Быть огню

– Это она зря. Сдавать протекторам – последнее дело, за такое можно и жизнью поплатиться. Как принято у нас, в сумрачной братии, говорить: «Кто служит сизым и благим, тот остается без зубов». А уж я найду применение и беззубому ротику.

4. Тлеть или гореть? (Уна)

Уна долго смотрела в потолок спальни Иноло. Сам ее нелюбимый любовник храпел под боком, гоняя во сне воров и проституток. «Снова прогнулась, – горестно думала она. – Снова сделала, как велит. Может и правда, я просто его ручная злобная сука, готовая отдаться за голый мосол?». Все вернулось на круги своя. Она, как колесо в мельнице, вечно порывается уйти и вечно припадает к его пыльным сапогам, не находя в себе никаких сил покинуть спасителя. Даже теперь, зная, что он шиматах и скопец.

Уна выскользнула из-под одеяла, накинула на плечи теплый плащ и поворошила угли в камине. Дом у Иноло был небольшой, но добротный. Каменный, два этажа, каждая комната с камином, а в спальне самая настоящая кровать. Просторная кухня и даже свой двор. «Летом там цветут георгины», – говорил Иноло. Чем не маленький мещанский рай? Властвуй над двухэтажным дворцом, рожай своему одутловатому принцу наследников и будь благодарна, что с твоим прошлым хоть кто-то взял тебя замуж. Блаженство тупой курицы. Мамка да Ларка, наверное, за такое бы удавили. Может и Уна была б такой, если бы осталась с Версерой. А может…

Вглядываясь в раскаленные угли, Уна вспоминала себя в двенадцать лет, когда Морок отдал ее на попечение старого друга. Пеллегрино Версера, седеющий бродячий менестрель, чьи песни сейчас пели у каждого камина. Тогда Уна еще не знала, что странствует с легендой. Для нее он был стареющим пройдохой, который умудрялся из любой передряги выйти сухим и в любом доме, несмотря на дырявые сапоги и залатанный плащ, найти еду и кров. Он ходил нищим с гордостью рыцаря. «Я как певчая птичка, – говаривал он. – Певчая птичка носит только перья и не запасает золота». Прикидывался пьяным, хотя сам был трезв, и дураком, хотя был помудрее многих. Как же теперь Уна жалела, что рано сбежала от него. Поди воспитал бы в ней ту же мудрость. Смог же он научить рыжую злючку писать да читать, смог же научить лгать так, что сами боги купятся. Глупый, глупый Бельчонок. Так рвалась любить.

Уна вернулась к Иноло под покровом ночи пару дней назад. Он целовал ей колени, спрашивая, кто же она на самом деле и что ему сделать, чтобы спасти ее. Прав был Морок. Глупый боров совсем обезумел от любви и готов на все ради своей рыжей потаскухи. Услышь он, что она странствующая проститутка, отдающаяся за еду, заядлая картежница или что любит на досуге убивать маленьких пухлых младенчиков – все бы ей тотчас простил и нашел бы тысячу оправданий. Уна морщилась, разглядывая его раболепно склоненную голову с блестящей от пота залысиной. Словно само мироздание говорило ей: «Смотри, смотри на себя, Уна, вот такая ты жалкая дрянь». Понятно, отчего Мороку противно с ней и отчего он никогда ее не полюбит.

Девушка поведала начальнику Медного порта слезливую историю. Мол, вожак из сумрачной братии спас ее от цветочного имени и позорного клейма, потому и вынуждена она нести бремя преступницы. Конечно же Иноло захотел спасти ее. Все очень просто, как сыграть мелодию на дудочке. Тут зажимаешь, сюда дуешь. Уна предложила коварный план, как захватить и арестовать вожака сумрачной братии, где и в какое время его можно взять с поличным. «А пока мне придется играть свою роль, – горемычно поведала она. – Я буду свободна, только когда возьмешь его. Тогда и женимся». Все сведения Уны были подлогом, чтобы отвадить стражу подальше от тех мест, где студенты собирались читать проповеди. Она прокрадывалась в дом Иноло, как кошка, дарила ему судороги удовольствий и так же неуловимо ускользала. Главное, что Морок был страшно доволен.

