая пляска слов вывела ее из оцепенения. Кира нашарила мокрой рукой на стиральной машине тетрадь со стихами, которую брала с собой всегда и везде, за исключением разве что туалета, и начала записывать. Стихотворение получилось из тех, что и не стихотворения вовсе: безотвязные повторения образов и мыслеформ, работающие как заклинания, не имели никакой художественной ценности, но зато вполне вмещали в себя мрачные настроения. На этот раз желание дезертировать из жизни вместе с утекающей из ванны водой не ушло в рифмы, а начало преломляться в какое-то истерическое настроение, где главной мыслью становилась известная формула «чем хуже – тем лучше».
На беду, ближе к ночи ей позвонил Паша, и она, не задумываясь о последствиях, поделилась с ним своим настроением. Телефонный разговор обернулся философским диспутом о том, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой. На фоне подросткового максимализма, неразделенной любви, скачущих гормонов и притягательности темы смерти такие разговоры не могли пройти бесследно. После этой беседы Кира несколько дней пыталась понять, почему нельзя накладывать на себя руки, старалась ответить на вопрос о том, что может быть противовесом для человека, примеряющего на себя смерть.
Пара дней чертовни, когда из рук валилось все: лампочки взрывались, а посуда билась, лифт сходил с ума, а слова во рту перемешивались в зажеванные абырвалги – дали ответ на этот вопрос. Решившегося на последний шаг не напугаешь короткой физической болью, его не напугаешь и адовым котлом в окружении чертей с шумовками, проверяющих грешников на готовность. Единственное, что может остановить от последнего шага – это возможность повторного сценария, и не просто повторного, с потенциальным исправлением ситуации, а поставленного на вечный repeat в той самой, последней, предрешительной точке. Мысль эта подействовала как отрезвляющая пощечина, выбившая из головы желание сбежать из несовершенного мира. Среди удручающего контекста вроде проблем в школе, грозивших недопуском к экзаменам, маминых красочных пророчеств о том, как Кира будет работать на заводе, дворником, проституткой (нужное подчеркнуть), утомительной настойчивости Паши, вечных цейтнотов, недосыпов, усталости и авитаминозов, оставалось единственное обстоятельство, которое действительно было несовместимо с жизнью – безответная любовь, которой Кира мучительно захлебывалась.
Глава 4
Февраль
За дверную ручку пару раз дернули. Лайка фальцетом заливалась в прихожей, пока Кира поверх футболки оборачивала себя пледом по дороге к двери. Родители ушли в магазин, и она было подумала, что они что-то забыли и вернулись – все домашние игнорировали звонок и дергали за ручку. Через мутное стекло глазка она увидела Пашу и поняла, что утро добрым уже не будет.
Вздохнув и морально приготовившись, она открыла дверь.
– Привет. Это опять я. Можно войти? – спросил гость, перетаптываясь на пороге. Грязная лужа из талого снега текла по линолеуму.
– Привет. Вообще ты не вовремя, я только что встала, и у меня еще куча уроков несделанных, – ей ужасно не хотелось общаться с Пашей, памятуя о том, что встречи с ним как правило затягивались на целый день, а наводить порядок в голове после такого общения приходилось еще несколько суток.
– Я ненадолго, мне просто нужно тебе кое-что отдать.
– Что у тебя с рукой? – Кира только сейчас заметила, что одна его рука была в шерстяной варежке, хотя он принципиально не носил ни варежек, ни перчаток.
– Так, ничего особенного. Скучал по тебе, – буркнул он, поправляя кожаные напульсники на руке и придерживая сползающую варежку.
– В смысле? – недобрые мысли начинали стучаться к ней в голову.
– Ты знаешь. Так можно я войду?
– Чай будешь? – спросила она по дороге на кухню и тут же мысленно саму себя отругала: «Чертово воспитание! Что за привычка всем приходящим предлагать чай?»
– Давай, – крикнул Паша уже из комнаты.
Кира принесла кружки и села рядом с Пашей на диван.
