скачать книгу бесплатно
Мальчик мой ушел к репетитору, я дверь за ним запер и стал вспоминать свой первый опыт в далеком одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году.
Было мне от роду осьмнадцать лет, и я разрывался между двумя дамами: одна была кассиршей в наших «Продуктах», вторая – лаборанткой в институте на Сущевской улице.
Оба проекта не давали результата, а люди из нашей секции по настольному теннису уже хвастались, что их тела уже обрели половую зрелость. Я сходил с ума, причиной моих неудач было отсутствие места для исполнения задуманного: у кассирши была съемная койка в общаге, а лаборантка была из многодетной семьи, половина которой спала на полу.
И тогда я решился осквернить наше родовое гнездо; в рабочий день, когда все ушли, ко мне в свой обеденный перерыв пришла кассирша, я ждал ее в диком ознобе, еще с дверей пошел на амбразуру без артподготовки, жалкие кассиршины одежды валялись по всему коридору, от входной двери до спальни… Но внезапно позвонили в дверь, это папа пришел на незапланированный обед и отчего-то не сумел открыть замок.
Я не открывал, поэтому папа спустился во двор и стал звонить на домашний телефон; кассирша торопливо одевалась, а я обеспечивал ей отход своим жалким, якобы сонным лепетанием в трубку; она выскочила на лестничную площадку, обогнав папу на считаные секунды.
Папа вошел и прошел в спальню, пытаясь найти следы; он был опытным человеком, видимо, сам не раз инсценировал сон без задних ног. И на своей подушке он нашел чулок кассирши; я сказал, что мама собиралась второпях на работу, и сунул его себе в карман, папа ничего не сказал, но еще целый год мне пришлось ждать, чтобы сошлись надлежащим образом все звезды. Так драматично я расставался со своим детством.
Все вышло в итоге буднично. В молодежном лагере в Анапе одна толстая девочка со второго курса притворилась пьяной, и мы с ней доехали до станции любви почти одновременно; то, о чем я мечтал, оказалось набором хаотических движений, как сказал Иммануил Кант, и только в этом я с ним согласен.
Когда такое происходит в собственном доме, тут не до Америки. Так что свою американскую трагедию я опишу Вам завтра.
Тринадцатое письмо Анне Чепмен
С внуком, Анечка, слава богу, обошлось, ничего не повредила мальчику педофилка; жаль, что химическую кастрацию не узаконили, а так бы я ей устроил… Ну ладно, вернемся в Америку, где мое внедрение шло как по маслу, не вологодскому, как Вы понимаете…
Продолжал я жить у Раи с Семой, по гостям ходил, клеветал на Советскую власть и получал за это свои тридцать сребродолларов, но не тратил, копил на подарки Розе и своему руководству.
Сема в рейсы ездил, а когда приезжал, садился писать докторскую диссертацию о преимуществах социалистической системы.
Я спросил его как-то после ужина: зачем тебе диссертация докторская, Семен, ведь ты в Америке живешь, уважаемый человек – дальнобойщик, дом полная чаша, где ты ее защищать будешь, в Гарварде или в Итоне? – спросил так, для шутки юмора.
Сема посмотрел на меня – так посмотрел, как якобы смотрел Ленин на буржуазию, и сказал торжественно: «Придет время, Советский Союз рухнет, – это он сказал в 1975 году, заметьте, мне лично, он первый предсказал, а не Ванга – мошенница, слепая была, а мужа у сестры увела, недавно по НТВ показывали, слепая, а разглядела, что плохо лежит; так вот, продолжил Семен: – В новой России понадобятся новые люди, и мы вернемся и построим капитализм с человеческим лицом». – Я чуть не обомлел от такой бесценной информации, хотел в посольство наше бежать, но ночь на дворе была.
И он оказался прав, он вернулся и сейчас работает в правительстве, как в воду смотрел; но до этих пор еще дожить надо было, ну а с каким лицом наш капитализм, Вы, надеюсь, сами теперь видите: хари такие, один другого хуже.
Сема меня часто к своим друзьям водил, люди разные вокруг него были, конечно, они – предатели, а за стол с ними сядешь – и вроде люди симпатичные, пельмени кушают, хинкали, поют песни советских композиторов и плачут потом, вспомнив свои палестины, в смысле Одессу, Киев и другие города нашей необъятной Родины.
Я недоумевал поначалу, скажу честно: такие муки терпеть с отъездом, а приехав в Штаты – водку жрать с селедкой и песни петь русские.
