скачать книгу бесплатно
«Кроме всего прежнего, – в голове его крутилось, – если бы я убил того солдата, то ничего дурного бы не сделал! Вот и служба-то военная, по правде, чтобы убивать… – Рыбакову стало немного не по себе и он добавил: – врагов, конечно. Однако как знать, кто и когда враг, а когда друг? Разве не бывает такого, что вчера враг, а сегодня – друг?! Да и зачем это – всех разделить на врагов и друзей? Какое же трудное дело – единство всех, которое никого из нас ни к чему не обязывает! – Но, без обязанностей-то чем заняться человеку и чему посвятить свою жизнь? Нет… одновременно, что-то же даёт силы и желание жить, – значит, оно… разделение, не просто так».
– Простите, виноват я… – одними губами ещё раз произнёс он и удалился к себе за ширму. Софья Ивановна сидела там, о чём-то тихо разговаривая с сыном. Жизнь продолжалась по-прежнему, словно ничего не произошло, однако на душе у капитана было прескверно…
Глава 1
Призраки
Семья Алексея Петровича Рыбакова, в недавнем прошлом капитана артиллерии, ныне – редактора армейской газеты, прибыла на Сахалин в разгар войны, когда на Западном фронте вовсю шли бои. Прежде они жили в Хабаровске, куда перебрались из Прибалтики, оказавшись на Дальнем Востоке ещё перед войной. Затем вышел приказ, и вместе с супругой Софьей Ивановной и сыном Виктором капитан Рыбаков отправился на Сахалин, в его северную половину. Это была советская территория, однако по-прежнему в некоторых её местах проживали японцы.
Давнее дело, когда юг Сахалина, до пятидесятой широты, стал японской территорией – неприятно и вспоминать о том договоре, который без особого желания подписала Россия аж в 1905 году. Дальше больше, безвластие на Сахалине спустя полтора десятилетия привело к тому, что японцы занялись разработкой земных ресурсов на всей территории острова. Поздней их войска переместились с севера на юг, но право концессии на уголь, нефть и рыбу осталось на севере за ними.
Спустя некоторое время ситуация изменилась. Вышел советско-японский пакт о нейтралитете, включавший ликвидацию японских концессий на севере Сахалина. Три года Япония тянула с его исполнением, однако наши победы на Западном фронте вынудили в конце концов исполнить принятые раньше условия.
Весной 1944 года началась передача концессионного имущества японской стороны на севере Сахалина. Отношения тогда были очень непростыми, и этот факт не принято воспроизводить, умалчивая о причинах трёх лет задержки. Кто и как допустил вопиющую несправедливость, спросит история. К тому времени капитан Рыбаков с семьёй уже около года проживал в Александровске-Сахалинском – тогдашней советской столице острова.
До революции царская каторга Александровск-Сахалинский была знаменита по-своему – там провела последние годы легендарная Сонька Золотая Ручка. Если бы она писала мемуары, то нетрудно представить, какой интерес мог бы появиться к этому невзрачному, малонаселённому прибрежному городку, жизнь в котором раскрывает все «прелести» условий Крайнего Севера.
Однако личная встреча с ней тогда произвела бы отнюдь не романтическое впечатление – низкого роста худая женщина с седыми прядями волос и лицом старухи. Руки в кандалах после двух попыток побега, одна в камере – словно зверёк снуёт из угла в угол, ко всему прислушиваясь и принюхиваясь. Одним словом, мышь в мышеловке, а никак не роковая красавица, когда-то соблазнившая своих тюремщиков. Впрочем, история знает невероятные случаи перевоплощения, на что, по словам современников, она была мастерица…
* * *
По приезде на остров семью Рыбаковых приняли к себе в дом японцы – семья инженера-нефтяника Иошито Накасимы. Условия нефтяной концессии, где работал Иошито, предписывали сотрудничество с Россией, да он и сам не был против того, чтобы в их доме жили русские. Его жена Мари преподавала русский язык в японской школе, там же училась их десятилетняя Акира. Многое в этой японской семье было связано с Россией, русским народом и культурой.
