banner banner banner
Мой «Фейсбук»
Мой «Фейсбук»
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Мой «Фейсбук»

скачать книгу бесплатно


Захожу я в ресторан и голову теряю: красота, Врубель, интуристы, пахнет вкусно и халдеи в белых смокингах летают по залу с серебряными подносами, а на сцене три бабы на арфах играют что-то элегическое, по-моему – Вторую сонату Брамса си-бемоль-мажор; тогда по радио каждый день классику передавали – не захочешь, а запомнишь, а теперь козлов каких-то крутят, противные они какие-то и петь не умеют.

Сорокин из-за спины прошелестел и с уханьем спящего филина шепнул идти за ним, привел в кабинет на втором этаже, и я увидел своего Штирлица.

Хорошенький такой румяный господинчик с бобриком седым, я таких много видел.

Они с заднего прохода в сороковом гастрономе с пакетами выходили в Фуркасовский переулок; у меня в этом гастрономе баба работала одна, я там тоже отоваривался, но редко, только когда от товарищей оставались невостребованные ими деликатесы – ну там командировки в дальние страны или второй свежести на списание.

Бобрик посмотрел на меня ласково и говорит: «Так вот вы какой… Ну-ну…»

От этого «ну-ну» у меня живот заболел, как школе в бывало у доски, когда стих не выучил.

Присел я, мне рюмочку налили беленькой, я махнул, грибок подцепил белый, и как-то отпустило.

Седой бобрик маслинку сжевал и сказал весомо, что наверху меня одобрили и заброска будет через три месяца.

– Готовьтесь, товарищ, не подведите Родину! – И исчез, не в дверь ушел, а прямо в стену прошел, как Коперфильд; я обалдел, я с Кио выпивал, но он такие штуки проделывать не мог, хотя выпивал хорошо и человек приятный.

Остались мы с Сорокиным тет-а-тет, он предложил не стесняться и наваливаться на еду и выпивку, я решил: поем отечественное, когда еще такое изобилие увижу; в эмиграции даже Ленин только пиво пил, а мне уж на карман много не дадут.

И я навалился. Все съел: и холодец, и солянку, и судачка, и котлету по-киевски, и окорок, и даже тарелку сыров на десерт умял, я ведь до этого только пошехонский ел.

Сорокин подождал, пока я с сыром закончу, а потом спросил резко, как хлыстом щелкнул: «Что у тебя по Либерману нового?»

Я, как тигр на шаре, на лапы встал, очнулся от дурмана сладкого и доложил стоя.

– Либерман вчера сотрудников мацой угощал, говорил, что тетка из Риги галеты передала. «Кушайте на здоровье», – говорил и улыбался гадко при этом, даже начальнику Первого отдела занес – видимо, отравить желал сталинского сокола, – высказал я свою версию, – не в буквальном смысле, а в идеологическом.

Сорокин губами пожевал виртуальную мацу и плюнул на ковер, не смог сдержаться.

– Ну, сука жидовская, Сахаров гребаный, мы тебе покажем мацу, когда время придет, – сказал резко, и я понял, что Либерман уже не жилец, и место его станет вакантным, и его займу не я, а Коптилин из Третьего отдела; и так горько мне стало, Аннушка, что я заплакал, а Сорокин сказал: – Не ссы! С задания вернешься – найдем место, мы своих не бросаем.

Девятое письмо Анне Чепмен

Извините, что задержался сегодня с письмом, кровь сдавал в поликлинике по месту жительства, очередь была, море крови испортили, коновалы, своей программой «Здоровье».

Программа есть, а здоровья, увы, уже нету, геноцид районного масштаба, чтобы не обобщать.

Сосед мой в очереди газету читал.

Оказывается, Анечка, наши-то фронт создали. Был бы я помоложе, тоже на фронт пошел бы, на наш, невидимый, где мы с Вами отдали свои силы борьбе против империалистических акул однополярного мира.

Вы сейчас, а я тогда, в ревущие семидесятые, – но кто это теперь помнит…

Теперь придется сидеть в тылу и ждать, когда фронт станет ближе и мы возьмем в тиски этих гребаных олигархов с их ё-мобилями и прочими штучками, которыми они такую страну раком поставили, извините за сленг.