Если вам Америка так дорога, так жрите френч-фрайз и пойте Боба Дилана – нет, черный хлеб им подавай, колбасу краковскую и песни про Родину, «которая щедро поила березовым соком».
Я им пьяный не раз говорил: колу вам надо пить, ребята, березовый сок остался там, на том берегу, нет у вас Родины, английский учите, нефиг уезжать было.
Но это я так, зондировал их, проверял окружение провокационными разговорами и однажды перестарался – по харе получил от Петрова, который когда-то сбежал в порту Пусан с рыболовного траулера, где был замполитом, и после года мытарств и проверок оказался на американской земле. Решил я как-то подарок себе присмотреть на день своего рождения, в первый праздник свой на чужбине. Тогда мечтой каждого советского гражданина был двухкассетник, и эта мечта у меня осуществилась как раз через Петрова.
Он работал электриком в немецком супермаркете; мы с Семеном приехали в тот супермаркет средь бела дня, Сема объяснил Петрову про меня и двухкассетник, электрик кивнул и сунул что-то в щиток. Свет в магазине потух, потом включилось автономное электроснабжение, а Петров сказал хозяину, что надо купить новую деталь, и мы втроем поехали к неграм покупать мою мечту.
Приехали на какой-то склад, и там петровские знакомые негры уступили мне за полцены отличный аппарат и даже дали в придачу кассет со своей музыкой; музыка мне, правда, не понравилась, ерунда какая-то наркоманская.
Потом мы с Семой поехали домой; Рая была в салоне, Семен сварил борщ, мы выпили, и Сеня меня угостил травой. Я никогда не пробовал, а тут соблазнился – для полного погружения в местные условия. После косяка мне так хорошо стало, как на сельскохозяйственных работах в Коломенском районе Подмосковья в шестьдесят шестом году.
Я был молодым специалистом, а Либерман уже заведовал сектором, и мы поехали в колхоз сено ворошить.
Там девушка одна была из парткабинета – рыжая, сдобная, незамужняя, Катей ее звали; я уже женат был на Розе, но свежий воздух, труд необременительный и натуральные продукты в сочетании с портвейном по вечерам разорвали мою лебединую верность Розе, как парус из песни Владимира Семеновича. В первый раз, но я, в отличие от Высоцкого, не каюсь.
Увлекся я Катей не на шутку, особенно любил ее на машину подсаживать и со стога снимать – она падала на меня всем своим жарким телом, и мне было сладко, как в фильме «Тихий Дон», – сцена одна оттуда все время в глазах моих стоит, как Гришка Мелихов с Быстрицкой в сене лежит, а она его щекочет травой полевой… В общем, у нас с ней все шло неплохо, но вмешался Либерман, стал к ней тоже свои яйца подкатывать, и понеслось между мною и этой гидрой по фамилии Либерман соцсоревнование за обладание моей Катей.
Вечером, после работы, мы ужинали в школе на террасе для младших школьников – портвейн «777», макароны по-флотски; а потом гуляли втроем: мы бидон несем (за молоком ходили на ферму) и стихи ей читаем – он Сашу Черного, я – Андрея Белого, – а она головой крутит, то ко мне, то к Либерману.
Потом мы ее провожаем и стоим возле ее дома, и каждый ждет, когда другой с дистанции сойдет, а она никого не выделяла; преимущество первых дней я вскоре растерял по вине Либермана, он рассказал Кате, что я женат, и она, как член партии, перестала разрешать трогать ее за спелую грудь и отодвигала свой теплый бок во время обеденного перерыва, теперь Либерман ее подсаживал на высокий борт колхозного трактора, а я только снимал ее со стога, и то – вытянутыми руками, на пионерском расстоянии.
Так мы бились с Либерманом неделю, как гладиаторы, но нам не обломилось, все Либерман, сука, испортил, вел себя как собака на сене – ни себе, ни людям.
Так вот, когда косяк мне вставил, как положено, я прилег в ярде у Семы, включил двухкассетник с песней Валерия Ободзинского «Эти глаза напротив» и почувствовал теплый бок Кати из парткабинета, до сих пор это помню, хотя сорок лет прошло.
Да! Совсем забыл, поздравляю Вас с назначением главным редактором журнала, рад за Вас и надеюсь, что Вы блестяще справитесь с этим важным для страны делом.
Венчурный капитал стране очень нужен и невенчурный тоже.