Накасима жили в доме дореволюционной постройки, неподалеку от зелёного одноэтажного деревянного казначейства. Кроме большой залы и гостевых комнат, в доме были детские и спальни – достаточно места, чтобы разместиться двум небольшим семьям с детьми. Они могли жить каждая по-своему, совершенно не стесняя друг друга. Лишь в особых случаях встречались за общим столом в зале, когда, например, случался день рождения – Акиры или Виктора. Детские праздники стали традицией, в остальном бывали просто приглашения – давайте-ка посидим за столом, потолкуем.
В первый вечер прямо с военного катера уже знакомый нам сержант-мумия доставил семью Рыбаковых со всеми вещами прямо к дому Накасимы. У дверей, Иошито и Мари довольно долго стояли, время от времени посматривая в сумрачную даль. Затем они приветливо переглядывались, словно подтверждая друг другу: «Ты, правда, рад, дорогой, что мы теперь будем не одни?» – «Конечно, дорогая, как и ты!»
Иошито Накасима, средних лет невысокий худой мужчина в сером костюме и дождевой накидке на плечах, имел весьма благородные и мужественные черты лица, с императорски широкой улыбкой под небольшими чёрными усиками. Он стоял, крепко придерживая над собой и Мари большой зонт, скорее от ветра, чем от дождя, которого уже почти не было. Фигура хозяина дома производила впечатление человека весьма твёрдого в своих намерениях, однако готового обсуждать их, если это кого-нибудь задевает.
В тёплом шерстяном платье и накинутой непромокаемой куртке, а не в традиционное кимоно, миловидная японка Мари выглядела совсем по-европейски. И оделась она так, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть своё приветливое отношение к прибывающим Рыбаковым. Те, конечно, не сразу оценили это – после морской «болтанки» нужно время, чтобы прийти в себя. Но потом, вспоминая, как хозяева встречали на пороге своего дома, Рыбаковы радостно улыбались друг другу – у каждого их них осталось об этом особое впечатление. А японцы действительно давно ожидали гостей из России и были несказанно рады, наконец, их приезду.
* * *
Хитро придумав себе занятие, Акира Накасима в самый последний момент скрылась в доме под видом того, что будет раскладывать на столе приборы. Знакомиться – процедура не из лёгких, особенно для юной красавицы, которая уже ощущала на себе внимание всех мальчишек в классе. А тут приезжает ещё один мальчишка, и он – русский! Каким будет выглядеть этот новый знакомый и как ей перед ним показаться – это задача не из простых. Акира подумала: пусть сначала представится сам, а там уж решу, как себя с ним держать.
Первым выскочив из повозки, Витя, в свою очередь, внимательно оглядывался вокруг, чтобы увидеть Акиру, про которую он уже знал из рассказа отца. Но девочки не было рядом с родителями. Её загадочное отсутствие тронуло мальчишечье сердце, и Витя ломал голову над тем, какая она, японская девочка, с которой им предстоит жить в одном доме.
Пока родители знакомились и обменивались любезностями, Витя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он чувствовал неловкость, которую объяснял тем, что земля-то русская, а на ней живут японцы. «И живут они совсем неплохо, возможно, даже лучше самих русских, – думал мальчик. – Вот бы им стало совестно, что с целым складом вещей, в запачканной одежде и уставшие от долгого пути, русские приезжают сюда издалека будто в гости, а не к себе. Тогда бы иначе приняли нас, взаправду вернувшихся домой, и, наверное, извинились бы, что жили вместо нас на нашей земле…»
Вот, наконец, Рыбаковы зашли в дом, посмотрели свои комнаты и начали переносить вещи из прихожей. Витя бегал взад-вперёд, мешаясь под ногами, но в суете и хлопотах никто не делал ему замечаний. Он продолжал крутиться, пока не дождался появления Акиры. Та сочла, наконец, возможным выйти перед всеми и быть представленной своим отцом.
– Акира, наше сокровище, – отец с любовью погладил девочку по голове, после того, как она вежливо поклонилась гостям, – доктор сказал, что, вероятно, мы не будем иметь детей, и, когда она родилась, мы с Мари были так счастливы, так счастливы…
– И нас стало трое, когда никто не ждал, – улыбнулась Софья Ивановна, – Витя родился в дороге, где и роды-то принять было некому…
– Как некому, а отец, – возмутился Рыбаков и шутливо добавил, – виновник пусть сам расхлёбывает… что натворил.