Уна лично ходила к Сверчку в темные, пропахшие потом и краской катакомбы, чтобы получить информацию, куда в тот или иной день стянуть всю стражу Медного, а где должен оставаться полный штиль. Ей не нравились эти молокососы. Глаза у них были, как фонарики, горящие, бешеные. В тесных каменных тоннелях, без неба над головой, так долго могут жить только либо восставшие мертвецы, либо те, кто уже готовятся ими стать. Может, это бумага так действует на людей, пес их знает. Вдыхают слишком много книжной пыли и становятся одержимыми. Одержимыми настолько, что даже прогоревшие угольки ее сердца время от времени вспыхивали, заражаясь их настроем.

Больше всего Уне нравилось ругаться с этим их носатым молокососом. Она обзывала его Тараканом, он ее – вульгарной торговкой и сукой, и оба, похоже, были ужасно довольны этими перепалками.

– Что это за имя такое, Сверчок? – спрашивала она, беспардонно рассаживаясь на усыпанной бумагами скамье. – У тебя хер комариный?

– Леди, – традиционно отвечал он, – можете даже не рассчитывать на мой любовный интерес – у меня не встает на собак.

Уна злобно смеялась, раскидывала бумаги по всему подземелью и грезила видениями, где вырывает ему смоляные патлы. Но наедине с собой она признавала, что колкие перепалки заставляли ее чувствовать себя живой. Зависть, горькая зависть. Удел искры – вспыхнуть и погаснуть. Удел угля – смердеть и тлеть. Внезапно возникшая ассоциация заставила ее в голос рассмеяться прям посреди ночи, в постели начальника стражи. Если эти, из тоннелей, одной ногой в могиле, то Уна уже вовсю разлагается. Черви страстно целуют ее в сырой земле, корни деревьев пьют ее кровь, грибы прорастают на костях. Оборвалась еще одна никчемная жизнь. Мир и не вспомнит. Уна поняла, что хочет жить и гореть.

И в какой-то момент Уна пришла к Сверчку, села напротив него, уставившись на смуглое лицо, черные волосы волнами, угольные глаза. Если Морок иногда напоминал Уне ворона, то Сверчок – певчего дрозда.

– Добрый вечер, Уна, – по-обычному спокойно поприветствовал ее он. – Какой новой колкостью порадуешь на этот раз?

Молчание, да такое долгое, что Сверчок поднял взгляд. Уна смотрела на него без тени обычного ехидства.

– Нет у меня колкостей, – наконец сказала она, – да, может, ты скоро пожалеешь, что нет. Скажи, Сверчок, ради чего вы это делаете? Кто вы, а кто босота из Цитадели. Вы-то все… – Уна скривилась. – Вы-то все вряд ли родились в нищете, батрачили в поле или на заводе. Вряд ли скитались, попрошайничали, торговали телом. Что вам эта боль? За что умирать?

Парень вдруг улыбнулся, да так обаятельно, будто колдовство какое.

– О чем думают птицы, когда поют песни или вьют гнезда? Думают ли они о своем будущем или о будущем своего потомства, или их неумолимо влечет делать то, для чего они были рождены? Человек, явственно чувствующий, для чего он рожден, богаче любого короля, счастливей умалишенного. Его не страшит голод, смерть и провал. Он просто делает то, для чего рожден, до самой смерти. О да, Уна, мы не просим милостыню на паперти, но у нас есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы рассуждать, а еще сердце, чтобы сочувствовать. Поверь, этого вполне достаточно. К тому же, мы приняли свою смерть уже давно, навсегда умерев для общества и своих семей. Мы как гвозди. Нас бьют, накаляют, кидают в ледяную воду, заколачивают в гроб, но до последнего дня мы верны своему предназначению – скреплять своими телами каркас будущего Ильфесы.