– Держи, только не обожгись – очень горячий. Так что с рукой?
– Говорю же, скучал, думал о тебе и понял, что без тебя не хочу жить.
Кира начинала вскипать. Она бы выставила Пашу за дверь, но поскольку тот часто ей рассказывал о своем житье-бытье, моральных сил на это ей не хватало. К восемнадцати годам за плечами юноши висели две неудавшиеся попытки суицида, клиническая смерть и немалый опыт психоделических путешествий. Мотивы к тому были сугубо семейные: бизнес отца внезапно рухнул в самом конце девяностых, отец – в прошлом моряк, а затем неудачливый предприниматель – разочаровавшись в жизни, внезапно расширил свою сексуальную ориентацию, после чего последовали развод и пристрастие матери-художницы к алкоголю. Сын же, как ни парадоксально, остался жить с папой. Главным воспоминанием о доме стали постоянные скандалы и кочевья. Квартира в центре Купчино была продана. Они переезжали все ближе к окраине, потом еще ближе, и еще. Пейзаж из окон, по воспоминаниям Паши, постоянно менялся, дома напротив все время удалялись, свет из их окон становился все размытей, пока не скрылся пульсирующим пятном города где-то далеко. А отец в конце концов перебрался в область и построил дом в Сологубовке, прославленной неизменно высокими урожаями на псилоцибы. Этот дом Паша мечтал превратить в подобие сквота, где собирались бы сумасшедшие металлисты и художники для совместного творчества и морального разложения.
– Я долго думал и решил, что это должно храниться у тебя, – парень достал из торбы диск с нарисованной от руки обложкой и надписью: «Love is Death. For my darling with love».
– Ты все-таки решил дать послушать мне свою музыку? – недоверчиво прищуриваясь, спросила Кира. Она без интереса вертела в руках пластиковую коробочку.
– Нет, я уже говорил тебе, что пока ты не станешь моей женой, тебе нельзя слушать мои опусы. Шансов нет, но все равно не слушай. Просто сохрани.
– Да, шансов нет.
В прихожей снова залаяла собака, и кто-то ключом открыл дверь. Родители вернулись.
Мама заглянула в комнату, где между Кирой и Пашей проходил очередной нервный разговор.
– Павел, здравствуйте! Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Сырников хотите? Завтракали?
– Здравствуйте! Нет, спасибо.
– Ну и зря, вкусные сырники. Надумаете – говорите, – подмигнула она, закрывая дверь. Маме чрезвычайно нравился Паша, при каждом случае она говорила дочке, что у него невероятно одухотворенное лицо, что с него впору писать иконы и что он похож на Иисуса. Кира несколько раз пыталась объяснить маме, что та сильно заблуждается, поскольку Паша – убежденный сатанист и ничего общего с Христом у него точно нет. Но родители, по преимуществу, глухи и слепы, когда в игру вступает их интуиция и опыт, потому что живут в другом измерении и времени.
Мария Николаевна не была исключением. Она называла Петербург Ленинградом, для нее, скажем, не существовало улиц Большой Конюшенной или Миллионной, вместо них она по-прежнему гуляла по улице Желябова или Халтурина, из-за чего на слух совершенно не ориентировалась в переименованном городе. Все самое прекрасное ассоциировалось исключительно с прошлым. Со смертью обожаемого отца ее жизнь «для себя» словно бы закончилась. Мария Николаевна после развода осталась с трехлетним ребенком на руках и мамой пенсионеркой. В результате с двадцати восьми лет, на фоне голодных девяностых, главной задачей для нее стало выживание, а стремление дать дочери образование превратилось в навязчивую идею, поскольку без диплома в перестроечном безвременье ей самой приходилось туго.
Паша не переносил Кириного молчания. Раздраженный, словно оголенный нерв, юноша теребил варежку. Он решил во что бы то ни стало пробить оборону и добиться от Киры какой угодно реакции. Она же, напротив, намеренно перестала спрашивать про руку, чтобы не начинать хорошо известный разговор.