– М-да, если хотя бы готов к этому, а то… ведь испугается… – Мари посмотрела на своего мужа.
– В общем, – подвела итог Софья Ивановна, – Витя оказался шустрым – появился на свет скорее, чем его ошарашенный отец успел что-то придумать!
* * *
Надо сказать, что тёплый приём семьи капитана Рыбакова у японцев заметно озадачил Тихона Ворожеева. Так звали сержанта-водителя, который «всё-всё знал об этих узкоглазых» и про себя всегда рассуждал: им доверять нельзя ни на йоту. Он даже задержался, опешив от такой радостной встречи, которую никак не мог себе представить иначе, как вражескую. Ведь, наш остров-то – советский, а эти чего здесь делают? – так говорил он сам себе. В ожидании, когда придёт новая власть, он на чем свет поносил японцев и готов был обо всем донести куда следует.
– Работаешь с темноты до темноты, покоя не знаешь, – Ворожеев, или просто Ворожей, как его обычно звали в народе, взволновался, – а эти, понимаешь, ба-а-ре… в ус не дуют. Вот придёт час, за всё ответ держать придётся. Как нашу землю-матушку истерзали своим бурением. Да толком так и не получили ничего. Знать, не хочет земля этих самураев, чтоб им пусто было.
Коллеги по водительскому цеху не любили Ворожея за его жадность и «тихоходный» характер. Когда Тихон утром потихоньку отправлялся со своими первыми пассажирами, вслед ему слышалось: «Ну вот – все тише, и тише, и тише…» Что имелось в виду – «нетрудовые доходы», стекавшиеся к жадному Тише, или его неторопливая езда – сказать было трудно. Так само собой устоялось, и особой приязни никто к нему не питал.
Ворожей отвечал «взаимностью» – был нелюдим и держался крайне отстранённо. Обо всех имел собственное мнение и, как говорили про него, доносил начальству. Тихон и правда писал доносы, если слышал что-то, по его мнению, слишком независимое. Сам он любил повторять, что никого к себе не привязывает и вообще, мол, поступайте, как хотите, мне-то что! Вот и выходило, что всё вокруг независимое, значит, всегда есть о чём доложить.
И на самом деле Тихон присматривался ко всем, кто бывал рядом с ним, и прислушивался к тому, о чём они рассказывали, а особенно – о чём с ними говорили другие. По вечерам в своей комнате, которую снимал у рабочего японской концессии, он зажигал тусклую настольную лампу, садился за стол и сочинял «рапорт». Вспоминал, как водится, всё… «что было и чего не было». Особенно же когда дело касалось узкоглазых, то бишь японцев. Вот, к примеру, как в этот вечер, когда он встречал семью капитана Рыбакова и отвозил их к дому Накасимы. Здесь было немало всего такого, о чём следовало известить… хм, кого следовало.
* * *
Перед тем как начать свой донос, Тихон постарался припомнить разговор между японцем, хозяином дома, и приезжим военным. Дело пошло – чего не вспоминалось, додумывал на ходу.
– Они встретились так, будто давно знали друг друга, – решил Ворожей, – значит, была переписка… да-да, точно… писали, наверное, обо всем. А наш-то чего так расшаркивался перед японцем? Да и тот, в общем, хотел услужить нашему, как родному. Тут, гляди-ка, на свет выползает что-то тайное между ними.
Тихон аж задрожал от сладкого предвкушения – вот-вот разоблачит заговор. А там похвалят, а может, и наградят за усердие. Писать-то он писал, и много писал начальству, а похвалы ещё не удостоился. «Им, конечно, видней, – успокаивал себя сержант, – а надо прислушаться, что люди пишут. Неспроста, поди, бумагу-то мараем. Значит, есть о чём доложить и постараться, чтобы «врагу не пройти». Народишко наш слаб на язык, болтают много, вот и проговорится кто, если вовремя не остановишь.