Уна вдруг содрогнулась, представив этого юношу, стоящего на площади Наказаний. Вот протектор делает замах и перебивает ему суставы. Острые обломки костей разрывают плоть. Алые брызги на этом приятном и чуточку неправильном лице. Ни единого крика боли, только огонь вырывается из тела вместо крови. Пламя ослепительным столбом пронзает небеса. От этого воображаемого зрелища Уна вдруг забыла, как дышать. «Я ведь урожденная кэлфи, – подумала она. – В моей крови должны пылать лесные пожары. Где же они? Неужели я паршивая овца своего стада? Нет, я хочу пылать!»

– Уна?

Слегка обеспокоенный голос студента вернул ее к реальности, и она почувствовала, как огонь течет по ее жилам, потрескивает в сердце и желает вырваться наружу. Девушка медленно подалась вперед и прошептала:

– Возьмите меня к себе… Сделайте гвоздем…

5. Гроза за морем (Асавин)

После разговора с Иргессом, Лонан долго молчал, нахохлившись, словно воробей, а затем воскликнул:

– Скажи, я сошел с ума?

Асавин невесело усмехнулся:

– Знаешь, я и сам задавался этим вопросом. Он рассказал про магию?

– Да, но это я и так знал, а вот нолхиане…

Асавин выгнул брови. Лонан вздохнул:

– Будь ты алхимиком, тоже б не удивился. Любой алхимик, получивший бордовую мантию, знает о запретном искусстве, книгах Крезо Назарро и лиалодусе. Конечно, только теорию, иначе алхимии пришел бы конец, как и инженерии.

Брови Асавина выгнулись еще круче:

– Лонни, ты не перестаешь удивлять меня.

– Ладно, попытаюсь объяснить. На примере солнца. Ты видишь солнце и чувствуешь его тепло. Оно вызывает засуху, уничтожает посевы, но без него урожай вовсе не взойдет. Оно влияет на наш мир. Лодус – тот же свет, только он исходит не от солнца, а от двух звезд – Иф и Аль. Он тоже влияет на наш мир, но большинство людей этого даже не замечает. Зато нелюди могут творить с его помощью удивительные вещи. Это ты понял?

– Вполне.

– А вот дальше… – Лонан вздохнул. – Дальше сложней. Понимаешь, у того, что мы не ощущаем этого волшебства, есть свои причины. Несмотря на то, что мы видим Иф и Аль, это… как две близко проложенные параллельные нам прямые. Только если параллельные прямые всегда находятся на одинаковом расстоянии друг от друга, то эти – неправильные. Они то сближаются, то расходятся, тем самым влияют друг на друга. Иф и Аль – врата в параллельные нам миры, лиалодусы, а лодусы – их излучение. Вот, собственно, и все, если не вдаваться в заунывные подробности. Раньше я считал эту теорию довольно забавной, а Назарро – идиотом, пишущим сказки. Этот чудак называл лиалодус Иф Гаялтой, а лиалодус Аль – миром Высшей Благодати, а это ересь и вздор.

– Всегда считал алхимиков чокнутыми.

– О нет, мы не чокнутые. А вот сектанты-назарриты – те вполне. Говорят, потрошили нелюдей на ингредиенты, да только в последние сто лет вместе с нелюдями заметно поубавилось и количество назарритов. Кажется, этот Вербина был из их числа. В груде хлама, оставшейся от старой лаборатории, я нашел несколько его книг и бегло пролистал их. Обычные алхимики тоже прибегают к тайному языку, но это нечто другое. Морок обещал помочь, но нам от этого не будет легче. Работы завались.

– Он не испугал тебя?