– Я соврал, с рукой все в порядке. Хотел посмотреть на твою реакцию.
– Посмотрел? – со всем возможным равнодушием спросила Кира.
– Нет, ты опять себя контролируешь, ты все время это делаешь! Мне кажется, что если ты себя отпустишь, то разнесешь все вокруг! Ты все время о чем-то думаешь и молчишь! А потом выясняется, что тебе жить надоело! Я ни хрена тебя не понимаю, я устал, я хочу быть рядом, а ты уходишь, и эта твоя тяга к смерти! Я там был, я знаю, что там. Там – полная фигня. Надо жить, ловить кайф! – оратор в Паше распалялся все больше и больше. Кира по опыту знала, что он вот-вот потеряет остатки самоконтроля и из него начнет сыпаться нецензурная брань, уже без эвфемизмов – обычный мат, который коробил ее почти на физическом уровне.
– Во-первых, пожалуйста, говори тише. Мне еще родительских вопросов не хватало. Во-вторых, нет у меня никакой тяги к смерти, меня отчасти привлекает эстетика оной, не более того. Я говорила, что жить проще, когда знаешь, что это не навсегда, что это только репетиция перед подлинным выступлением.
– Кто тебе это сказал?
– Он, – она показала на портрет Бродского в деревянной фоторамке, стоящий на стеллаже.
– Кто этот мужик?
– Бродский. Ты бы почитал его стихи. «Памяти Т. Б.», например.
– Сжечь его, если у тебя от него курс на саморазрушение. Ты не слушаешь меня, это плохо кончится! – Паша встряхивал головой, чтобы убрать волосы, падающие на лицо и мешающие говорить, а она смотрела на него и чувствовала, как все дальше отодвигается ее длинноволосый идеал, с которым она когда-то перепутала Пашу, как от него отваливается хвост, косуха… и остаются только стихи.
Пашины упреки автоматически ею пропускались мимо ушей, в стрессовой ситуации она будто покидала тело и уходила вглубь себя. А там, в голове, звучали заученные наизусть строки: «Смерть – это то, что бывает с другими. Смерть – это то, что бывает с другими. Даже у каждой пускай богини есть фавориты в разряде смертных».
Внезапная тишина выбила ее из ритма стиха. Глухое молчание повисло в комнате. Паша закрывал лицо обеими руками, пряди волос падали вперед. Кира ошарашенно смотрела на него, не понимая, что происходит. Время прекратило ход, казалось, даже пыль повисла в воздухе. Почувствовав ее недоуменный взгляд, Паша, не отнимая ладоней от лица, хрипло, с нервным, задавленным смешком, сказал: «Черт, я плачу» – и весь сжался в судорожный, обиженный комок. Она не знала, что делать, пересела ближе к нему, обняла, осторожно уперлась подбородком в его плечо и тихо-тихо говорила что-то успокаивающее.
– Не переживай. Думаю, все пройдет, а еще я думаю, что ты – шантажист.
Отклик последовал незамедлительно:
– И неплохой актер, – он убрал руки от лица, чтобы ее обнять. Лицо было красным, но скорее от прикосновения рук, а не от слез. Его голова лежала на ее плече, а она с тоской думала, что теперь он потерял остатки ее уважения.
Глава 5
Розовая устрица
Февраль сдал позиции, мрак рассеивался, хотя грядущее по-прежнему не просматривалось. На одной из лекций Кире довелось стать участницей странного эпизода. Свободных мест в актовом зале, где проходили занятия, было немного, и Федор оказался в следующем ряду, по диагонали от нее. Столики для письма откидывались от спинки впереди стоящего театрального кресла, народу набилось много, и писать приходилось, подчас задевая друг друга локтями.
– Тьфу ты! Стол отвинтили. – Федор громыхал оторванной доской, пытаясь ее закрепить. Неподалеку еще одна девушка с их курса обернулась назад и стала в упор его рассматривать.