Но, важней всего, чтоб скорей наша власть вернула всё и никого из узкоглазых здесь не осталось. А то, понимаешь, хозяевами тут заделались!» Почему так ненавидел японцев, Ворожей и сам толком не мог сказать. Одно чувствовал – другой они природы, не нашей, вот и не нравится в них ну буквально все. Того и гляди, обставят нас на Сахалине, а время-то какое – там с Гитлером надо справиться, а тут самураев одолеть.
– Э-эх, – тяжко вздыхал водитель, – наделают своих «мисубисей» и отнимут у нас копейку трудовую. Чёрт знает, как в этих «мисубисях» всё вертится, а ездят по нашим дорогам, пропади они пропадом, лучше «газонов». Понавезут сюда узкоглазых водил, а нас – за борт! Во-о, житуха будет, чтоб им сгореть! Гнать, чтоб не замутили здесь своих делов. Глянь, капитан этот – только приехал, а уже японец его обхаживает, затеи свои внедряет… э-эх-ма, чтоб вашего духа здесь не было!
Тихон поежился и начал выводить на бумаге кривые каракули букв. Писать-то вроде умел, а пальцы загрубели на работе и не слушались, когда надо было чуть поаккуратней. Получалось так, что едва мог разобрать. Иногда стукало в голове, мол, если ты сам не можешь прочитать свою писанину, то кто ж станет этим заниматься, тут шифровальщика надо… Ну уж нет, писал и буду писать! – решает Ворожей, привычка, так сказать, вторая натура, да и как не писать, когда на душе муторно?! Тревожно и обидно… за державу, за народ, за своё, расейское…
– Литаристу этому, – слово «милитарист» у Тихона не выговаривалось, – небось, надо всё знать про наши планы на острове. А главное, разведать – когда их попрут отседова. Во-от чего он добивается от капитана. Тот, конечно, сам не дурак, чтоб проговориться. А жена, а мальчишка… кто-нибудь, да брякнет о наших планах. Эти по-русски хорошо, не хуже нашего кумекают. Вот и выведают всё, а там – о-ох и хи-и-т-ры же! – намутят воды и всё расстроят. Нам, водилам, на погибель, ежели «мисубисями» заменят «газоны». Кто их разберёт, как устроены, кроме самих узкоглазых. Опять к ним на поклон… тошно всё это, о-ох и тошно!
* * *
Дело было уже далеко за полночь, когда Ворожей, чертыхаясь, докончил вырисовывать свои каракули. Пальцы уже совсем не слушались, голову клонило набок, а внутри свербело – закончить всё… о-ох, надо сегодня. Завтра будет поздно, да и забудется. Что же будет потом, если не упредить проклятых «литаристов»? А потом…
Неожиданным порывом ветра форточка в окне распахнулась настежь, и в ночной тишине ясно послышался глухой мощный звук. Словно тысячи двигателей работали одновременно. Звук нарастал и превращался в монотонный гул, наполнявший своим рокотом всё вокруг. На душе стало тревожно, Тихон очнулся от сонной истомы и, встав из-за стола, подошёл к окну.
– Ба-а-тюшки! – завопил он, увидев за окном…
Сотни новеньких, блестевших металлом в темноте грузовиков надвигались прямо на его дом. Словно танковая колонна, они ползли по склону сопки, на которой стоял дом Ворожея. Ещё немного, колонна будет здесь – «мисубисями» заполнится всё, и… каюк!
– Они раздавят нас, вместе с домом и моим «газоном», что стоит у ворот. – Тихон заметался у окна, соображая, что делать. – Граната, где граната, – ему пришла спасительная мысль о ручной гранате, которую по прибытии на остров выдали на военном складе вместе с винтовкой и плащ-палаткой.
Тихон бросился к шкафу, где стояла винтовка. Ага, граната здесь! Она висела на крючке у стенки шкафа, закрытая полами плащ-палатки. Тихон схватил ставшую необычайно тяжёлой гранату и дёрнулся прямо к окну. Гул нарастал, машины подбирались ближе и ближе. Уже можно было различить безмятежное лицо японца-водителя в первом грузовике колонны.