– Немного. – Лонан поморщился. – Но бояться глупо. Бояться чего-либо – только зря тратить отпущенное время. У меня есть шанс соприкоснуться с запретной алхимией! Это опасно, но все же…

Асавин не верил своим глазам. Его товарищ, вечно мрачный, не по возрасту ворчливый, словно старик, запертый в тщедушном теле, внезапно расцвел. В темных глазах блеснула молния. Даже в тот день, когда они наконец получили свободу, Асавин не видел в них такого живого блеска.

Пошла тяжелая работа по восстановлению лаборатории. Сначала решили простые задачи: поставили на место съехавшую крышу, залатали дыры в подпаленных стенах, затянули окна свежим пузырем. Затем принялись за внутреннее обустройство. Сколотили новые полки и стеллажи, столы для опытов и оборудования. Сложней всего пришлось с хрупкими шлангами и стеклом, но контрабандисты Дарио каждый день приносили что-то новое на замену. Лаборатория начала приобретать приличный вид.

Теперь Лонан и Асавин много времени проводили бок о бок, и только когда приходил Морок, чтобы помочь в расшифровке записей Вербины, Асавин мог прогуляться по Цитадели и зайти к Дивнике. Она отселила Тьега в отдельную пристройку, возведенную за пару дней, где его не могли побеспокоить обычные посетители.

Мальчишка много спал, а остальное время – лихорадочно говорил, и особенно словоохотливым он был с Асавином. Всеблагой, да он просто не затыкался! Трещал о своей родне, о любимых сердцу местах, о первой любви.

– Асавин, скажи, ты любил когда-нибудь? – спросил он, когда немного утомился от длительного монолога.

Эльбрено задумался. В нем часто вспыхивала страсть, но прогорала она тоже очень быстро, оставляя от эмоций только холодное пепелище.

– Когда мне было тринадцать, мне очень нравилась одна девушка, – признался Асавин. – Она торговала сливами, а я скитался по улицам. Она была добра ко мне.

– Красивая?

– Я уже не помню. Кажется, она была самой обычной, но казалась мне воплощением Благодати.

– Марго тоже кажется мне… такой, – с улыбкой произнес Тьег. – Я думал, что обязательно на ней женюсь. Она очень красива. Но я не могу. Она моя кузина.

– Прошу, не посвящай меня в эти высокородные кровосмесительные страсти. Да и зачем жениться, когда в мире столько девушек? Покуда молод, наслаждайся своей молодостью. Не ты ли мне ныл об этом?

– Я был здоров. А когда ты лежишь ни жив ни мертв, начинаешь думать о том, что действительно важно. Например, что я так и не сказал Марго о своих чувствах и не услышал ее ответа.

– Иногда детской любви лучше оставаться теплым воспоминанием.

– Твоя возлюбленная что, отказала тебе?

Асавин погрузился на самое дно старательно похороненных воспоминаний. Тогда он был нищим, но думал, что обязательно вернет свое. Что искупит вину за воровство и станет человеком. А через пару лет он уже загремел на каторгу.

– Нет, но ее отец был против такой дружбы. Она пропала. Наверное, он увез ее, выдал замуж за достойного человека. Честно говоря, я даже не помню ее имени.

Сейчас это казалось Асавину непозволительной глупостью, и он тешил себя мыслью, что доброта этой девушки из прошлого рано или поздно иссякла бы. Доброта лицемерна, за ней всегда что-то кроется. Либо слабость духа, либо гниль. Доброта притупляет осторожность даже самого ловкого зверя. Нет яда верней и смертоносней.

– Мне жаль, Асавин. Правда жаль, что так вышло. Знаешь… вернувшись в Изентот, я должен был жениться на какой-то нерсианской дикарке. Отец говорит, что для блага государства. Для мира между нами и королевством Вэнь. А я не хотел… Я так не хотел…. Иногда мне кажется, что все это случилось, потому что я не захотел принять свое предназначение.

«Все это случилось, потому что я мошенник, а ты – наивная душа», – подумал Асавин.