Но я хотел не об этом – так, накипело в котле бесплатной медицины.

Сегодня я Вам обещал рассказать о Либермане, о моем альтер эго, извините меня за такой оборот – он уже 60 лет сидит у меня занозой в жопе, как справедливо сказал Ларс фон Триер об Израиле.

Так вот, Либерман сейчас живет в Израиле, и неплохо живет, по его словам: две пенсии, наша и местная, квартира, медстраховка, по которой ему кровь его поганую дома берут, на террасе.

Он сидит, как барин, и пьет свежевыжатые соки из рук марокканской еврейки, которая за ним ухаживает и даже спит с ним иногда.

Оказывается, ему секс положен по страховке, раз в месяц – из-за аденомы; он справку получил, что это у него профессиональное заболевание, которое он получил от советского режима.

Так он еще и доплачивает из советской пенсии этой черной пантере за свои спонтанные желания; и она, порабощенная и несчастная, должна участвовать в его ролевых играх, где он всегда белый сагиб, а она рабыня, вся в цепях и в коже.

Все это он мне по скайпу рассказывает, когда мы с ним выпиваем в прямом эфире.

Он рюмочку нальет, я налью, мы хлопнем и вспоминаем, как в нашей прошлой жизни все было хорошо.

Баба эта загорелая рядом сидит и ни хера не понимает, улыбается, и гладит моего Либермана по плешивой голове, и говорит ему неприятные слова типа «мой гад», а он улыбается при этом; видимо, из ума выжил старина Либерман.

У меня, Аня, скажу Вам, как родной, секса нет; после Розы я принял целибат, но так иногда хочется укусить кого-нибудь за спелую грудь, засучить, так сказать, рукава и рубить дрова без устали – как сказал когда-то поэт Маяковский, «силой своей играючи».

Годы мои и пенсия не позволяют мне вкусить с этого дерева; я срубил под корень свое Древо желания, посчитал кольца на его основании и прослезился.

Нет, Вы не подумайте, что я намекаю, я понимаю, где Вы, а где я; так, навеяло песней Фрэнка Синатры «Мой путь», которую я слушаю вместо гимна в последней редакции, который мне противен.

Вот скажите, Аня, почему так несправедливо устроен мир: Либерману досталось все, а мне ничего; чем он лучше меня? Так было всегда: когда наша сотрудница Лида пришла к нам в отдел на практику в 67-м году, я сразу положил на нее глаз, а она на первой же пьянке по случаю Первого мая положила после двух стаканов вина «Арбатское» свою ногу на колени Либерману, сбросив лакированную шпильку большим пальцем левой ноги и распахнув ширинку этому козлоногому сатиру: оказывается, он пробил ей общежитие, и она отдала ему свою юность за жалкую железную койку в комнате на четверых в общежитии фабрики на Преображенке, где метропоезд выскакивает наверх и едет у тебя на голове в этом пристанище лимитчиков; я там был потом у Лиды, но после Либермана, и так было всегда.

Кстати, Лида уже умерла, ее поезд переехал в Кении, где она работала по контракту в «Зарубежстрое»; засмотрелась на жирафа милая моя и превратилась из Лиды в Анну Каренину.

Завтра, если бог даст, я Вам расскажу, как я уезжал в Америку…

Десятое письмо Анне Чепмен

Бесценная моя Анита!

Я так уже привык к Вам за это время, что, не поверите, сплю и Вас вижу в исподнем, а сегодня видел Вас обнаженной махой, как у Франсиско Гойи, был такой художник испанский, который от сифилиса с ума сошел, но это не умаляет его таланта.

Ван-Гог тоже с ума сошел, отрезал себе среднее ухо, хотя художник был дай боже каждому, очень даже выше среднего; а вот нынешние с ума не сойдут, нет у них его, но это так, по ходу пьесы ремарка.

Вы не подумайте чего плохого, я Вас во сне своем никак не оскорбил, просто восхитился Вашими формами, но содержание Ваше мне гораздо ближе.