Четырнадцатое письмо Анне Чепмен
Извините, Анечка, что не писал Вам долгих два месяца, в госпитале я лежал, не в нашем, профильном, где Феликс присутствует незримо, а в обычном.
Там молодые медсестры обеспечивают ветеранам войны прекрасный уход в мир иной. Простите за каламбур, это горькая шутка юмора.
Я выжил, несмотря на то что мне персонал желал сдохнуть пять раз на дню; причиной всему моя принципиальность и знание приказов и инструкций Минздрава, я знаю свои права, и если мне положено, я их вырву своей искусственной челюстью у любого, включая этих врачей-вредителей.
Ну это так, к слову.
Продолжу я свой отчет о борьбе с мировым сионизмом на берегах Потомака.
Центр обо мне забыл, я желал контакта с кураторами, но мне дорога в советское посольство была заказана: опора на собственные силы – такие были инструкции, а своими лишь силами жрать, пить и ничего не делать – тяжкое испытание для советского человека.
Я скучал по Розе; вы не поверите, я скучал даже по Либерману – да, по этой сионистской сволочи, которая затаилась на время; я скучал по нашему НИИ, по жидкому жигулевскому пиву и по временным трудностям с продуктами первой и второй необходимости.
Сема заметил мое страдание и решил меня развлечь, да и случай представился необычный: его племянник Изя решил жениться на малайке – не на маланке, как говорят на Украине, а на стопроцентной малайке, с которой он служил в армии США.
Он решил жениться, хотя вся родня была против, не хотели, расисты недорезанные, девушку другой расы.
Им Сарочку подавай, а я сказал – Изя, ты имеешь право на любовь, цвет кожи неважен, и вот свадьба.
У нее родителей не было, она была сирота, что как-то смиряло родственников Изи – они надеялись, что смогут ее заставить принять иудаизм, хотя сами в субботу жрали свинину и в синагогу ходили только за материальной помощью.
Свадьба была, как положено, в ресторане «Одесса», где все порядочные люди Брайтона гуляли, – там воплощалась мечта об изобилии, свадьба должна была быть как у Бабеля в рассказе, где Беня Крик женит свою сестру Двойру, базедовую красотку.
Еда на столах стояла в три этажа, официанты – все с высшим образованием, с выражением лиц, которое лишило бы аппетита даже обездоленных детей африканского континента.
Я спросил у одной такой: а что же вы с такой рожей на чужой свадьбе, она ответила, что закончила университет в Одессе и ей подавать жлобам омаров противоестественно. Так идите в Гарвард, говорю, и преподавайте там. Она облила меня ядом своих влажных глаз и метнула мне на стол мою фаршированную рыбу.
Я решил ее больше не трогать, боялся, что она плюнет мне в горячее на третьей перемене блюд.
На сцене надрывал сердце оркестр с солистом, толстый обрюзгший артист московских театров и кинотеатров, так он себя называл, в перламутровом фраке и в фуражке-капитанке пел что-то еврейско-цыганское, и все танцевали, как в последний раз.
В перерывах солист в «капитанке» набекрень зачитывал телеграммы со всех концов света от родственников и призывал не жалеть денег оркестру.
Иногда он кричал «Горько!», и два сержанта морской пехоты ВМФ США неловко целовались на счет; доходило до 100, и тогда Изя сказал всем, что если они не успокоятся, он будет вынужден дать главным провокаторам по голове.
Среди бушующей в танце толпы евреев выделялся один старик на коляске, он все время крутился на танцполе, одна часть его тела была в глубоком инсульте, но вторая, подвижная, жила на все сто.
Я спросил у Семы, кто этот мощный старик, почему половина его лица, рука и нога так радуются, и Сема рассказал мне историю.
Это дедушка жениха, поведал мне Семен, он не хотел ехать, он был здоров как бык и в Черновцах был уважаемым человеком, директором школы, где учились все лучшие люди.
Он, орденоносец и фронтовик, даже в страшном сне не мог представить себя в логове империализма.
Но жизнь иногда предлагает причудливые сценарии. Его дочь, тоже учительница, родила ему внука, а папа внука оказался сукой и ушел к заведующей детским садом.
Ушел и сделал очень больно его родной кровиночке, она даже два раза вешалась и один раз травилась, а потом с ней случилось превращение: она стала учить английский, как ненормальная, прочла всего Шекспира в оригинале и стала собираться на выезд.
