скачать книгу бесплатно
– Э-э, шторма не видали… на то и учат вас, морские волки, чтоб всю стаю за собой вели… – перебивая ветер, насмешливо прокричала «фигура».
– А вы, товарищ, кто будете? – отозвался Лапшин, с интересом посмотрев на вновь пришедшего.
– Кто есть кто?! – громко изрёк тот, по-философски подняв голову к небу. – Знать бы самому… а узнаешь, так и жить станет незачем.
Альберт Наумович Филонов был тем персонажем, о котором и самый тонкий психолог не смог бы сказать ничего определённого и, тем более, представить его личность тем или иным образом. Своеобразная завеса скрывала его… до поры до времени. И до сих пор ему не представлялось случая оказаться рядом с мичманом и Николаем, которые молчали не оттого, что надоели друг другу, а скорее, просто потому, что ни у кого из них не было желания говорить. Теперь им открылась такая возможность, и каждый из них воспринял её по-своему.
– Не слишком, как вижу, цените вы свою жизнь? – продолжил разговор Николай Сергеевич.
– Ах-м, отнюдь, свою-то как раз весьма…
– У этого, поди, страха-то никогда не бывало, – тихо пробормотал Фёдор, впрочем так, чтобы Филонов слышал его, – не обтёрся с наше, вот и говорит разное…
– А страх, дядя, и правда вещь полезная, – звучно проговорил Филонов, резко повернувшись к мичману, – как же без него?!
– Вместе со страхом приходит уважение, – убеждённо заявил Лапшин, – если оказался вдали от людей, где нет ни парткомов, ни милиции, там сам себе закон. Ну и другим, кто рядом с тобой, надо внушить свой закон, чтобы не удумали чего лишнего.
– А вас, видать, носило по весям, да, небось, ещё и с бригадой каких-нибудь лихих парней, – почти угадал Альберт.
– Носило, не носило, какая разница, – по-деловому рассуждал Лапшин, – главное, чтобы порядок был в коллективе, с кем бы ни довелось оказаться в глуши.
– Или на море… – кивнул Шульга.
– Так-то так, – Филонов покачал головой, – а ежели что эдакое случится? Скажем, прижмёт так, что выбирай – ты или он со своим «законом»! Ну, оказался, гм, в «коллективе» ещё один «начальник», что метит на твоё место. Убрать, одним словом, надо такого, иначе, гм… кранты! Что делать-то будешь, начальник?
– Так и надо – убрать… но тихо, – по-обычному буркнул Фёдор, – а то скинет тебя и всех погубит. Один – капитан, остальные – матросы! Матрос взъерепенился – наказать его, чтоб другим неповадно…
– Вдруг не заметил и упустил момент, – Альберт затевал спор и явно чего-то недоговаривал, – а твоего матроса уже многие слушают, тогда чего?
– Чего-чего… – Николай Сергеевич был твёрд в своих убеждениях, – пока у тебя власть – буйным «дать по мозгам» как следует, и остальные успокоятся. Если партия, к примеру, утратит контроль, страна покатится под откос. Жёстко и справедливо, со страхом и уважением – так только и можно.
– Ха-ха-ха, – громко рассмеялся Филонов, – «жёстко и справедливо»! А ежели кому не за дело, несправедливо, как тому быть? Обидеться? Поклониться со страхом и спрятаться? Этот страх потом на всю жизнь, ничего, кроме страха, и не останется. А закон-то ваш, по-моему, для всех, именно чтоб не боялись! А, «месье Робеспьер»?
– Не знаю, о ком это вы, но чувствую, что-то не так…
– Ах-м, бывает и такое, – неожиданно согласился мичман, – бывает, что по правде-то лучше, чем по закону…
* * *
Филонов попал на катер совсем не случайно, как могло бы показаться сначала. Присутствие здесь этой странной фигуры стало результатом стечения целого ряда внешне благоприятных обстоятельств. Во-первых, он был писатель, во-вторых, прилетел сюда из Ленинграда, а в-третьих, имел поручение от редакции написать повесть по свежим, так сказать, следам. Его повесть должна была стать для одних своего рода успокаивающим эликсиром, а другим предложить хоть какой-то подходящий ответ на их недоумения и утраченные надежды.