Ведь мы соратники, и наше дело правое, хотя не все так считают, – такое время на дворе, мы в кольце врагов, у нас друзей нет, кроме армии, флота и органов, ну Вы понимаете, что я имел в виду.

Анекдот сразу вспомнил на эту тему, про «что имею, то и введу», но не обессудьте, я в КВНе в юности звездой был, но роли мне давали бессловесные.

Я по нужде в КВН пошел, проявить себя хотел, там много таких толстых мальчиков было, да и девочки там, к сожалению, не очень красивые были, так мы с ними в этом гетто и искали любви и телесных радостей; я вижу, до сих пор в этой игре те же проблемы.

Нет, я не против, у каждого должен быть шанс.

Так вот, роли мне давали маленькие, но экспромты мне всегда удавались, в разминке мне равных не было, а потом сгорал.

Так и с девушками было: начнешь энергично, в стиле «аллегро модерато», а потом сразу на коду; это у меня от Розы музыкальный вкус, она очень классику любила, а я больше альтернативу и сексопатологию.

Извините за шутку ниже пояса, ночь все-таки на дворе.

Теперь по сути, как Пастернак писал: «Во всем мне хочется дойти до самой сути…», а дальше Вы знаете.

Впрочем, еще одно лирическое отступление на десерт.

Был у меня доцент один знакомый, так он меня учил на заре туманной юности, что любую девушку можно стихами завалить в койку, если творчески подойти; у него эта практика называлась «Три кинжала».

Начать надо было с чего-нибудь социального, типа Мандельштама или на крайний случай Евтушенко, потом из Ахматовой и Цветаевой что-нибудь залудить, а на контрольный выстрел «Свеча горела…» упомянутого Бориса Леонидовича, и все.

Работало безотказно. Был случай у него, когда рядом в общаге, где он девушку с первого курса лишал невинности, аспирантка картошку жарила с маминым салом, так она после стихов в ту же комнату ворвалась и сорвала с себя одежды.

Вот такой был побочный эффект нашей великой литературы, не то что сейчас, нынешними стихами кого соблазнишь – все денег просят, никакой духовности, одна торговля гениталиями, куда катится мир.

А про Америку я Вам в следующий раз поведаю, устал сегодня от воспоминаний, накатило, знаете, так внезапно; да и Марк Левин в «мордокниге» не отозвался, с фактурой насчет эмигрантской жизни в Нью-Йорке в восьмидесятые подождем, пока у него совесть проснется.

Не решил я еще, как мой герой в Америку попадет; думаю.

Утро вечера мудренее не стало, за ночь ничего не произошло волнующего, а жаль – еще одна ночь бесплодной веткой не прошелестела в саду наслаждений, так бывает, Анечка, поверьте мне, старику, не упускайте миг, потом очнетесь, а поздно будет, и никто, глядя Вам вослед, не цокнет и не загарцует перед Вами, как ахалтекинец перед порожней кобылой на зеленом лугу.

Постскриптум.

Письмо мое на первый взгляд не открыло завесу тайны, но это только на первый взгляд. По сути, как Вы знаете, миром правит любовь, а не мировое правительство из масонов и прочих либерманов. Отсутствие любви – причина всех бед.

«Каждый хочет любить, каждый хочет иметь и невесту, и друга», – вот такая странная песня Валерия Леонтьева смутила меня ранним утром, и я проснулся.

Совсем обалдели дерьмократы.

Одиннадцатое письмо Анне Чепмен

Ну вот, Аннушка, пришло время для исповеди. Я человек не воцерковленный, в безбожное время в патрулях с Либерманом ходили на церковные праздники, на Елоховской дежурили за отгул, не давали торговать опиумом для народа, а теперь другие времена: каждый норовит свою набожность напоказ выставить, все со свечками, под кадило сами лезут, и ручку попам целуют, и к иконам прикладываются, как когда-то Красное знамя целовали, у каждого второго духовник, а у каждого пятого домовая церковь, и все по монастырям шарятся, от святых мощей не оторвешь, чудны дела твои, ну и дальше по тексту.