Иногда они болтали о своих абстрактных планах. Мальчик, сверкая глазами, говорил, что после того, как вернется в Империю, до бумажного листа сотрет пороги своего дяди.

– Я теперь не тот, что раньше, – со злобным весельем говорил он. – Теперь я не приму отказ. Я стану его адъютантом, пусть даже придется хитростью пролезть на его флагман. И отец… Он ведь сватал меня за нерсианку, потому что думал, что я ни на что больше не сгожусь. Но скоро он все поймет! Ему придется признать, что я крепкий воин. А ты, Асавин?

Да, Тьег стал куда решительней. Висельники хорошенько заострили этот перочинный ножичек, превратив в стилет. В сердце мальчика поселилась азартная жестокость охотничьего пса, и Асавину это не нравилось.

– А я… – отвечал Эльбрено, – просто уеду отсюда в такие далекие края, чтобы никто не смог меня достать, и буду жить там до глубокой старости в распутной роскоши и в окружении прекрасных женщин.

Тьег фыркнул:

– О, Ирди Вездесущий! Уж от тебя я никак не ожидал такой банальщины.

– А чего же ты ожидал, мой юный принц?

– Что ты станешь путешественником, чтобы посмотреть все те места, о которых читал. Что, может, и сам напишешь парочку занудных книг.

Асавин хмыкнул, почесал подбородок. Он много раз думал, что будет делать после того, как осуществит месть и выплеснет ненависть, и ни разу он не подумал о путешествиях и приключениях. Слишком уж неспокойной была жизнь. Но, может быть, он мог бы заняться инженерным делом, как и мечтал когда-то? Нет, нет, все это прах и тлен. Пепел сгоревшей мечты.

Иногда Тьег просто молился. Монотонное щебетание имперской речи напоминало колдовские заговоры. Таким он нравился Асавину больше, чем усыпленным полумертвецом с алыми от Поцелуя зубами.

Время от времени Эльбрено помогал Дивнике в перевязках или простых процедурах с другими ее подопечными. Во время таких дежурств они подолгу разговаривали.

– Ты родилась в Айгарде? – спросил однажды Асавин.

– Да, но я плохо помню свое детство.

Асавин сразу уловил ложь. Она просто не хотела рассказывать о своем прошлом. Затем спохватилась, что, должно быть, сказала глупость и задала встречный вопрос:

– А ты? Ты из Ильфесы?

– Нет, из Иосы.

– Это тоже южный город? Похожий на этот?

– Нет. – Асавин наклонился к ней, сделав голос более тихим и доверительным. – Там нет моря, вокруг только степи и зеленые волны реки Адольфри. Там много желтого, оранжевого и белого камня, поэтому город похож на цветущее горчичное поле. Статуй там не так много, как в Ильфесе. Здесь они являют лики святых, в доспехах, с плюмажами и копьями. А там, – он слегка коснулся ее ладони, – много статуй прекрасных девушек из гладкого белого мрамора, изукрашенного разноцветной эмалью.

Его пальцы скользнули по ее ладони, обрисовав полукруг, и она не сразу отпрянула. В ее глазах вспыхнул и мгновенно погас желтый огонек.

– Думаю, поселись ты в Иосе, кто-нибудь обязательно высек бы из камня твой профиль, – горячим шепотом добавил Асавин.

Дивника прикрыла глаза, щеки порозовели. Ее было так легко смутить. Стоило только пронзить долгим задумчивым взглядом, сказать несколько ласковых слов, слегка коснуться… И вот, казалось бы, дело сделано. Но Асавин хотел не соблазнения. Он хотел обнажить не только ее тело, но и душу. Он хотел сорвать добрую личину и увидеть, что за ней скрывается. Что так искрит и вспыхивает в глазах, рождая в сердце нездоровый интерес.

