скачать книгу бесплатно
– Почему? – Мишка не отступал от своего и насторожился.
– Не знаю, как объяснить, – Николай Сергеевич смотрел куда-то вдаль, – то ли силы какие вступаются, то ли в тебе самом что-то просыпается… А только всё складывается лучше, чем даже мог себе представить.
– Ха, не подумал сам о себе, и будто бы нашлось, кому за тебя все устроить? – с сомнением в голосе проговорил Михаил.
– М-да… как будто… – слова Лапшина прозвучали лёгким укором, – если же только искать, как «соломки себе подстелить», то всегда найдётся, кому из-под тебя её вытащить. В самом неподходящем месте не окажется… а падать-то… о-ох как бо-о-ль-но!
– С такими ещё поборемся! – вскричал Мишка, напрягая бицепсы.
– И зачем так устроено, что сильный всегда побеждает?! – голоса вокруг зазвучали с большим интересом и даже вызовом.
– Вот помню были двое со мной в Казахстане, – заговорил Лапшин, – один тихий такой, исполнительный. Что ему скажешь, сделает и ждёт дальнейших указаний. А другой – всё в штыки, всё по-своему. Чего ни попросишь, отговорится, а то и спишет на того, первого. Как-то раз в горах шли наверх втроём, друг за другом, охотничья тропа сужалась, дальше не пройти. Оставалось разве только самому легкому пробраться. Если ему пройти первому и зацепиться, то можно помочь остальным обогнуть скалу, а там уже и перевал недалеко.
– Ну и кому приказали, Николай Сергеевич? – неприязненно буркнул Мишка.
– В том-то и дело, что приказывать не мог, – Лапшин усмехнулся, – на смертельное дело не отправляют по приказу.
– А как же тогда? – раздались голоса.
– А вот как – стою и жду, кто из них сам решится.
– М-да, задача… И кто же?
– А как вы сами-то думаете? – Лапшин опять улыбнулся.
– Как-как?! – Мишка возмутился. – Конечно ваш любимчик, что вам в рот смотрел, кто ж ещё!
– А вот и нет, – Лапшин рассмеялся, – тот ждал приказа и не сдвинулся с места. А другой, что прежде ругался и ворчал, как до дела дошло, гляжу, потуже подпоясался, отдал свой рюкзак, да и двинулся первым, ни слова не говоря. Чуть не сорвался, да повезло ему, дотянулся до стены за поворотом и, видно, выступ там какой-то нашёл. Собрался с духом и… прямо над обрывом переступил.
– У-х, – нервы у всех напряглись от рассказа начальника, – а дальше?
– Что дальше? Главное было, кому первым пойти, потом уж трос аккуратненько кинули… перебрались, одним словом.
– Сами-то они что?
– Гм, этот, заносчивый, на перевале всё высказал, что накипело. Гм, лучше б не слышали его. А честно сказать, – герой, вот только не по приказу, не как все, а сам по себе.
– Ну и что, – Мишка словно заворожённый слушал, а теперь очнулся, – подумаешь, сам по себе! Мало ли чего там ему подумалось, может быть, хотел похвалы начальства, ну… премии.
– Ду-у-рак! Пре-е-ми-и, – передразнил Мишку Лапшин, – зелёный ещё, жизни не чуешь. О какой «премии» будешь думать, если прилип к скале, как младенец к материнской груди, – одной ногой едва стоишь, а другая висит над пропастью… Э-эх, что же дальше с тобой будет, сосунок!
Лапшин не на шутку разозлился, но взял себя в руки, поднялся и вышел из палатки, остальные потянулись за ним. Мишка остался один, так и не понимая, чего такого сказал. Дело было поздним вечером в конце предвоенного лета, грозили преждевременные холода, и партию готовили к возвращению домой. Время в ожидании ухода страшно долго тянулось. И, пока не появилась возможность как-то оправдать своё бездействие, мысли слабели, надежда таяла и чувства молчали.
Спустя год Мишка уже воевал на Западном фронте.