Папа увещевал ее, взывал к ее гражданскому чувству, говорил о любви к Родине, но бес попутал бедную женщину, да, Анечка, так бывает.
Вот я помню, как я застукал мою Розу с Либерманом, чистейшего человека, утренний лотос, а не женщину, но бесы в лице Либермана прикидываются ангелами, а ангел, как известно, бесплотен.
Вот она и поддалась, а Либерман тогда неплохо поорудовал у нее под юбкой, пока я не пресек прелюбодеяние, вот такие «ангелы» были членами партии, чтоб он сдох уже в своей Палестине, так я называю оккупированные земли, где Либерман живет сейчас.
Сема продолжал рассказывать.
Дедушку так уважали, что даже не исключили из партии; он обещал соратникам вступить в местную компартию и продолжать дело Маркса – Энгельса – Ленина на чужбине.
В 76-м году через Вену они попали в Америку, но на борту самолета, летевшего в США, с дедушкой произошел инсульт; его спасли – правда, только одну половину, и оставшаяся половина дедушки страстно полюбила Америку: видимо, омертвевшая часть члена партии и советского человека сама не захотела жить при капитализме и убила себя.
Этот пример, Аня, продемонстрировал мне, как же силен советский человек – он убивает себя, но не сдается, гвозди бы делать из этих людей, как сказал классик.
Вот я думаю, Анечка: может, они этого дедушку залечили, могли заколоть его препаратами, чтоб партию и Родину забыл; на лице его такая блаженная улыбка была и радость такая детская, что я все-таки думаю, это препараты; не может советский человек так радоваться без Родины.
Я сам так заскучал по родным просторам, что даже в Канаду поехал с Семой в рейс, чтобы на березки посмотреть. Ну, об этом в следующий раз.
Пятнадцатое письмо Анне Чепмен
Ну здравствуйте, Анюта!
Не отправил Вам письмо сразу, не мог выйти из дома, все разрыли, кладут новую плитку в районе, обещают рай, а пока жил в аду.
Доел гречку и сгущенку, и даже тушенку съел из НЗ Министерства обороны, которую получил в 73-м году со склада в Ясеневе, тушенка за 50 лет не испортилась – с 1944 года, оказалась из запасов ленд-линза.
Съел три банки – и ничего, не умер; умеем, если хотим, хранить государственные запасы.
Сразу вспомнил чудный вечер 7 ноября 1975 года на Оушен-драйв в Нью-Джерси, где мы с Семой отмечали Великую Октябрьскую у Исаака, Семиного дяди из славного города Черновцы, который протащил через три границы водку, тушенку из столовой Глуховского завода веялок и банку огурцов от покойной жены Исаака, Лиины Голд, урожденной Каганович.
Мы сидели у них в ярде, ели эту роскошь и пили за ленинское Политбюро, за Победу и за советский народ, победить который нельзя. Я чувствовал себя Штирлицем в эсэсовском мундире у камина, и мне было легко со своими. Через два дня мы уехали в Торонто: Сема за видеомагнитофонами, я – обнять березки, как в песне «Над Канадой небо синее, меж берез дожди косые, так похоже на Россию, только это не Россия». Как Вы понимаете, Аня, эту песню придумал я в 63-м году, но записал ее другой ученый, Александр Городницкий, он был доктор наук и известный бард; я подарил ему эту песню, чтоб не пропала; ну Вы же знаете, у них всегда была лицензия на любовь к Родине: Фрадкин, Френкель, Соловьев-Седой, ну это старые дела.
Едем по США, проехали Ниагарский водопад – ну, скажу я Вам, Аня, не торкнуло, а вот на Красноярской ГЭС вставило так, что до сих пор помню, все-таки умели наши люди в те времена вставить америкосам по самые помидоры.
Как только мы миновали Буффало, нас остановили, черные вооруженные дяди окружили Семин грузовик и завернули мне руки. Так завернули, сволочи, что я вскрикнул по-русски: «Вашу мать!» – и сразу выдал себя с головой.
Меня посадили в машину, я требовал посла и адвоката, и когда я им надоел, один негр вывел меня на обочину и два раза дал мне по печени, прикрывшись дверью авто, вот Вам и правила Миранды узнать о своих правах перед допросом.