– Вот чека, и… – по-матросски широко расставив ноги, Тихон стал у окна, решительно глядя в ночную темноту, сверкавшую огнями машин, – как только первая «мисубися» покажется на дворе – рвану! А ну-ка, держись, узкоглазый!
Уставившись невидящими глазами в тёмный провал окна, Ворожей вдруг с силой дёрнул чеку, размахнулся тяжёлой гранатой, как ему показалось, до самого пола и… потеряв равновесие, опрокинулся назад вместе с ней.
– Сейчас взорвется, – только успело мелькнуть в голове, как раздался страшный грохот и всё провалилось…
Голова соскользнула со скрещённых рук на стол, стул покачнулся, и упавший с него Ворожей даже не проснулся. Лёжа на полу, «писатель» всё ещё спал глубоким сном. Граната, учебная, без чеки, валялась рядом с ним на полу.
* * *
С начала войны уже прошло около трёх лет, и многое на севере Сахалина могло измениться в ближайшее время, однако никто толком не знал, как и что именно. Концессии работали по-прежнему, на улочках городка спешили прохожие и проезжали грузовики с утра до темноты, подступающей так скоро и незаметно, что нередко она заставала врасплох тех, кто не успел вовремя закончить свои дела. А в темноте всякое бывает…
Теперь, как и в давние «каторжные» времена, по острову шаталось немало лихого народа. Как-то туманным холодным утром, вскоре после приезда семьи Рыбаковых, в город пришло известие – оперативники окружили банду отпетого уголовника Лабуша. В тайге, на северо-востоке острова, наконец после долгих недель скитаний один из отрядов истребительного батальона нарвался на бандитов. Перестрелка длилась недолго, в конце концов бандиты сдались. Лабуш, матёрый волк, хотел пристрелить своих напарников и скрыться один. Загодя догадавшись, те внезапно окружили пахана, навалились все на него, связали и вышли из леса, толкая своего атамана в спину.
Безжалостные ко всем, кто встречался им на пути, бандиты попросили пощады, попросту струсив. Метавший вокруг звериные взгляды и рычавший от боли связанный Лабуш уже не представлял угрозы.
– Впрочем, кто знает, – сказал один из его подручных, – пока суд да дело, пахан и в тюрьме может расправиться с нами.
Тогда его никто не услышал, вспомнили позже, когда перед судом пахан задушил охранника, овладел ключами и проник в камеру к тому самому подручному, который высказал свои опасения. Лабуш не совсем прикончил его, а истекающего кровью подвесил за язык на двери, тем самым ещё раз подтвердив, кто здесь пахан. Для такого нет ничего невозможного – пахан должен суметь поразить даже видавших виды зэков, иначе кто из них его послушает.
Оперативников не слишком удивляли зверства уголовников, но иногда даже у них это вызывало дрожь отвращения. Зная свою уязвимость, каторжники шли до конца – со времён Соньки Золотой Ручки их сахалинская порода не изменилась. Здесь, как в зоопарке с открытым вольером, – людей и зверей разделяет лишь естественное пространство, перескочить которое для царя зверей – сущий пустяк, если набраться сил. А вот спастись-то сил и недоставало. Не только уголовникам, но и приезжим, поначалу настроенным на большие подвиги, а спустя некоторое время – полностью отчаявшимся и опустившимся людям.
Рыбаков приметил одну особенность в общении с поселенцами. Не стоит перед ними выдавать себя знающим человеком. Почти сразу опустят – поставят на место, как бы ни старался выкрутиться. И это ещё хорошо, а то могут и покалечить ненароком, чтобы не высовывался. Для всех должно быть понятно, в чём состоит твоя слабость, хотя бы какая-нибудь. Это, общая для многих, черта сахалинского характера. Непонимание не устраняет опасности быть помеченным, то есть каким-то образом ослабленным, униженным или попросту изрядно побитым.
Нашлись доброжелатели, которые буквально сразу же поведали только что прибывшему Рыбакову о разных местных обычаях. К примеру, про «сахалинскую усмешку».
