скачать книгу бесплатно
Мы проскочили мимо овладевшего поэтом «философического зуда». В этом состоянии мало уравнять «ведро» с «посудой». Есть не менее важный разворот, в котором «ведро» получает смысл «границы двух эпох».
При всей ироничности тона, сказанное кажется весьма для автора важным, но рассчитанным на догадливость читателя и потому в открытую не развитым. Не исключен намек на потрясшее всех «эпохальное» событие – смерть Сталина. Тогда протягивалась бы связь к строке, проскользнувшей в самом начале поэмы: «Все было так,/ Как будет в коммунизме,/ По представленью любящих поесть». Насмешливое признание «зуда» означает не отрицание серьезности (дискредитированной советской «диалектикой»), а замену старой, исчерпавшей себя философии, новой, что позволяет понять «границу эпох» в значении смены концепций мира и человека, смещения центра тяжести с коллективного на личное.
Предупредительный знак этого смещения был дан в изначальном представлении героя как обособленного человека, сторонившегося общего (поездного) коллективизма. А знаком того, что автор нашел органичный для себя новый философский ориентир, был выбор символов (которым мы уделили столько внимания, поскольку на них держится поэма) – жестянщика и ведра. Символы скандально просты, столь же далеки от идеалов советского времени, сколь далека проповедь о «нищенстве духа». Неестественная приземленность и монашеский «запашок» выдают нарочитость авторской мысли, опору на аргументацию, игнорирующую престижность профессии.
Она была почерпнута не из книг. В поэме честно сказано, что герой «незнанья вовсе не скрывал». Старая актриса пыталась приобщить его к книгам:
Она с особой радостью давала
Свои святые книги пареньку.
Но с тайной грустью все ж подозревала,
Что он читает их через строку.
Его знания, скорее всего, были получены из третьих рук, сам образ «ведра» выдает речевую среду типа фольклорной, питаемой как книжными, так и бытовыми источниками. Языковая среда, в которой вырос Завальнюк, – украинская, хранящая память о «старчике», народном Сократе – Григории Сковороде. Вот у него, действительно, есть почти тождественный пример, прославляющий не жестянщика, правда, но изготовителя другого вида посуды – горшков. Ведущая идея – найти себе сродное: «стану последнейшим горшечником, <…> имея сродность к гончарному делу».[5 - Сковорода Г. Разговор, называемый алфавит, или букварь мира / Сковорода Г. Соч. в 2-х тт. – М., Мысль, 1973, Т.1. – С. 421.]Сковорода и пояснит нам суть дела: «Внемли себе и послушай господа своего. <…> Он один знает, что тебе сродное, то есть полезное. Сам он и поведет к сему, зажжет охоту, закуражит к труду, увенчает концом и благословением главу твою»[6 - Там же. С. 420.]. Герой поэмы Завальнюка, став жестянщиком, достиг высокого мастерства и высокой оценки в глазах людей. По логике, развиваемой Сковородой, этого и должно было ожидать. Поняв, «к чему ты рожден, да будешь для себя и для братии своей более полезным, нежели чужие советы и собственные твои стремления»[7 - Там же.].
Отношения Завальнюка с религией не просты, а поэма не дает оснований углубляться в детали. Заметим только, что предпоследняя часть завершающей главы начинается с «исторического экскурса» – эмоционально нейтрального рассуждения о «немудрящей церквушке», которая когда-то была гордостью старожила, а теперь «смотрят новостройки на гордую старуху свысока». Как есть, так и есть, но будь она не нужна автору, в поэму бы не попала. Но вернемся к «сродности».
Найти себе сродное – значит найти себя. Поэма достигла логического конца и мы можем повторить за автором: «Мы, как умели,/ Разобрались в главном». Герой обрел точку опоры, впереди – уже иные пути. Один из последующих сборников стихов так и будет назван – «Дальняя дорога». Автор мог бы повторить вслед за Андреем Платоновым, которого очень любил: «Три вещи меня поразили в жизни – дальняя дорога в скромном русском поле, ветер и любовь. Дальняя дорога – как влечение жизни, ландшафты встречного мира и странничество, полное живого исторического смысла».
В пути
поэма
Вступление
Перебрав воспоминаний ворох,
Прежнее увидишь наяву.
…Лебеда, растение задворок,
Тянет к небу пыльную листву,
Воет пес протяжно и тоскливо,
Сыч кричит,
Да где-то вдалеке
С дубом разговаривает ива
На своем древесном языке.
Тишь и темень…
Даже ветер гулкий
Присмирел
И только, чуть дыша,
Сонно бродит в темном переулке,
Старыми афишами шурша.