* * *
Солёными брызгами расплескав всю обиду на свою унылую жизнь, Татарский пролив выдохся и смирил буйный нрав. Дело уже шло к вечеру, ветер и волнение улеглись. Катер с переселенцами, наконец, пристал к ветхой пристани. Та едва смогла вынести разгрузку многочисленных тюков и топотание пассажиров, снующих по деревянному настилу. Доски со стоном прогибались под их ногами, угрожая не выдержать. Сколько же надо было пройти взад-вперёд со своей поклажей! А потом пробежаться ещё раз – не забыл ли чего в трюме среди скамеек и мешков с продовольствием, которые будут выносить лишь утром.
На сегодня смена закончилась, и рабочие разбрелись по баракам – есть горячую баланду, что приносили с кухни, и пить подслащённый кипяток с легким привкусом кофе. С едой на острове было туго, а недовольным лучше себя не показывать – останешься голодным. Тогда придётся за коробку консервов или мешок картошки отдать что-то из одежды, а зима ещё только подбиралась. Что будет дальше, никто из приезжих толком не знал, поэтому, на всякий случай везли с собой запас тёплой одежды. Остаться голодным или холодным – выбор не из приятных!
Мичман у трапа наблюдал за происходящим с безразличным видом, не подавая признаков волнения или спешки. Он облокотился на поручень и время от времени сплёвывал в сторону, не из пренебрежения, а просто по привычке. К нему подошёл подтянутый молодой мужчина в военной форме. Он встал рядом с трапом, ожидая, когда появится его семья, чтобы помочь им разгрузить багаж.
Это был капитан Рыбаков, который прибыл на остров пару недель назад, чтобы приготовить всё для приезда Софьи Ивановны и Вити. А вот и они! – первым выскочил сын, радостно бросился к отцу, крепко обнял его и повлёк за собой назад по трапу. Из трюма поднималась жена, улыбавшаяся и с трудом тянувшая наверх большую сумку. Витя подбежал и к ней и попытался взять сумку за ручку, но не смог поднять, пока отец не подоспел к нему на помощь.
– Намаялись? – Рыбаков обнял Витю за плечи.
– Ничего, в порядке. Ты сам-то как? Устроился? – за Витю ответила Софья Ивановна.
– Поедем, всё увидите своими глазами, – одну за другой Рыбаков поднимал из трюма сумки с вещами.
– Пап, а где мы будем жить? – Витя крутился вокруг отца.
– В японской семье, их дом тут неподалёку.
– Правда? – удивился мальчик. – И говорить там станем по-японски? Интересно-то как!
– А ты сумеешь? – Софья Ивановна улыбнулась, искоса посмотрев на мужа.
– Хм, не знаю… – Витя наморщил лоб.
– Не знаешь? То есть не пробовал? – рассмеялся отец. – Что же, рискни, а вдруг получится. Вот так просто, возьмёшь и заговоришь как настоящий японец.
– А правда, как же мы будем общаться? – Софья Ивановна не на шутку встревожилась.
– Не волнуйся, дорогая, – Рыбаков обнял жену за плечи, – в семье Накасимы прекрасно говорят по-русски. Мари, жена Иошито, несколько лет преподаёт русский язык в школе, да и вообще японцы на севере Сахалина с давних времён учили русский. Плохо ли, хорошо ли, они почти все понимают и могут объясниться по-нашему.
– Но хотелось бы, – немного успокоившись, Софья Ивановна задумалась, – друг друга понимать… как надо…
– У тебя есть все шансы заняться с Мари языком, да и вообще, так сказать, культурой, пока мы с Иошито устроим наше пристанище в их доме. Надеюсь, временное… пока не обретём что-нибудь своё.
* * *
Вместе с поклажей они расселись на небольшом военном грузовичке. Машиной управлял мрачного вида сержант в бараньем полушубке поверх потрёпанной гимнастёрки. Средних лет мужчина, он имел загадочный вид, словно мумия. Происходящее вокруг представлялось ему лишь игрой воображения – приезжих вместе с их поклажей он развозил словно детей, прибывших на праздник, после которого они разъедутся по своим домам, и всё примет прежний вид. Действительно, кто мог бы о себе сказать, сколь долго он задержится на острове. Чаще всего думалось, вот закончу одно дело и… поминай как звали, ту-ту – на материк. А-а… не тут-то было, остров принимал холодно, да держал горячо.