Повесть готовились сразу перевести на японский язык и передать в издательство, которое находилось в Нагасаки, неподалёку от городского порта. С японцами вели переписку, и спустя некоторое время решили, что советский писатель подготовит текст, и после перевода его адаптируют японские коллеги, чтобы книга появилась сразу на двух языках – в Ленинграде и в Нагасаки. А затем в качестве подарка книгу хотели преподнести на встрече в посольстве, чтобы помочь загладить острые углы.
В непростой обстановке после отселения японцев из Северного Сахалина, этот шаг культурного обмена как нельзя лучше мог бы сработать на уровне общего недопонимания и взаимных упреков. И, понятное дело, повесть должна была быть написана так, чтобы семьи японцев, кого собирались «выдворить» с Северного Сахалина, хоть в малой степени получили бы компенсацию, так сказать, своего морального ущерба.
За тем переселением, понятное дело, стояли могущественные военные силы, но всё-таки не мешало подумать и о «тылах». Почти каждый работник японских угольных или нефтяных концессий на севере Сахалина имел дом и семью, о будущем которых надо было подумать не только в плане их устройства, но и в душевном смысле. То есть стоило позаботиться, чтобы отселение из своих насиженных мест воспринималось ими как часть совместной программы, которая не должна оставить обид и недобрых воспоминаний.
Сделать подобное произведение поручили Филонову, который прославился своими опусами на болезненные национальные и классовые темы. К примеру, его последнюю книгу в редакции так и прозвали – «азбука интернационала». Как сумел Альберт Наумович повернуть болезненные национальные вопросы? С присущим ему «пограничным юмором» он задевал самое такое… Казалось, вот-вот проговорится, зацепит нечто больное, и… тогда понеслась – не остановишь! Однако нашему герою всегда удавалось «пройти по лезвию ножа».
Не оставляя шансов самому придирчивому критику, Филонов внезапно выводил героев из безысходного тупика, когда напряжение росло – «бикфордов шнур» стремительно горел, и вот-вот всё было готово взлететь на воздух. Тогда ни главному редактору не усидеть, ни партийным бонзам не избежать… И вот удавалось-таки спустить пар, стравить газ и ослабить канат… Потом «главный», едва остыв от горячки, похлопывая по плечу «виновника», приговаривал: «Эк-ка, брат Наумыч… вырулил ты опять! Но чем взял?! Просто ума не приложу! Талантище…»
Впрочем, о «талантище» довольно быстро забывали за текущими делами, пока не объявлялось что-то новое и, как всегда, авральное. И надо было опять в том же духе, чтобы «ни нашим, ни вашим». Долго не рассуждая, подкатывали к Альберту, а тот и так всё знал – ладно, пишите задание, буду ставить им мозги набекрень, глядишь, и получится. Слово за слово, редактор уже не вмешивался, пока тот не закончит опус, а потом действительно спускали пар. Примерно таким был талант у «бананового посланника» – что ни конфликт, нагнать дыма, и… в полумраке недоговорённых фраз и туманных намёков обойти острые углы, никого не задев. Одним словом, тот ещё был «дипломат».
* * *
Кроме уже известных нам трёх персонажей, на палубе никого не было, а в трюме скопилось немало людей, нетерпеливо ожидавших прибытия катера на остров. Истомившиеся от безделья дети возились друг с другом, а мамаши, устав наблюдать за ними, тревожно переговаривались между собой. При закрытых от брызг и холодного ветра иллюминаторах атмосфера была душная.
Не хватало воздуха, и казалось, каждый человеческий вдох забирает последние капли кислорода. Время от времени дверь на палубу приоткрывали, но совсем на чуть-чуть. Холод и сырость извне действовали отрезвляюще – тут же со всех сторон умоляющие голоса просили её закрыть. И правда, после удушливого тепла в трюме было легко схватить простуду, если глубоко вдохнуть тяжёлого морского тумана.
В углу ютились животные. Мелкая, комнатной породы собачка, рыжий пекинес по имени Дуся, надувшись, свернулась клубком и совсем не принимала затеи своей хозяйки. «Куда её несёт: можно ли было домашнее тепло променять на сущий морской ад?! Едва-едва удалось тут пристроиться среди друзей по несчастью. А надолго ли?» – подумала бы она, если бы могла рассуждать. Начисто лишённая этой способности, несчастная Дуся тревожно уставилась в одну точку, согласная на всё, лишь бы когда-нибудь закончились её страдания.