Кто-то вяжет тьму на звездных спицах
И того постичь не может, нет,
Отчего в такую ночь не спится
Человеку в восемнадцать лет.
В юности,
Вернее, в позднем детстве,
Мы в подвалы фактов не стучим.
Упиваясь красотою следствий,
Мы почти не ведаем причин.
Выборы дороги…
Время это
У меня еще не за горой.
Я бы мог помочь тебе советом,
Молодой, неопытный герой.
Только это – об стену горохом:
Для таких напутствия не в счет.
Всех ушедших по чужим дорогам
Ни один бухгалтер не сочтет.
Эх, дороги…
Нанести б на карты
До деталей каждую из вас
И однажды выложить на парты:
Дескать, получай, десятый класс,
Поклонись, мол, напоследок школе
И шагай до цели напрямик…
Если я и предложу такое, —
Ты подарок этот не прими.
Жизнь – маршрут,
Но если вдруг его ты
Зазубришь, как заданный урок, —
Скучной сразу станет до зевоты
Самая крутая из дорог.
Ничего не хочется добиться,
И не знаешь, на кого пенять…
Может, это надо —
Ошибиться,
Чтобы сердцем истину понять.
* * *
Не ночная свежесть виновата —
Парень от волнения продрог.
Что ни говори, а трудновато
Выбирать из тысячи дорог.
– Оробел, должно быть?
– Нет, не очень.
– В чем же гвоздь?
– Решиться не могу…
– Ты бы объяснил, чего ты хочешь,
Я тебе, пожалуй, помогу.
– Ты устанешь слушать.
– Не устану.
– Ты смеяться будешь…
– Никогда!
– Станешь отговаривать…
– Не стану.
– Я хотел бы… славы!
– Славы?
– Да!
Вырваться на трассу,
А затем бы
Позабыть о всяких тормозах.
Ненавижу черепашьи темпы,
Рыбье равнодушие в глазах!
Ненавижу плесенью заплывших,
Хоть окурки об него туши!
Ненавижу в двадцать лет наживших
Стариковский геморрой души!
Мысли, заскорузлые, как ворот,
Ненавижу более всего.
Ненавижу этот скучный город,
Пыльное спокойствие его!
Завтра я уйду навстречу бою
По дороге схваток и атак,
Чтоб на ней померяться с судьбою,
Чтобы жизнь свою прожить
Вот так!
И со сна,
О грунт споткнувшись слепо,
Ветер вдруг ударил в небосвод,
Приступ астмы покоробил небо,
Чуть отхлынул, вновь окреп,
И вот —
Только туч распластанные гроздья,
Только пыли вьюжные столбы…
Душное, безмолвное предгрозье
Вдруг над миром стало на дыбы.
В грохот грома,
Как в зубовный скрежет,
Вековую боль свою вложив,
Небо полыхающее режут
Молний раскаленные ножи!..
В отблесках зари золотокудрой,
В мощном громе грозовой пальбы
Над страною занималось утро —
Утро человеческой судьбы.
Глава первая
1
Что ни толкуй, а все же искони
Дорожной грустью все болеют, право.
Веселый окрик:
– Эй, ямщик, гони!..
А в грудь польется пряная отрава.
Ну, то понятно:
Что за скорость? —
Воз.
Да, может быть, еще трясет жестоко.
А тут —
Взревел горластый паровоз,
Пробили буфера,
И мимо окон
Поплыл вокзал, стандартный,
Как всегда,
На маловажных станциях Турксиба.
Киоск зеленый:
«Пиво и вода».
И водокачка с флюгером красивым:
На шпиле – конь,
Который, по веленью
Степных ветров, вертелся, говорят,
А ныне, по причине заржавленья,
На север скачет много лет подряд.
Картофельная темная ботва
И та гряда, где в детстве, не без риска,
Не из нужды, а так – из озорства —
Он воровал морковку и редиску.
Кудрявые зеленые газоны,
Куда приводит парочки весна.
И площадь та, где вечно глухо стонет
Надколотая молнией сосна…
А вот уж и землянки потекли —
Замшелых крыш затейливый орнамент,
И горы свежевынутой земли,
И всюду ямы, ямы – под фундамент.
А поезд мчит. И за окном бегут
Разъезда будки,
Плавно, как на лыжах.
Далекий медицинский институт
Уже на десять километров ближе.
Четвертый семафор с поднятою рукой…
По сторонам – веселые посевы…
Давно уж скрылась башня
И на башне конь,
С таким упорством скачущий на север.
2
Не можем ездить мы, не беспокоясь,
Что где-то неотложные дела,
Не можем не бранить курьерский поезд