Мумии-возчику было хорошо известно, что не многие из прибывших смогли бы сразу понять, что здесь будет дальше. Сегодня, завтра и послезавтра – день до и день после… вязко тянулось время. Прибывающих охватывало чувство отчуждения, разрыва с миром и словно бы соприкосновения с чем-то иным. Какой-то сюрреализм, иногда привлекательный, а порой отвратительный до дрожи…
В стороне от материка остров жил собственной жизнью. Добраться до него и в мирное время было не так просто по причине отсутствия возможностей. Люди ближе к лету стремились выбраться из дома и провести время в путешествиях или где-то на море, нежась в обаянии дальневосточного солнца. Редко бывало, когда чей-то выбор – куда поехать – падал на север Сахалина. Да и скорее не в пользу последнего, а так, по нужде, когда сердцем владело желание узнать что-то необычайное и рядовые похождения уже не слишком привлекали искателя приключений.
Сахалин стал тем самым местом, где скудость природы восполнялась молодой фантазией тех, кто впервые оказывался здесь. А добавить здесь можно было многое – Творец словно замер над островом, то ли от запоздалого сожаления, то ли от сострадания к тем, кто прибывал сюда не по своей, а по чужой воле.
Но в любом случае, уже оказавшись на острове, сожалением жив не будешь, – нужно браться за дело. Так полагал капитан Рыбаков, которого быстро миновала жалость к себе и волна уныния, заливающая душу всякого вновь прибывающего сюда. «Что же, – говорил он, – если вовремя не одёрнуть себя самого, так и умом тронешься. А каково тогда будет им?!» – Алексей Петрович с нежностью подумал о жене и сыне.
Софья Ивановна знала упрямый характер мужа и не сомневалась в том, что он всегда найдёт решение, которое позволит им сохранить устойчивые отношения при любых житейских неурядицах. Обычно даже самой себе не объясняя, почему такая уверенность никогда не оставляла её, она вспоминала прежние эпизоды их жизни. И всё же…
То, что случилось однажды, осталось для Софьи Ивановны на самой грани, за которой наступает необъяснимое.
* * *
Артиллерийский полк, где служил капитан Рыбаков, прибыл на границу с Латвией.
И, пока строился военный городок, его семью расквартировали в крестьянском доме неподалёку от леса, на краю деревни. Хозяева, обрусевшие латыши, словно хранили какую-то тайну с прежних времён. Переглядываясь между собой, вслух ничего не говорили. Как ни пыталась Софья Ивановна вывести хозяйку на откровенный разговор, та избегала прямых ответов, бросая взгляды в сторону мужа. Смотрели они оба на постояльцев искоса, однако, ничего предосудительного не делали. И все же… самим своим видом крестьяне показывали крайнюю неприязнь, если не сказать ненависть.
Собственно, до сознания Рыбакова, который почти не бывал дома, мало что из этого доходило. Возвращался он поздно и после ужина сразу ложился, чтобы рано утром отправиться в часть. Лишь исподволь замечая странность в поведении хозяев, Алексей Петрович не придавал этому значения. Ему казалось, что всё в порядке и хозяева просто ещё не привыкли к постояльцам. Из военной части за постой они получали деньгами или продовольственным пайком. «О такой оплате многие крестьяне только бы мечтали», – замечал он про себя.
Но в отношении хозяев дома к семье капитана артиллерии определённо было нечто странное. И вскоре оно проявилось. Рыбаков не хотел это даже и вспоминать, настолько ему было неприятно. Он, вероятно, впервые в жизни ощутил над собой какую-то незримую силу, которая не поддавалась его контролю. Это вызвало у него тогда полное недоумение и, по правде говоря, страх. Ничего подобного до сих пор капитан не испытывал.
* * *
Хозяин, крепко сложенный коренастый латыш, имел обыкновение в спокойной обстановке говорить тихо и никогда не повторял сказанного, как будто все только и старались изо всех сил, чтобы выслушать его указание и тут же исполнить. Он усвоил манеры своего отца, фермера и человека хорошего достатка, у которого постоянно были нанятые работники. Именно таким образом тот и держал себя с ними – тихо раздавал указания, а если кто-то не расслышал, то никогда не повторял, зная, что всегда найдётся, кому объяснить, как угодить хозяину. Если же такого человека не находилось и работник делал не то, чего хотел хозяин, то попросту бывал бит.