– Какой хорошенький мальчик! Не видела тебя раньше! – барышня широко улыбалась, и на щеках проступали лукавые ямочки. Киру будто обдали кипятком. «Вот это подход! – подумала она. – Это не с малиновыми ушами сидеть оттого, что с тобой не поздоровались».
– Да уж полгода как тут, – пробасил Федя, судя по интонации испытывавший неоднозначные чувства от обрушившегося на него комплимента.
– Садись к нам! У нас место есть, – девушка показала на пустующее соседнее кресло.
– Благодарю, мне и здесь хорошо, – сказал юноша и открыл блокнот, чтобы изобразить деятельность.
– Как тебя зовут? – не унималась брюнетка, кокетливо поправляя челку.
– Федор.
– А меня Саша. Пересаживайся к нам, поболтаем.
– Говорю же, мне и здесь удобно, – он явно начинал уставать от приставаний целеустремлённой девицы.
– Ну, тогда я сама к тебе пересяду, – она стала собирать вещи со столика и, обернувшись, заметила, что мест рядом с ним нет – справа и слева лежали чьи-то конспекты.
Кира, через голову которой Федор и девица перебрасывались репликами, подала голос, развернувшись к Федору:
– Хочешь, поменяемся: тут у меня с одной стороны свободно. Можете вместе сесть.
Федор перегнулся через спинку, удостоверился в том, что место в самом деле есть, и, быстро взяв вещи, пересел на соседнее с ней кресло. Кира собирала ручки и тетради, чтобы переместиться на следующий ряд, но вдруг услышала его голос, обращенный к брюнетке:
– Я сюда учиться пришел.
Барышня оскорбленно фыркнула и села обратно. Сердце Киры готово было выскочить.
Когда занятия завершились, Кира быстро побросала вещи в рюкзак и, на ходу напяливая пальто, похожее на белогвардейскую шинель, выскочила на улицу. Малая Садовая напоминала кегельбан наоборот, в котором нужно было уворачиваться от пешеходов, лавировать между ними, стараясь не снижать скорость. Завал в школе требовал выполнения огромного объема заданий, а это, в свою очередь, требовало времени, которого у нее не было. Всю дорогу она чувствовала, а периодически и видела боковым зрением в отражениях витрин, как Федор шел за ней в нескольких метрах позади. Уже у турникетов в метро он догнал ее и, поравнявшись, сказал:
– Ты красиво ходишь. И быстро. Еле догнал.
– Привычка. Тороплюсь очень, – пожала плечами она.
На эскалаторе они спускались вместе, он рассказал, что живет на Дыбенко, и что район этот весьма унылый и надоел ему до черта, и что если бы не курсы в центре города два раза в неделю, то он бы уже с ума сошел в этой дыре. Потом, они разбежались по разные стороны, и всю дорогу она думала, что же это было: комплимент, лесть, попытка подката. Казалось, что все это ей просто почудилось, что этот вечер – игра воображения или сон.
Дорога до дома у Федора занимала в два раза больше времени, чем у Киры. Рассматривая себя в отражении дверей с надписью «Не прислоняться», он думал о настырной девице, столь бесцеремонно оценившей его как «хорошенького мальчика», что, конечно, было оскорбительно при его культивируемом образе декадента. И еще эта чебурашка в хайратнике, вся в феньках и цацках, как алтайский шаман, заблудившаяся во времени и промахнувшаяся минимум на пару поколений. В перерывах она из книжки не вылезает и делает вид, якобы никого не замечает, по улице идет с таким надменным видом, будто опаздывает спасать планету, или, как блаженная, голову запрокидывает и улыбается непонятно чему – уже не в первый раз замечено. А начнешь с ней разговаривать, так, вроде, небезынтересная особа. Надо будет пообщаться.
С этого дня на всех последующих лекциях они сидели рядом. Спустя еще пару недель Федор начал приезжать на занятия раньше. Город притягивал, заманивал перспективой выстроившихся в линию домов, узорами перилл и блеском шпилей. Однажды, оказавшись на Фонтанке за полтора часа до начала лекции, он заметил на набережной Киру, перегнувшуюся через ограду и смотрящую в воду.