Когда пришло время выезжать мне в Америку, капитан Сорокин меня огорошил: во-первых, он Розе ехать запретил, в заложниках оставили мою ласточку, чтобы я по-настоящему не сбежал. Я заартачился сначала, но Сорокин сказал, что в Центре так решили, пришлось мне это проглотить. Во-вторых я поступил тверже: они хотели мною выстрелить из торпедного аппарата атомной подлодки «Иван Калюченко», но я наотрез отказался, не уверенный, что они попадут в цель.

Не мне Вам рассказывать. Помните про «Булаву»? Три раза стреляли при главнокомандующем и не попали даже в Камчатку, а мной хотели во Флориду выстрелить.

Но я побоялся, что, попади они в Аляску, я там сдохну в шортах и сланцах; нет, твердо сказал я Центру, и они изменили концепцию, я полетел обычным рейсом.

В Шереметьеве Роза ревела белугой, мы с Либерманом пили шампанское из горла и прощались навеки, он плакал, искренне думая, что прощаемся навсегда, я тоже поплакал для приличия, когда он сунул мне литровую банку икры, самовар на жостовском подносе и двадцать долларов одной бумажкой на первое время.

Вот такой человек оказался Либерман, а я его свиньей считал; люди познаются в беде, а женщины – ну Вы эту рифму понимаете.

За эти двадцать долларов я купил себе литр виски, блок «мальборо» и сразу почувствовал себя белым человеком.

В самолете сел рядом с баскетбольной командой какого-то американского колледжа, которая летела из Японии транзитом. Такого количества негров в одном месте я никогда не видел, но вида не подал, только крикнул им над Варшавой, после стакана: «Свободу Анджеле Девис!» – они вздрогнули и убрали ноги с прохода.

После литра я уже не запомнил, как долетели, как я досмотр прошел. Очнулся только на Брайтон-Бич, на лавочке у магазина «Русская книга».

Человек меня разбудил интеллигентный, его собака у дверей книжного делала пи-пи, а он меня потрепал по опухшей морде и сказал: «Велкам».

Оказался он кандидатом наук из города Черновцы, УССР, а там, в Америке, он был дальнобойщиком, а жена его, декан педагогического факультета, держала салон, где делали старухам маникюр и педикюр за деньги одного благотворительного фонда, так я попал к Рае и Семе, моим первым сталкерам в зоне по имени Брайтон-Бич. Я жил у них в гардеробной, которая была больше моей двухкомнатной, среди вороха одежды и ботинок, рубашек и шуб, которые они накупили, когда чуть поднялись, но так и не сносили, а выбросить было жалко.

Я у них жил, а они мною торговали: водили меня по разным домам, где я рассказывал об ужасах советского режима; эмигранты плакали, я крепил их веру в то, что они сделали правильный выбор.

Русских тогда приезжало мало, и я был нарасхват; меня передавали, как эстафетную палочку, и везде кормили на убой, как жертву режима. Я разоделся, как франт, у меня была своя гардеробная, и так я прожил два месяца в пьяном угаре, объятый пламенем любви бывших соотечественников.

О Брайтон-Бич я Вам говорить не буду, все уже видели и знают про этот рай, который построили наши бывшие; типа, входишь в заведение «Капучино», а выходишь всегда из «Пельменной».

Языкового барьера у меня не было: там все говорят по-нашему и не парятся; они мне говорили так: «Мы здесь живем, мы в Америку не ходим, нам и тут хорошо».

Решили мои благодетели зубы мне сделать. Я считал, что мои железные вполне, но они сказали, что это ноу гуд и повели меня к одному дантисту, он в Москве левые зубы делал из золота, жил в шоколаде, но чуть не сел и уехал – и так скучал там, в Америке, хотя жил хорошо, но скучал так, что, можно сказать, даже ностальгировал, а Америку клял, как настоящий журналист-международник, так клеймил, что его можно было бы в ТАСС на ставку брать.

Лева его звали, доктора моего, он зубы мне два месяца делал – сделает один зуб, а потом обед у него дома, я ем, пью и рассказываю ему, как навигатор, трамвайные маршруты; особенно он любил маршрут пятидесятого трамвая «Шоссе Энтузиастов – Каланчевская».