Дусина хозяйка отправилась на Сахалин неожиданно и совсем не по своей воле. В чёрном пальто и повязанном на голове тёмном платке она пристроилась у стены на большом чемодане, затерявшись в полуосвещённом трюме. Алевтина Николаевна Рунова была учительницей и намеревалась, подобно своей питомице, весь век провести в домашнем тепле. Где-нибудь в тихой провинции, строго наставляя шустрых мальчишек и слегка укоряя девочек, растить всех в любви и ласке. Однако тихим мечтам не суждено сбываться, особенно в тяжёлое для страны время. Провинциальную среднюю школу пришлось покинуть, чтобы отправиться в дальнюю поездку на загадочный остров Сахалин.
Привязанная рядом с Дусей кавказская овчарка могла быть сторожевой на одном из военных складов или проводником где-то в экспедиции. Она и здесь тщательно исполняла свою роль – недоброжелательно оглядывала всех вокруг и, угрожающе рыча, готовилась, если бы не намордник, зажать мёртвой хваткой кого-нибудь подозрительного. Хозяина, по всей видимости, рядом не было, и овчарка нервничала. Но далеко отойти на катере некуда – он всего лишь поднялся на палубу. Это был Лапшин, который имел кавказца для охраны в его походах по малоизученным районам острова.
* * *
Переселявшиеся на Сахалин пассажиры катера, как водится, везли с собой домашний скарб: чемоданы, коробки, сумки были сложены горой в дальнем углу трюма. Уставшие от страха, мути в животе и шатания от стенки к стенке своих пожитков, люди не находили себе места, и никто из них долгое время не обращал внимания на животных. Но один милый эпизод помог немного разрядить тягостную обстановку.
Две пары кошачьих глаз выглядывали из большой корзинки, расположенной неподалёку от собак. Они испуганно озирались вокруг в поиске поддержки, хоть какой-нибудь, и… не находили. Вместо того появлялось всё больше поводов для беспокойства и тревоги. Устав жалобно мяукать, кошки начали скрести когтями по корзинке и чуть не опрокинули её вместе с собой. Закутанная в большой шерстяной платок девочка, сидевшая на мягком бауле с вещами, встрепенулась, быстро вскочила и успела подбежать, прежде чем корзинка упала. По-своему выговорив кошкам, она водворила корзинку с ними на место.
За всем этим наблюдал мальчик, около десяти лет возраста, её ровесник, который сидел на скамье, прижавшись к своей матери и обхватив руками железный столб с потрескавшейся краской и проступавшей сквозь неё ржавчиной. Когда девочка подхватила корзинку, он рассмеялся и посмотрел на мать.
– Здорово, что она успела! А то эти глупые кошки от страха убежали бы куда-нибудь и спрятались среди вещей в трюме. Потом не найдёшь…
– Тебе жалко их, да, Витя? – женщина с нежностью разгладила сбившиеся под беретом волосы на голове сына.
– Не то чтобы… просто девчонка шустрая очень…
– Она им задала как следует, теперь будут сидеть смирно.
Софья Ивановна, так звали женщину, была для местных условий неплохо одета и тщательно хранила свою аккуратную причёску, спрятав от ветра и дождя под непромокаемой косынкой. Её искреннее, выразительное лицо с привлекательным отпечатком жизни вселяло надежду в окружающих и словно просветляло их безрадостные лица. Мягкие руки довольно крепко обнимали сына, не отпуская от себя даже при сильной качке. Витя чувствовал себя уверенно рядом с ней, однако не оставлял надежды, наконец, побыть одному, ускользнув от мягких материнских рук. «Вот, – рассуждал он, – только бы сойти на берег, и… никто не удержит!»
– Смотри-ка, мама, эти кошки так напугались, что теперь в корзинке их даже и не слышно, – громко сказал Витя, скорее не для Софьи Ивановны, а для той девочки, что успела подхватить корзинку, прежде чем животные вывалились из неё.
– Они теперь поняли, что их не бросили, а просто везут на новое место жительства, – по-взрослому авторитетно пояснила девочка, которую звали Даша, она была дочерью Николая Сергеевича Лапшина.
– А твоя мама… чего, осталась на материке? – Витя вдруг спросил Дашу, и сам покраснел.