Это была очень ловкая игра, в которой Асавин балансировал между отстраненностью и зноем, медленно подманивая робкого зверька. Он давно уже понял, что нравится ей. Ловил несмелые взгляды, мимолетные прикосновения, когда она вдруг невзначай поправляла складку его одежды или узелок завязок. Ей нравился запах его парфюма. Поняв это, Асавин принес ей несколько свежесрезанных гвоздик. Неясно, откуда Дарио раздобыли их. Возможно, прямиком с новенькой могилы, но это стоило того. Дивника бесконечно припадала лицом к цветам, любовалась, нюхала. Асавин смотрел на это, улыбался и думал, какое же она бестолковое маленькое создание.

Так как Лонан с Асавином часто засиживались допоздна, Дивника сама приходила в лабораторию, приносила им еду и воду. В ее присутствии Лонан забывал про свою обычную ворчливость и даже бывал любезен.

– Оставь в покое эту бедную девушку, – однажды сказал он.

– О чем ты? – лукаво спросил Асавин.

– Я же вижу, как ты с ней заигрываешь. – Алхимик еще напряженней сгорбился над новой полкой для стекла, которую мастерил. – Хотелось бы предостеречь от необдуманных поступков.

Асавин рассмеялся, примеряясь молотком к свежему гвоздю:

– Лонни! Ты что же, влюбился в нашу веридианочку?

– Она – хорошая девушка, а вот ты портишь все, к чему прикасаешься.

– Как любезно с твоей стороны. Да и с чего ты взял, что она хорошая? Был на ее исповеди? И что это за понятие такое: «хорошая девушка»?

– Ты все прекрасно понимаешь. Живешь так, словно тебе шестнадцать, а тебе, между прочим, тридцать семь, и давно пора остепениться.

– Тридцать шесть, до весны еще далеко. – Асавин со вздохом отложил молоток. В такой атмосфере совершенно невозможно работать! – Что за странный у нас разговор, Лонни? Ты что, собираешься женить меня? Может, сначала сам, а потом уже начнешь сводничать? Сводня для Сводника! Смешно!

– Алхимики вроде меня, что монахи, все наше желание уходит в науку, и это единственная наша любовь, утешение и отдушина. – Лонни неожиданно сердито свел брови. – А вот ты… У тебя было столько шансов подняться из грязи, начать жизнь с чистого листа, обзавестись семьей с любой из тех дурочек, которым ты пудрил мозги. Но ты всегда выбирал кривую дорожку.

– Лонни, хватит этих окольных путей. Говори прямо.

– Прямо? Хорошо. Ты утонул в своей ненависти. Застрял в возрасте, в котором у тебя все отняли, и спускаешь свою жизнь в трубу.

– Как проницательно. – Взгляд Эльбрено похолодел. – Так вот что я тебе скажу. Именно ненависть сохранила мне жизнь и рассудок. Ею я подпитывался на каторге. Она гонит меня вперед. Что поделать, такова жизнь, каждый в ней находит свою опору. Валяй, осуждай, но это ничего не изменит. Я просто не могу отбросить свою ненависть, зажить, как все, пока он жив!

Лонан ничего не ответил. Просто хмуро покачал головой и вернулся к своей полке. Как мудро с его стороны, как предусмотрительно. Асавин сжал кулак. Так бы и пристукнул его молотком, этого хилого слизняка! Взбаламутил нутро, а после с видом немого укора продолжает свои занятия, а его душа просто вывернута наизнанку!

Обычно эта злость обитала где-то на другом конце океана его сознания, где она могла грохотать, словно далекая гроза, но слова алхимика пригнали ее на этот берег. Годы, с одной стороны, притупили ее, с – другой закалили и отшлифовали, придавая все более убийственные формы. Спрятанная боль – самая отвратительная, и единственная возможность жить с ней – дурачить самого себя, закрывать глаза и говорить, что все прекрасно. Но слова Лонана сорвали покровы, и душа Асавина всколыхнулась.

В тот вечер он был лихорадочно неспокоен, словно болен, как Тьег. Шел дождь, и он мок под ним, пока совсем не пропитался водой. Его переполняло множество мыслей и хотелось только одного – опустошения.