Я рассказывал, а он плакать начинал уже от остановки «МЭИ» на Красноказарменной улице, сын у него там учился от первой жены.

Потом на улице Радио рыдал – он в кожно-венерическом диспансере там лечился, когда первый раз невинность потерял в Лефортовском парке; на Бауманской улице его уже трясло, не остановить – он жил там до отъезда; и тут уже о каждом доме меня спрашивал:

– А «Аптека» еще стоит там? А «Продукты» на углу еще работают?

Там у него мясник был, культурный человек, стихи писал под Игоря Северянина… Про Бауманский рынок я уже старался не рассказывать, там он вообще королем был, все покупал: и огурцы в декабре, и дыни, и виноград – уважаемый человек был.

Так мы с ним ехали по этому маршруту, на каждой остановке выпивая, и на Каланчевке уже оба падали на его газон в ярде; там до сих пор, на Каланчевке, не в ярде, бомжи спят – тогда спали и теперь спят, только теперь их кормят от церкви на Красносельской, а так все по-старому, Анечка.

Завтра продолжим, Анечка, устал я от воспоминаний, да и время уже идти за внуком в школу. Я сам ходил в его возрасте, а сейчас опасно – киднеппинг, мать его, да и педофилы расплодились, как кролики.

Двенадцатое письмо Анне Чепмен

Вчера не написал Вам письма по причине экстраординарного события: у меня изнасиловали внука.

После последнего звонка он гулял на Поклонной горе; мальчик он домашний, кроме компьютера, у него контактов с внешним миром почти нет, родители же его два года работают за рубежами нашей Родины: моя дочь-филолог смотрит за детьми в Сиэтле, ее муж, свинья и бабник, моет посуду в кафе у пакистанца.

Я смотрю за внуком, но в этот раз недосмотрел, каюсь, не мог даже представить, что такое случится.

Мальчик он смирный, не пьет, не курит, так вот, гуляли они классом, а под утро он устал и зашел в кафе «Шоколадница» выпить кофе; я на связи с ним был, каждый час звонил.

Он сидит, кофе пьет, а за соседним столом дамочка сидит и глазами шныряет в поисках жертвы невинной; видимо, целый день у нее облом был или она специально выходит по ночам в поисках радости своей порочной.

Она подсела к моему внуку и так вежливо его стала спрашивать, а он, дурачок, ей все рассказал, она вина заказала, он не устоял, два бокала выпил и поплыл, она под руку его взяла и в машину свою посадила и повезла его к нам на «Сокол».

В Чапаевском парке она изнасиловала его в извращенной форме два раза, а потом довезла до дома, высадила у подъезда, там я и увидел его, бледного, растрепанного, в помаде и блестках в районе ширинки – так эта тварь истерзала моего внука.

Я хотел сразу в органы звонить, но потом передумал; мальчика, правда, осмотрел, шрамов и укусов не нашел; он поблевал немножко и упал на кушетку. Одна странность поразила меня: он улыбался во сне.

Утром я его допросил, он молчал, как герой-партизан Валя Котик, мой котик, моя кровиночка, никак не шел на контакт, не открывал подробностей, но я добился, все-таки кое-какая подготовка у меня была от капитана Сорокина, все, что помнил, внук мне поведал.

Я сел за стол и стал думать, ведь у меня свой план был, как его мужчиной сделать, – хотел я, как в дворянских фамилиях бывало, в день совершеннолетия: в дом приглашали женщину, она, опытная и опрятная, делала из мальчика мужчину. Но срок пока не наступил, хотя подходящая женщина у меня уже наготове была и я даже один раз произвел с ней тест-драйв…

Мальчик с утра принял душ, хорошо покушал и был в отличном настроении, поэтому я решил, что сажать эту дрянь в тюрьму не буду, гуманизм у меня в крови, так нас воспитали.

А потом я посмотрел его свежие записи «ВКонтакте», он написал о случившемся пост, все его френды завидовали и просили адрес насильницы.