– Моя мама, – шустро отреагировала девочка, – живёт и работает в Москве. Она ждёт, пока мы с папой вернёмся из этой экспедиции.
– А что твой папа будет делать на Сахалине? – Витя усердно болтал ногами, делая вид, что ему совершенно не интересны ответы Даши. Он так старался, что всем сразу стало ясно, что именно это его сейчас волнует больше всего.
– Мой папа – геолог… и разведчик.
– А-а, понятно, – протянул Витя, – переодевается в чужой костюм и узнает чужие тайны…
– Он ходит по разным местам земли, чтобы разведать, где лежит то, что нужно человеку.
– Значит, он – первооткрыватель?! – Витя захлебнулся от восхищения.
– Ну не всегда первый, но в новых местах никто до него…
– Да? – Витя аж привскочил со своей скамьи. – И твой папа будет на Сахалине искать руду?
– Да, руду и, кажется, уголь, – Даша наморщилась, припоминая, – а ещё – нефть.
* * *
Софья Ивановна была замужем за военным и, судя по всему, более других пассажиров катера привыкла к постоянным сменам места жительства. Переезд из Хабаровска на Сахалин не был для них с Витей слишком тягостным и неожиданным, как это могло бы показаться. А накануне войны таковым не стало даже перемещение через всю необъятную ширь российских просторов от прибалтийской границы на Дальний Восток. Она обладала редким для женщины качеством – быстро собрать главное из вещей и без сожаления оставить прежнее «насиженное» место.
За недолгую супружескую жизнь Софья Ивановна привыкла ко многому и поняла главное – не стоит тратить остаток сил и энергии на то, чтобы пытаться что-либо вернуть. Напротив, лучше жадно впитывать новое из того, что уже есть и что ещё только будет. За это можно всегда быть благодарным судьбе. «Пусть всё есть так, как есть», – убеждала себя Софья Ивановна и никогда не ошибалась, даже в полукочевой и полной перемен жизни офицерской жены.
Едва устроившись с гарнизоном артиллерийского полка на границе с Латвией, муж получил приказ – на восток… на Дальний Восток. Времени для сборов – до вечернего поезда. И это было лишь начало – потом Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, опять Хабаровск… и вот теперь – Сахалин. Есть, от чего потерять покой. Однако Софья Ивановна уже давно была не из таких. Для неё время покоя навсегда осталось лишь временем ожидания перемен. Так надежней, то есть проще, ведь перемены уже не вызывают тревоги, когда их постоянно ждёшь.
Она знала, если муж молчит и не отвечает на обычные расспросы, значит, перемены на пороге. Заранее ни к чему не готовилась, а когда он наконец объявлял – завтра, мол, все… уезжаем, то не задавала лишних вопросов. Куда поедем, на чём и вообще… что там ждёт – запретные темы для семейного разговора. «Давай-ка, лучше не забудь, мм… альбомы с фотографиями, наш семейный портрет в рамке, ну и сама ещё знаешь, что…»
Конечно, Софья Ивановна знала, чего ещё не забыть! Не оставить себя, живущую воспоминаниями, прежними встречами, знакомствами, отношениями, которые далеко не сразу установились. Она хорошо помнила, как долго и с каким недоверием смотрели на них соседи. Не только те, что жили рядом на лестничной клетке, но и в соседних домах. Искоса посматривали даже на улице, где она обычно гуляла с коляской. Внутри неё по-царски возлежал младенец Витя – он блаженно улыбался и хозяйским взором осматривал едва видное из-под карниза коляски голубое поднебесье.
Можно лишь представить себе, каким во младенчестве мы видим из коляски небо над собой. Предусмотрительные мамаши обычно полностью всё закрывают, чтобы, не дай бог, не вышло чего недоброго. Во-о-он, к примеру, там, на пятом этаже стоят и курят – целая компания. А если вдруг они решат закончить перекур в тот самый момент, когда коляска будет аккурат под самым балконом? Хм, горящие окурки посыплются вниз, и, кто знает, не попадёт ли один из них прямо на Витю, такого маленького и наивного, что он даже и рот не успеет закрыть! Как-а-к… все «это» будет здесь, прямо на нём! Бедный мой мальчик! Чем потом объяснить и как успокоить, если вдруг «это», упавшее сверху, потревожит его сон.