– Смотри, – посмеиваясь в бороду, рассказывал Рыбакову старичок-сосед, – как бы тебе не оказаться не месте Михася, ну, того парня с Большой земли, что никак не мог понять местные обычаи. Всё пытался показать, гляди-ка, силен… кто с ним поспорит? Ну, никто и не стал спорить, а как-то ночью завалили его наземь и по-нашему пометили. Ну и что ж… ведь не по твоим правилам нам тут жить, Михась!
– Как это «по-нашему»? – переспросил Алексей Петрович.
– А вот как: разрезали непонятливому Михасю… ну, ножичком, края рта.
– Хм… зачем же так? – Рыбакова аж передёрнуло.
– А, чтоб все узнавали пришельца, – осклабился старичок и, повернувшись, удалился.
– Действительно, – понял про себя Рыбаков, – шрамы-то на лице останутся навсегда.
От ужасного выражения «усмешки» бедному Михасю никогда уже не избавиться. И «сахалинская усмешка» – лишь одна из «невинных шалостей» на острове. От прежней каторжной эпохи осталось в этом смысле богатое наследие.
* * *
На фоне особенных, не самых тёплых отношений между русскими Рыбаков с невольной завистью наблюдал совсем иное у японцев. А главное, его поражало, как те воспринимали их, пришедших сюда, чтобы в конце концов, как все понимали, восстановить здесь своё положение. «Ну конечно, – говорил он себе, идёт уже четвёртый год войны, и победа, как ты ни крути, «выглядывает» с нашей стороны. Им всё трудней, будучи союзниками Гитлера, держать с нами нейтралитет. Вот и стараются хотя бы как-нибудь нам угодить, а впрочем… – признавался сам себе капитан, – дело, кажется, не только в этом».
Всё чаще замечал Рыбаков нечто особенное, присущее японцам по природе. Почти мгновенно бросалась в глаза их деликатность и умение слушать. Всякий из них, казалось, заботился, чтобы не столько высказаться самому, сколько дать сказать другому. А более всего восхищало тонкое внимание к прекрасному – не любовь к изобилию и роскоши, а очарование сокровенного и созерцание скрытой красоты вещей. И уже на первых порах, приоткрывая для себя характер общения в семье Накасимы, Алексей Петрович не раз ощущал, что в глазах японца – «некрасивое недопустимо»!
«Они способны видеть бесконечность жизни, – философски догадывался Рыбаков, – которая не завершается, а лишь меняет форму. Где-то там, впереди, бесконечная смена форм перейдёт во что-то иное, чего мы теперь не знаем. Если это сейчас некрасиво, то оно не станет лучше. А в конце концов вообще никуда не перейдёт, то есть канет в небытие. Как бы кому ни хотелось сохранить все, что им сделано, но, если это некрасиво, то у него нет шансов остаться вечно. Думаю, так-то лучше, чем бесконечно перебирать возможности там, где их попросту нет».
Сам того за собой не замечая, Алексей Петрович обладал редким даром «зреть в корень». Каким-то естественным образом, без особого напряжения, он вдруг ощущал то главное, над чем другие бьются целую жизнь и не могут постичь. Он мог собрать в одно целое такое, о чём было трудно и подумать как о едином. Не разрозненные части, а движение к единому полюсу или центру – это было его главным аргументом для собирания. И у него получалось, даже когда в подобное не очень-то верилось.
* * *
Однажды, ещё до войны, размышления молодого капитана Рыбакова выслушал генерал, его «верхний начальник», которому следовало бы лишь отдавать приказы, чтобы их исполняли. Но генерал решил не просто выяснить, чем в мирное время «дышат» его подчинённые, но встать с ними как бы на одну ступень. Ненадолго, конечно, а всё-таки стать одним из них, простых офицеров, чтобы увидеть себя… гм, равным среди них. Зачем? – спроси любой его подчинённый, и не получил бы ответа. Генералу вдруг стало интересно просто узнать ближе своего офицера. И узнал…
– Значит, капитан Рыбаков, вы думаете, что если не избежать большой войны, то нам нужно удержать мир хотя бы на востоке?
– Воевать на все стороны света ещё никому не удавалось – так, чтобы везде победить, товарищ генерал. – Рыбаков был искренен и внимателен, чтобы не пропустить мимо себя того, что по-настоящему интересовало генерала.