Так я попал в Алькатрас. Ну Вы знаете, Аня, это паршивое место в Сан-Франциско, кстати, его неплохо показали в фильме «Скала», так я там сидел, как Шон Коннери. Две недели меня допрашивали, но я не сдался; а потом завязали глаза и повезли в аэропорт, я это понял по звуку. В самолете сняли наручники, и я выпил с янки, как мой дед на Эльбе, в Будапеште меня выпустили на летное поле, и ко мне подбежали Сорокин и еще один куратор из Ясенева.
К самолету тихо подъехала «Волга», и из нее кого-то вывели и тихо подняли на борт.
Мы обнялись, как в фильме «Мертвый сезон», и полетели на грузовом «Иле» на родину. Родина встретила меня неласково, меня опять били, требовали показать удостоверение ЦРУ и зачем-то распороли мою кожаную куртку, которую Сема купил еще до отъезда, в Кременчуге.
Сорокин злился больше всех: я его лишил майорских звездочек своим проколом, но он остался в дураках.
Я оказался частью большой игры: в Москве один крупный шпион из посольства США попался на нашей девочке из суперспецподразделения «киски-двустволки», его взяли на ней в «Национале», киска спела ему легенду про то, что ее убьют, и он после визита органов отвез ее в багажнике в посольство, где она стала просить политического убежища в США.
Разразился скандал: хуе-мое, хьюмен райтс, и пришлось идти на обмен; короче, меня обменяли на нашу же разведчицу, и она теперь пошла так далеко, что не могу рассказать Вам, у кого она теперь сосет. Ну, чтобы Вас не мучить, он саксофонистом был.
Так и закончилась моя одиссея, орден у меня есть по закрытому приказу, Розы нет, Либерман в пустыне, и я в пустыне лжи, обиды и полного непонимания.
Навеки Ваш соратник, Рувим Кебейченко. Но пасаран!
Мои сказки
Русское сафари
Во глубине сибирских руд, в дотационной области жил-был вице-губернатор Хорьков.
Фамилией своей, совсем не героической, он тяготился, хотел поменять фамилию на Медведев, но не успел, ее уже заняли, и он решил потерпеть до следующих выборов.
Во всем остальном вице-губернатор был доволен собой: из бюджета края брал он неплохо, и на жизнь хватало – и даже на три хватило бы, но он так далеко не загадывал; на секретарш заглядывался, бывало, – любил он это дело, но главной страстью была охота.
Племянник его был директором зоопарка и заодно директором охотхозяйства, где охотились все гости из центра.
И была у Хорькова мечта – завалить большую африканскую пятерку: слон, носорог, буйвол, лев и леопард.
Добыть такие трофеи в Африке не фокус, там целая индустрия для богатых мальчиков, которые выдавливают из себя детские страхи, а вот в Сибири по-честному добыть большую пятерку – вот это мечта, достойная мужчины.
Так считал Хорьков и начал действовать.
С двумя рогатыми он справился в один сезон – вместо двух реанимационных автомобилей для краевого центра кардиологии он купил буйвола и носорога на черном рынке зверей и завалил их за компанию с представителем верховной власти по региону и стратегическим инвестором, который уже десять лет обещал построить новый завод.
Завод он пока не построил, а деньги на модернизацию бывшего гиганта социндустрии они с охотниками раздербанили и построили себе поселок на удивление безработному электорату.
Со львом тоже сладилось, его нашли в Воронежском цирке, где он доживал на пенсии и дряхлел вместе с дрессировщиком, заслуженным артистом Каракалпакской АССР (там артист начинал свой творческий путь в школе-интернате для трудных подростков).
Они вместе пили, и лев даже крепче запивал, потому что не имел от природы ферментов, расщепляющих спирты. Покупатели брали только льва, но его продавали с обременением в виде дрессировщика, на которого охотиться никто не собирался: он не входил в африканскую пятерку, да и своих алкашей у них в крае было немало, стреляй хоть каждый день, но неинтересно.
Пришлось брать льва с балластом; алкаша-дрессировщика взяли смотрителем в зоопарк к жирафу, но долго он не протянул (дрессировщик сдох под копытами жирафа, рамсы попутал).
А дело было так. С жирафом у него сразу не заладилось, он всю жизнь с хищниками, а тут травоядное и парнокопытное, да еще глаза у животного на приличной высоте, и выражение морды лица глупое; в общем, невзлюбили они друг друга, а с такой неприязнью личной и до трагедии недалеко.
Бухнул как-то заслуженный артист и вошел в вольер к подопытному с хлыстом из бычьих хвостов – решил поучить жирафа, художнику всегда нужно преодолевать сопротивление материала.