* * *
Между тем Витя, вероятно, тогда уже крепко-крепко спал, тихо посапывая под навесом своей прогулочной коляски, и ему снился «взрослый» сон. Раннее утро: солнце светит так ярко, что сразу понятно – пришёл праздник. Витя, большой и крепкий, как отец, достаёт из шкафа офицерский китель и брюки-галифе. Те самые, что отец как-то примерял перед военным парадом прямо у его детской кроватки.
Улыбавшийся во весь рот и скакавший на своей кроватке от восторга Витя тогда громко и одобрительно мычал – м-ба-да-па, м-ба-да-па… что означало примерно следующее: «О-ох, хорош ты! Ещё бы, в таких шикарных ползунках! Только вот, понимаешь, слюнявчика-то не хватает! – закапаешь всё, когда кормить тебя начнут. Ну, где ты будешь… сначала парад или что там у вас ещё, а потом-то обед и тихий час, так ведь? А без слюнявчика зальёшь все ползунки морковным супом, потом и не отмоешь. Так мама всегда говорит, а уж она-то знает!»
Так вот, теперь сам Витя, как взрослый, достаёт все обмундирование, а сверху кладёт большой-пребольшой слюнявчик. Он же взрослый, значит, размер должен быть подходящий, как у отца, а может, даже больше!
«Когда вырасту, – снилось Вите, – стану огромным, выше всех, и буду носить отца и маму на руках. Ну… правда, не всегда же им меня таскать. Коляску куплю – на двоих, чтобы мама с папой всегда вместе были. Не так, как теперь – отца нет и нет, а мама ждёт. Наконец, приедет он ненадолго, побросает меня к потолку и… опять жди его! А так, в одной коляске, отец всегда будет с нами. А того дядю, что приносит ему разные письма, от которых у мамы краснеют глаза, посажу на горшок в углу. Там он и посидит со своими письмами, пока мы будем гулять. Когда вернёмся, пусть уйдёт и унесёт их с собой».
Воображение разыгралось. Вот, Витя приходит на военный парад, где много-много похожих на отца людей в кителях и галифе, а на шее у каждого повязан… гм, слюнявчик. У кого самый большой – тот важней остальных и смотрит свысока, мол, видите, как надо: дорастёте до меня и у вас будет такой. А пока, каждый знай своё место!
Витя чувствует себя маленьким, потому что у него на шее едва заметный слюнявчик – куда ему до генерала, того с самым большим! Однако хочется тянуться к нему и становиться все больше и больше. Тогда он потихоньку стягивает маленький слюнявчик со своей шеи, прячет его за спину и… тут понимает, что надо кушать аккуратно и не капать на себя морковным соком, тогда слюнявчик вообще будет не нужен. А тот, у которого он самый большой, выходит, кушает совсем неаккуратно и капает на себя больше всего, потому и слюнявчик у него самый большой.
Во-о-т в чём дело! – догадался наконец Витя и успокоился. Он решил, – чем тянуться за большим слюнявчиком, лучше научиться аккуратно и чисто есть. Так, чтобы не проливать ничего на себя и не крошить вокруг. Тогда, понял он, не нужно будет одевать большой слюнявчик и гордиться будет нечем. «Как хорошо, – тут же пришло на его детский ум, – что можно учиться и расти, а не искать вокруг, у кого что меньше, и не глядеть на них свысока». – Гм… совсем не по-детски подумалось нашему герою!
* * *
Не догадываясь о снах своего ненаглядного, шедшая за коляской Софья Ивановна размышляла: «Вот вырастет и… кем же станет мой Витя? Столько разных путей, а человеку – выбирать один. Военный? Конечно, это – понятный и надёжный путь, а всё же… Не всегда будет война, и не всем добрым и талантливым людям нужно учиться тому, как лучше воевать, то есть, как ни крути, устранять из жизни себе подобных!»
Оставаясь часто наедине с собой, когда Витя созерцал небеса из коляски или попросту спал, Софья Ивановна много думала о себе, муже и сыне: «Мы вместе… потому что любим друг друга. Есть наши друзья и много иных людей, все живут своей жизнью – кого-то любят, с кем-то спорят и кого-то ненавидят. Почему любовь не превосходит ненависть?