Сын целиком воспринял властный характер отца. «Смотрите и слушайте, пока я здесь, потом будет некому всё объяснить». – Если же что-либо случалось не по его воле или вопреки его намерению, то агрессивное невнимание к нарушителю могло потом продолжаться неделями. Это чрезвычайно угнетало работников, которые обычно старались как-то выслужиться и получить прощение. Но всякие самостоятельные попытки были обречены на провал, пока всё полностью не проходило у самого хозяина. Тогда он вновь становился приветливым и разговорчивым. «Прямо-таки другой человек, – говорили тогда работники, – словно подменили».
Впрочем, подобные разговоры не приводили к каким-то улучшениям в отношениях. По-прежнему хозяин кого-то угнетал, а с кем-то был приветлив и ласков. Он наслаждался своей властью, даже когда почти никого не оставалось в его прямом подчинении. К примеру, если закончились сезонные работы и крестьянам приходило время заняться своим хозяйством, те, кто ещё приходил помогать, по-прежнему терпели хозяйское отношение. «О-ох, – вздыхали они про себя, – как же тяжело – говорить с человеком, как со стеной, от которой невозможно услышать ответ!»
* * *
В один вечер хозяйка дома грубо выговаривала Софье Ивановне, припоминая всё – когда та не положила сковородку или кастрюлю на место и, подумать только, так плохо их вымыла, что остались липкие жирные пятна. Ведь когда всё это засохнет, то будет не отмыть и придётся потратиться – купить кусок хозяйственного мыла. А сейчас можно было бы обойтись и без него. Стоило лишь подогреть воду и жёсткой щеткой хорошо отдраить посуду.
– Они, – обращаясь к Софье Ивановне, латышка говорила надменно и грубо, – не знают даже простых правил приличия. Они ничему не учились в школе и не уважают родителей!
– Полегче, тётенька, – Рыбакова старалась остановить латышку до прихода мужа, чтобы не испытывать его терпение, – сейчас вернётся муж, он может услышать и… тогда не могу за него поручиться!
– Они, – не слушая и не глядя в сторону Рыбаковой, продолжала хозяйка, наступая на неё всем своим телом, – они думают, что все должны за ними убирать, мыть и стирать!
– Да что вы такое говорите! – не выдержала Софья Ивановна и, вспыхнув, громко добавила: – Да разве вас о чём-то просили?! Уж скорей бы нам уехать отсюда!
– Вот именно, давайте к себе в город, где можно ничего не делать – не убирать за собой со стола и не мыть посуду…
– Тише, прошу вас, муж вернулся!
Алексей Петрович уже был в сенях, разулся и, сняв свой плащ-палатку, отряхивал с него капли дождя. Спустя пару минут он зашёл в дом. Женщины замолчали, но мрачная туча, казалось, так и зависла между ними. Пока латышка не открыла рот, они стояли друг напротив друга, словно боксёры на ринге. Долго это не могло продолжаться, Рыбаков уже начал догадываться – что-то здесь не так, и в недоумении поглядывал на обеих женщин.
Надо сказать, что хозяйка не переносила неловких положений, когда она не могла понять, чего от неё ждут и что вообще дальше будет. Ей казалось, что всё это ставит её в дурацкое положение, и оттого латышка была способна совершить всё что угодно. Действительно, спустя пару мгновений разразилась настоящая гроза, да такая, что в здешних местах и не припомнят. В смысле последствий…
– И они, приезжие, мне будут что-то ещё говорить! – На Рыбакова грубые слова хозяйки подействовали, словно удар под дых. Он задышал тяжело и нервно.
– Алексей, ты сегодня раньше, – Софья Ивановна пыталась отвести беду, – что-нибудь особенное было?
– Да-да, – не давая ответить, продолжала разошедшаяся латышка, – они приезжие, а ведут себя так, будто хозяева…
– Что тут у вас произошло, Софья? – Рыбаков пристально посмотрел на жену, которая уже не могла скрыть прежних эмоций. – Кажется, нами здесь недовольны?!