– Категорически приветствую! – громко сказал он, по диагонали перейдя дорогу и оказавшись рядом.
– Привет! – она сняла с плеч рюкзак и запихнула туда пошарпанную серую тетрадь, которую Федор издалека не заметил.
– Я тут по городу болтался, думаю, дай раньше приеду, а то домой туда-сюда мотаться неохота. А ты что так рано тут делаешь?
– А я всегда заранее приезжаю. Пишу, читаю.
– Что читаешь?
– Бродского.
– А что пишешь?
– Стихи.
Он кивнул и закурил, отбив по голубой пачке «Sovereign» странный ритм, напомнивший какой-то марш.
– Почитать где-то можно?
– В документе Word. А вообще, печаталась в паре самиздатов да в газете «Молодежь Якутии». Не спрашивай, как так получилось!
– Не буду, хотя и загадочно! Про самиздат любопытно.
– Могу принести.
– Давай.
– Видел, как необычно сегодня тучи отражаются? – она кивнула на воду. – Как на картинах Дали. Все смотрю и не могу понять почему.
– Течение, наверно. Еще час с лишним до начала, давай, что ли, побродим, – предложил он.
Они быстрым шагом перешли через мост Белинского и влились в толкотню Литейного проспекта, пробежали по проходным дворам Моховой, перешли через Аничков мост и снова вышли на набережную Фонтанки. Двор Дома кино поманил распахнутой дверью парадной. Кира, заглянув внутрь, махнула рукой Федору, предлагая следовать за ней. Перепрыгивая через две ступеньки, они поднялись на самый верх, но, увы, дверь на чердак, как и все двери на этажах, была закрыта на замок.
Федор подергал за ручку и развел руками, мол, ничего не сделать, и они не торопясь стали спускаться по неосвещенной лестнице вниз.
– Я бы что-нибудь съел, давай в «Устрицу» зайдем.
– Куда? – не поняла Кира.
– В «Розовую Устрицу». На последнем этаже.
Они спустились с черной лестницы и зашли в вуз уже с набережной, совершив еще одно восхождение на седьмой этаж. Федор повел спутницу по коридору, который заканчивался отнюдь не тупиком, как думала Кира, а резким поворотом и малюсенькой, на три столика, столовой. Стены, выкрашенные отвратительной пурпурной красной, украшенные сюрреалистическими картинками и окном, выходящим во двор, откуда они только что вышли, производили неоднозначное впечатление. Кира отказалась от перекуса, Федор заказал себе пиццу и чай, и они расположились за одним из столиков.
– Редкая удача, – усмехнулся Федор, снимая куртку. – Щас пара закончится и набегут, как тараканы, – тут не протолкнуться обычно.
– Я здесь не была никогда, – с удивлением оглядываясь по сторонам, заметила Кира. Она пристально всматривалась в акварельное безумие на стене, изображающее губы на треножнике и навевающее ей ассоциации с улыбкой Чеширского кота, оседлавшей звездолет.
– Что там? – спросил Федор и, жуя, обернулся по направлению ее взгляда. – Напоминает лыбу кэрролловского кота.
– Да, – кивнула она, – тоже об этом сейчас подумала.
– А еще Шклярского.
– Пикник? – на всякий случай уточнила она.
– Да, он же рисует всякие богомерзкие сюжеты. Вроде, похоже чем-то.
Продолжить беседу о прекрасном им не дала толпа голодных студентов, с шумом хлынувших в кафе и напомнивших, что пора отправляться на лекцию. Федор стоя опрокинул в себя остатки чая и, грохоча ремнями косухи, переброшенной за ворот через плечо, пошел вслед за Кирой к аудитории.
А уже в четверг она вручила ему диск с подборкой выпусков самиздата с интригующим названием «Поганая молодежь», где, как бы невзначай, в отдельной безымянной папке была подборка ее тщательно отобранных стихов.