Когда любишь, тебе хорошо, когда ненавидишь – плохо, потому что не знаешь, чем твоя ненависть обернётся для тех, кого ты любишь. Витя… сейчас он такой чудесный и не может вызвать неприязни – ни у кого! А когда вырастет, то будет иметь соперников и, возможно, врагов. Придёт недоверие и подозрение… Ну почему, почему так вс» устроено? И вообще… кто положил основание для ненависти?»
Софья Ивановна не желала успокоиться и двигалась дальше, по-своему понимая то, что ей было дано почувствовать, глядя на сына и рассуждая о его будущем. «Разве самое главное, – спрашивала она себя, – уметь воевать? И не лучше ли так, чтобы всякий смог найти свой удел, не обижая другого?! Когда один стал на чужом пути, можно и обойти его, если не держать обиды. Немало места на земле, где не ступала нога человека, но вот почему-то именно здесь надо быть нам, а не вам?!
Конечно, если здесь родились и жили наши предки, так и должно быть. А если это не так и вы пришли просто потому, что вам тут нравится больше, чем там, где вы жили прежде? Не станет ли это поводом обижаться и держать зло на тех, кто здесь родился и давно живёт? Нельзя ли, – думала про себя Софья Ивановна, – сделать так, чтобы всякий был доволен тем местом, где он живёт? И сама себе тут же отвечала, – конечно, нет, иначе закончится всякое передвижение людей. Их развитие, связанное с этим, будет бессмысленно, и наступит… – здесь Софья Ивановна внутренне содрогнулась, – наступит хаос и всякая жизнь потеряет смысл».
* * *
«Итак, жизнь – это движение. А движение – это встреча с другими, не такими как ты. И встреча всегда вызывает твою собственную переоценку. Так, например, если встретил друга – он многое скажет о тебе и… ты поверишь ему, потому что он друг. А если тебе скажет тот, кого ты не любишь, то не поверишь, а будешь думать, что тебя обманывают, потому что ты его не любишь. И, – Софья Ивановна даже вздрогнула от ясности этой мысли, – когда любишь, то веришь всему, а когда не любишь, то ничему не веришь. И останешься в сложном положении, так как некому будет дать тебе совет… ведь ты никого не слушаешь и ничему не веришь!
Может быть, лучше верить и любить, – сделала вывод Софья Ивановна, – чем учиться воевать. Те, кто живут по-своему, не обязательно хотят прийти к нам, чтобы занять нашу землю. Возможно, они попросту не хотят, чтобы мы заняли их землю. Так, не зная истинных намерений, стоим друг против друга, одной мыслю одержимые – это враг, который хочет, чтобы нас больше не было. А он, враг, думает про себя, что именно они, то есть мы, хотим его исчезновения. Но, стоит оглянуться вокруг, легко понять, что кроме прямой линии бывают и касательные, которых неисчислимое множество. Если жить «по касательной», то хватит на всех – и пространства и времени, пока они вообще есть…»
Не слишком вдаваясь в рассуждения, Софья Ивановна всегда приходила к одной мысли – жить, значит, терпеть… себя и других рядом с собой. Тогда жизнь будет в радость, хотя бы это и случилось на самом севере самого восточного из русских островов. Она философски восприняла переезд на Сахалин и, пока катер приближался к острову, старалась в мыслях уйти от неизбежных в таких ситуациях тем. Когда, где и с кем… все эти вопросы исчезли в туманной дымке, когда шли проливом Лаперуза. На их месте возникали реальные лица и фигуры – те, что расположились в трюме или стояли на палубе: люди со своими жизненными утратами, поиском привилегий и опорой на прошлые заслуги, а также их бесчисленная поклажа и терпеливые животные – вечные оппоненты в собачье-кошачьих отношениях.
* * *
Кошки в душном трюме, наконец, одумались после происшествия и тихо заснули, свернувшись в общий клубок на самом дне корзинки. Хозяйка подстелила там соломки, на которую положила маленький старый половичок. «Когда тепло и уютно, не стоит нервничать», – убедительно заявила она, придвинув корзинку к своим ногам. Миловидная молодая женщина, одетая по-столичному, выглядела бы среди прочих пассажиров странно, если бы, кроме неё, на катере не оказалось много других «не местных» – приезжих из разных краёв огромной страны.