– М-да, хорошо бы так, чтобы воевать лишь там, где удобно, а в остальных направлениях просто держать нейтралитет, – согласился генерал, – однако, понимаете ли, дорогой мой, всякий стратег хочет добиться, чтобы, нападая, одновременно ударить со всех сторон. Тогда можно одолеть силу противника, какой бы та ни была. Ну а потом можно договориться с теми, кто наступал с разных сторон. Поделить, так сказать, победу между союзниками.
– Было бы неплохо, конечно, однако, в любой момент самолёты союзников могут повернуться друг против друга. Ведь после победы договориться трудней, чем когда победители ещё неизвестны…
– Готов согласиться с вами, Алексей Петрович, – генерал заговорил менее официально. Чувствовалось, что беседа для него становится более увлекательной. – Но, если представить, что враг двинет с запада, что остаётся императору Хирохито?
– В случае, когда война придёт с запада, император может хранить с нами нейтралитет, – рассуждал Рыбаков. – Если ему будет выгодно, то наверняка найдёт способ, как это сделать.
– Значит, по-вашему, Советский Союз согласится, чтобы не воевать с японцами, когда те союзники нашего врага?
– Лучше, конечно, – заметил Рыбаков, – везде сохранить мир: на востоке и на западе… Советскому Союзу стать как бы «третьим братом» с ними.
– Хорошо бы, но вот проблема: когда двое задумали против третьего недоброе, как тут быть? – генерал усмехнулся и тут же добавил: – Ага, может быть, поскорей договориться с одним против другого? Хм… так ведь и не разберёшь, в конце концов, кто против кого.
– Двое между собой в тайных отношениях не устойчивы… – философствовал Рыбаков, – а ну как один заподозрит другого. Что бы тот ни говорил, другой будет думать, ага, за нос меня водит, чтобы я не догадался, что он задумал обо мне.
– И правда, – кивнул генерал, – перебирая одно за другим, вдруг вспомнит, что когда-то доверял тому, а он, смотри-ка, такое подумал обо мне…
– Получается, – продолжал Рыбаков, – что двоим до конца никак не выяснить своих отношений, пока не появится третий, независимый от них, чтобы каждый мог доверять его мнению.
– М-да, – генерал улыбнулся, – третий для дерущихся двоих как раз кстати…
– Если будет как брат каждому, то сможет примирить обоих!
– По-настоящему, – закончил мысль генерал, – братья даже в драке своё родное-то не растеряют до конца… Против природы не восстанешь!
– Хоть и люди мы, одной природы, а всё же… – тихо проговорил Рыбаков, – воюем, друг друга убиваем.
– Один напал, другой – обороняйся, чтобы не стать тому рабом.
– А вот если третий между ними – ни раб, ни господин, а похож и на того, и на другого. Такому не прикажешь, чтобы подчинился, да и сам он не станет тебе приказывать…
– Это как же понять, – в голосе генерала прозвучало недоумение, – чтобы никто никому не приказывал. Как же тогда будет народ жить, как армия, кто страной станет управлять?
– Так если всегда с «третьим братом»… втроём, по-братски рассудить, – мечтательно проговорил Рыбаков, – то всё можно сделать без принуждения, без насилия и без жесткого приказа.
– Эк-ка, брат, х-хватил, – генерал не выдержал, – а мы тогда с тобой на что нужны?!
– Так представьте, товарищ генерал, что ваш приказ для меня стал моим собственным… хм, не приказом, а убеждением, как и для того майора, например, что говорил с вами передо мной.
– Гм, хорошо, если так, – генерал нахмурился, – а ну как вы вдвоём против меня настроитесь, мол, генерал нам не указ…
– Так в том-то и дело, товарищ генерал, – убеждённо проговорил Рыбаков, – что вдвоем-то легче выполнить чей-либо приказ, чем своё придумывать… А если от «третьего брата» пришло, так уже вроде и не приказ это для двоих, а что-то общее между ними, с чем согласны оба…
– М-да?
– Ну хотя бы поначалу и был приказ… гм, который не обсуждается.