В доме Дивники никого не было, кроме нее. Сама она сидела за столом и толкла лечебные травы. От горького запаха заслезись глаза.

– О, Целительница, ты чего так вымок?

Она подхватила одно из грубых полотенец у рукомойника и принялась торопливо обтирать его. Когда полотно коснулось его лица, он резко подхватил девушку и усадил на колени, устроившись на ее стуле. Тот жалко скрипнул, но выдержал обоих. Девушка вскрикнула от испуга и обмерла.

Какая же тонкая у нее была талия! Казалось, что он мог обхватить ее двумя ладонями. Асавин отложил полотенце на стол и провел влажной ладонью по волосам девушки. Дивника походила на деревянную куколку с плохо слушающимися шарнирами. Асавин прильнул к ее губам, чувствуя, как она дрожит. Ему надоело флиртовать с ней. К гаям. Поцелуй был лишен нежности. Влажный, властный и грубый, словно Асавин овладевал девушкой через рот. Дивника замычала и уперлась в его грудь руками, желая оттолкнуть. Пальцы дрожали и скребли по мокрой ткани дублета. Он отстранился от нее, посмотрел стальными холодными глазами:

– Ну чего же ты? Разве не этого ты хотела?

Она ничего не ответила, и Асавина это одновременно злило и заводило. Неужели она действительно такая нежная сахарная фигурка или набивает себе цену?

– Посмотри на меня.

Дивника несмело подняла глаза.

– Неужели ты действительно так глупа и не понимаешь, что мужчина, с которым ты кокетничаешь, захочет взять свое?

Асавин ожидал, что спадет эта невинная маска, обнажая истинную сущность, и он сможет насытить свою похоть, выплеснуть все без остатка и прогнать грозу за море. Ее лицо и правда изменилось. Лицо еще сильней побелело, глаза расширились от ужаса, особенно, когда его ладонь нырнула под нижнюю рубаху, прокладывая путь по бедру.

– Нет, пожалуйста, не надо… – Голос срывался и дрожал. Казалось, она сейчас разрыдается в этой по-мертвецки застывшей позе. Она не кричала, не била его, не вырывалась, только вцепилась деревянными пальцами в его руку, старясь остановить. – Пожалуйста. Я не хочу…

Хотелось крикнуть ей в лицо: «Лгунья», – но останавливал страх в ее глазах. Асавин никогда не принуждал своих любовниц. И мысль о том, что он насилует эту девушку, нисколько его не возбуждала. «Это все поганая кровь во мне, – подумал он, – ненавистная, дряная кровь». Асавин медленно убрал ладонь с ее бедра. Хотелось сказать: «Извини. Не знаю, что нашло на меня», – но он прекрасно знал, что. Подавленная злость и животная похоть. Он вышел под дождь, не оборачиваясь.

На следующее утро Асавин долго не мог встать с постели. До него дошло, что он до смерти перепугал девчонку, но извиняться перед ней ему не хотелось. Он решил делать вид, что ничего не произошло. Благо работы по восстановлению лаборатории было еще много. Дивника перестала приходить к ним, и это было к лучшему.

Наконец с восстановлением лаборатории было покончено. Асавин начал ассистировать Лонану в производстве «вспышек», и вскоре кипучая деятельность вытеснила из головы ту дождливую ночь, его неуместную темную грубость, испуганные глаза Дивники.

Когда со «вспышками» было покончено, настала пора действительно сложных задач: травяной стали и сломанного прибора Морока. Они долго обсуждали чертежи, несколько раз даже крепко поспорили.

– Это невозможно, – наконец сдался Лонан. – Только посмотри – тут, должно быть, стоял очень сложный шестеренчатый механизм, но гай его знает какой именно. Получить бы хотя бы гравюру! А сплав… Такой мы, даже имея несколько образцов Вербины, никак не сможем воссоздать. Потому что непонятно, как он это делал!