Алёна Кузнецова, хозяйка кошек, недавняя сотрудница геолого-разведочного института в Москве, отправилась на Сахалин по направлению кафедры. Вместе с её начальником Николаем Сергеевичем Лапшиным они будут принимать дела от японских компаний, чтобы дальше разведывать ископаемые. Теперь, когда перед ними всплывут новые материалы, всё изменится, и для начала хорошо было бы успеть перехватить достигнутое японцами, не одно десятилетие промышлявшими на севере Сахалина. Алёна хорошо знала по-английски и немного учила японский, надеясь всерьёз продвинуться в нём, когда прибудет на остров.
Давно не было вестей с фронта от младшего Алёниного брата Мишки, который до войны жил с родителями и от которого она была без ума. Мишка тогда реагировал по-своему, всячески избегая её внимания, обсуждая и посмеиваясь над ней со своими друзьями. Алёна, словно не замечая этого, угождала брату как могла и всё лучшее отдавала ему. Даже то, что мать с отцом приготовили исключительно для неё одной, обычно перепадало младшему. Мишка хватал всё, делая вид, что так и надо, а потом всячески показывал родителям, что совершенно не представляет, куда что делось.
Однажды, еще до войны, было такое, что он и ухом не повёл, когда дома стали искать, куда могла запропаститься граммофонная пластинка с американским джазом, та, что за большие деньги достал отец. Алёна училась игре на фортепиано и любила слушать джаз. Отец заказал последние записи знаменитого американца Эррола Гарнера – пианиста, чьи мелодии восхитительно звучали далеко за океаном. Теперь, полагал он, дочь сможет послушать их, а может быть, попробует что-то подобрать сама. Но не тут то было! – пластинка быстро исчезла, и Алёна лишь пожимала плечами, мол, не знает куда. Мишка хитро ухмылялся: смотрите, эта ничего не может уберечь, лучше дарите сразу мне, уж я-то знаю, куда смотреть и как сделать, чтобы ничего не пропало!
Между тем, нетрудно догадаться, кому досталась любимая пластинка. Конечно, как только Мишка её попросил, сестра, не задумываясь, отдала «младшенькому». Ну как же ему отказать!? А тот немедленно утащил пластинку к друзьям, чтобы выменять кому-то на возможность целый месяц кататься на его новом велосипеде!
Отец, между тем, дело не оставил и решил провести собственное расследование. Выделив соседским мальчишкам по паре шоколадных конфет, он без труда всё узнал. Заграничный раритет оценили в месячную аренду… велосипеда – настоящего «взрослого» велосипеда! – рассказывали они об этом взахлёб, а сами-то как мечтали… не о пластинке, конечно.
Чего не отдашь за то, чтобы вихрем промчаться по двору под завистливыми взглядами ребят! О-у, в окне показалось девичье личико – это она, по которой сохнет полдвора. Она… смотрит на меня, Мишку, а не на него, «грозу подворотни», которого боится вся шпана. Хоть сейчас, на короткое мгновение, она – моя! Завидуйте все, пока я лечу по кругу, всё быстрей и быстрей!
Пыль столбом, кошки попрятались под скамейки, с ужасом глядя на происходящее. Ещё круг и ещё! И вдруг… «А-й-а-я!» – послышалось от загремевшего на тротуар Мишки, которого больно придавило собственным велосипедом. «Велик» оказался слишком велик для него – привстав в седле, он едва доставал ногами до педалей. «Эх-м, ведь знал, что этим кончится… – подумал Михаил, с трудом выбираясь из-под него, – а все-таки… Было оно! – ощущение счастья, безраздельного счастья, когда все пристально водят глазами за тобой, несущимся по кругу, и навзрыд восхищаются!
* * *
Неожиданно для себя Алёна улыбнулась, припомнив довоенную историю с пластинкой. Отец был тогда не слишком суров, но всё-таки досталось им обоим. Это, как ни странно, лишь добавило её любви к брату. Она и котят двух взяла на остров, потому что думала, что когда-нибудь после войны Мишка приедет к ней. Пока будет ждать своего братика, они как раз подрастут и… воспитание получат, чтобы вести себя как положено. А то разошлись! – едва не опрокинули сами себя с корзинкой – один котёнок характером прямо в Мишку. Жалко – потом их в тёмном трюме не сыщешь, пропадут…
Незадолго до войны Мишка поступил в геолого-разведочный институт на тот же факультет, что закончила Алёна. И вскоре действительно мог бы оказаться, к примеру, на Сахалине. Но его планы были иными. Устроить себе столичную жизнь – вот о чём мечтал молодой повеса, хотя и понимал, что сначала придётся побывать в разведочных партиях. Только бы не слишком далеко от Москвы, думал он, полагаясь на удачу и везение. До распределения оставалось ещё время, а о сестре он даже и не подумал. Если она отправится в такую даль, куда не доберёшься, чтобы сестру навестить, то согласиться там работать всерьёз Мишке не пришло бы и в голову.