– Кто будет доволен, если она такая… н-не-порядочная, прямо неряха, ну-у-у… как шлю-у-ха! – латышка уставилась на Рыбакова, который уже почти не владел собой.
Он очень любил свою жену, и последние слова резанули его прямо по сердцу. Словно наждаком проехались по его мягким тканям, вместе с кровью вырывая куски плоти. На их месте образовались раны, которым ещё долго-долго заживать, и пройдёт ли всё, никто не знает. Наполняясь сочными каплями бурой крови, готовой брызнуть в разные стороны, сердце сжалось и замерло…
Латышка же попросту не могла по-русски выразить себя. Оттого и грубила, когда слов не хватало. Ей хотелось представить что-то значительное и чтобы все выслушали её, а для того, полагала она, надо говорить громко, грубо и без остановки. Что и делала, только результат был обратным – уставший после долгих разбирательств на работе Алексей Петрович пришёл настолько раздражённым, что не хотел и подумать, что могли бы значить эти по-мужски грубые и нелепые выражения латышки. Ему просто-напросто не хватило сил разобраться – так Алексей Петрович объяснял потом происшедшее самому себе.
Он двинулся прямо на латышку, подняв правую руку и словно пытаясь ей прикрыть хозяйке рот и остановить поток её брани. Та, напротив, как одержимая продолжала ещё более грубо ругать всю его семью и Софью Ивановну особо. Изо рта в разные стороны летели брызги слюны и всё более отвратительные эпитеты. Когда-то ещё в детстве вместе с прочими деревенскими научилась она бранным словам и шпанским выражениям от русского рецидивиста, скрывавшегося в местных чащах.
Как всё случилось и когда был пройден последний предел, никто потом сказать бы не отважился. Рыбаков стремительно придвинулся к латышке, и рука, уже неконтролируемая его сознанием, хлёстко ударила её по щеке. Не мужским ударом, конечно, но всё же ощутимо и весьма неожиданно для самого Рыбакова. Алексей Петрович отступил назад и с удивлением огляделся. Будто бы не он сам поднял руку на эту вздорную особу.
– А все ж таки… женщина, – запоздало мелькнуло в его сознании. Потом пошло совсем для него непонятное: уже как бы и не человек перед ним стоял, а какое-то, неопределённого возраста, пола и уровня развития существо. Оно угрожающе шевелилось, но это было неопасно, а для Рыбакова ощущалось скорее мерзко и отвратительно, как недостойное человеческого образа. Нечто подобное с ним уже было…
* * *
Однажды во сне ему привиделось, что он в траншее, куда спрыгнул вражеский солдат и нужно быстро заколоть его штыком винтовки, пока тот не напал. Алексей поднял приклад кверху и обеими руками крепко держа винтовку занёс штык над серой фигурой, согнувшейся на корточках после прыжка. «Словно животное, – мелькнуло в сознании Рыбакова, – убить не жалко, как на скотобойне».
Шевелившийся в грязной луже на дне траншеи серый ком действительно никак не походил на человека. Хотелось скорей отступить назад, чтобы случаем не коснуться всего этого. И ещё хотелось прекратить всякое движение этого существа, от которого исходила мрачная угроза. Не нужно бояться, просто у-у-бить его, ликовал Рыбаков, ощущая свою полную власть над ним.
Вот сейчас он выглянет, покажется его вражий лик, словно морда разъярённого бурого медведя, которого невзначай потревожили в берлоге. Ещё мгновение и разорвёт тебя могучими когтистыми лапами, если ты раньше не прикончишь его. Давай же, солдат, вонзай свой штык в грубое животное или оно набросится на тебя без страха и жалости! – Алексей покрылся испариной пота, видение не проходило, однако тянулось странно долго, как бы давая ему время на размышление.
Сколько всё это происходило, он не мог себе представить, и вот в какое-то мгновение сгорбленный вражеский солдат повернул к Алексею своё лицо. Из серо-шинельной массы выглянула… не морда животного, не клыкастый зев, а лицо семнадцатилетнего мальчишки, с выпученными от ужаса глазами. «Н-не-е-т, – кричали его глаза, – у-у-бивать нельзя… нельзя… нельзя! Я и ты… мы оба есть, и мы хотим… дышать и жить!»