Он ходил щёголем – одевался у модных портных, а над его причёской колдовал именитый московский цирюльник, о котором, кстати, Мишка узнал от сестры. В первый раз Алёна записала брата к нему, сама отвела и познакомила. И, конечно же, заплатила за стрижку. Мишка потом намекал, так, мол, и эдак, сестричка, зарос я совсем, борода вот появилась, пора к твоему брадобрею. И тайком, чтоб не знал отец, она сдавалась: ну пошли, побреем твою бородку.
Когда сестра оказывалась далеко, к отцу нужен был другой подход – запас Мишкиного обаяния не имел значения. Это не то, что с Алёной, отцу надо было показать что-то реальное – успехи в учёбе, например. А с этим у Мишки не ладилось. Однажды едва не отчислили – «хвостов» было столько, что по телефону решить дело уже не получалось. Тогда с хорошим «армянским» отец двинулся прямо к ректору. Тот сначала отговаривался, мол, завтра совещание, то да сё. А потом смягчился: «Заходите, – сказал он, – только ненадолго». Они заперлись в кабинете, и… пошло-поехало. Ближе к полуночи, когда секретарша уже отправилась домой, они вышли – обнявшись и напевая что-то нечленораздельное. В общем, дело замяли, а Мишку перевели на следующий курс.
С грехом пополам дальше все понемногу выправилось. То ли ректор сказал, то ли просто потому, что Мишка худо-бедно стал заниматься. Ближе к диплому он даже вошёл во вкус и, говорят, представил вполне серьёзную работу. Впрочем, так считали только его друзья, прочие по-прежнему думали, что не обошлось без протекции. Иные даже шептали, мол, не Мишка писал, а за него всё сделали, потому что так ректор велел.
Оставив домыслы в стороне, можно сказать одно – Мишка не собирался никуда уезжать из Москвы, а хотел распределиться в научный коллектив какого-нибудь института. Для этого надо было представить хоть какие-то результаты исследований и опыт экспедиций, чего у «младшенького» совсем не обреталось. Тут и пришлось пойти на поклон к собственному отцу. Разговор состоялся, только не с тем результатом, что хотелось Мишке. Отец отказал в протекции, строго-настрого приказав, чтобы «младшенький» отправился в геолого-разведочную партию. «Если не в Сибирь, то хотя бы на Урал, – настаивал он, – так, чтобы парень понял, чем по-настоящему «пахнет» его профессия».
* * *
Перед самой войной состоялось Мишкино знакомство с Лапшиным, начальником партии, в которой он оказался. Первая же экспедиция стала для него настоящей проверкой на профпригодность. Действительно, зачем учился, потратил столько сил и времени, если эта профессия не по тебе? Опытный Николай Сергеевич не стал ломать Мишку, но и отлынивать ему не давал. Начальник постепенно втягивал его в практику разведки – кропотливый труд и перепроверку всего, что поначалу казалось очевидным. Лапшин растил в нём способность ощущать под собой не безымянную землю, непонятно из чего составленную, а добрую почву, по которой ходишь и на которой живёшь потому, что там есть всё, что тебе нужно для жизни. «Крепко стой на своих ногах и не пропадёшь, – приговаривал он, наставляя жизни, – а когда сам устоял, то и другим поможешь».
– Бывало, – вспоминал Лапшин, – всем надо поступиться… ну, забыть начисто, кто ты есть. Так вот…
– Николай Сергеевич, – не унимался Мишка, – всякий хочет жить и сам спастись. Как же поступить, когда тебе ясно, что погибнешь, спасая других?
– Перво-наперво, не думать об этом, иначе другому не поможешь и сам впустую погибнешь. – Лапшин задумался. – А когда по-настоящему все силы отдашь, чтобы другой не пропал, то, глядишь… цел останешься.