– Знаю, – своими глазами Рыбаков согласился с солдатом, – но зачем ты здесь, разве не для того, чтобы убить меня!?
– Тебя обманули, как и меня, – беззвучно кричал тот, – теперь это ясно, ведь мы оба… есть!
– Но я защищаюсь, а ты нападаешь! – эта мысль вдруг пронзила сознание Рыбакова. – Это ты спрыгнул ко мне в траншею, а не я к тебе! И когда встанешь, то убьёшь меня, не так ли?!
– Дай распрямиться… повремени – увидишь, не трону тебя! – умолял юнец.
– Как же тебе поверить, ведь ты и я на войне, мы оба солдаты?! – поднятые с ружьём руки Рыбакова немного ослабли.
– Посмотри, как я молод, дома меня ждёт невеста… и мать с отцом ждут, – не убивай! Ты ведь не убьёшь, правда?!
Алексей почувствовал внутри какую-то слабину и опустил приклад на грудь, готовый вновь поднять его, чтобы вонзить штык в тело врага. Но, было уже поздно, сгорбленный солдат распрямился, в его руке мелькнул нож и сильным ударом вонзился в грудь Рыбакова. Сознание его поплыло – стало как-то безмятежно – вот, всё и закончилось: а-ах, х-хорошо теперь – войны больше нет, врагов нет и… жизнь продолжается! – сон закончился, надолго оставив Алексея в размышлении о том, что с ним было.
* * *
Действуя теперь, как во сне, он вдруг очнулся. Опешившая от неожиданной боли латышка отступила назад и чуть было не рухнула на пол, споткнувшись о кухонный табурет. Это вызвало новый поток площадной брани, хуже прежнего зацепившей Рыбакова какой-то бесчеловечной пустотой и жестокостью. Его рука, было опустившись после первого удара, снова поднялась вверх и занеслась над побагровевшим лицом латышки. Вот, ещё мгновение, и она опустится с большей силой, чем в первый раз. Тогда уже, может статься, удар придётся по-мужски крепким и…
Что могло бы случиться, Рыбаков потом даже не решался себе представить, ведь он себя почти не контролировал. А рука-то его, поднявшись высоко, всё же не опустилась во второй раз на голову хозяйки. Так и повисла в воздухе…
– С-с-сволочи ба-альшевики, поганые юды-каины… – уже потише, но с неукротимой яростью латышка горлом извергала из себя знакомые и непонятные слова.
Рыбаков резко повернулся, стремительно вышел на улицу и закурил. К калитке подошёл хозяин-латыш, поздоровался с Рыбаковым, кивнув тому головой и вошёл в избу. Алексей Петрович остался у калитки, докуривая папиросу и приходя в себя после случившегося. О том, что происходило в избе тем временем, он старался не думать, и вошёл обратно лишь спустя некоторое время. Латышка громко ворочала чугуны возле печи, собирая ужин для мужа, тот сидел за столом, угрюмо глядя перед собой и не говоря ни слова.
– Говорю тебе, ешь как следует, – бормотала хозяйка, а хозяин молчал, и чувствовалось напряжение. – Завтра будут подводы – в лес на вырубку с работниками…
– Слушайте, – заговорил Рыбаков, – погорячился… простите.
– Здесь не то, что в городе, – буркнула та, не глядя в его сторону, – найдётся кто покрепче…
– Молчи, баба, – грубо оборвал её муж, – твоё место у печи.
Воцарилась неловкая пауза. Усевшись за стол, латыши отвернулись от Рыбакова и тяжело молчали. Хозяин положил ложку и, скрестив руки на груди, неприязненно бормотал про себя, шевеля губами, словно произносил заклинание. Хозяйка смотрела ему прямо в рот, кивая головой. «Будто какие-то пришельцы, нелюди», – глядя на них и тряхнув головой, подумал Алексей Петрович, вспомнив свой сон и солдата в траншее, который умолял его не убивать, а потом первым напал на него.
