Радужная Топь

Потом глянула кругом.

Сырость уничтожила травы, но из-под пыли и трухи тускло поблескивали накрепко запечатанные глиняные бутыли – матушкины снадобья. Агнешка провела пальцами, стирая пыль и читая нацарапанные на глине метки, выбрала пару бутылей и вытащила наверх, выставила на кухонный пол. Выбралась сама, отряхивая юбку.

Выглянула в окно. Огород зарос крапивой и пустырником, но в темной мешанине то там, то здесь виднелись тонкие зеленые руки смородиновых кустов, унизанные алыми перстеньками ягод, а по ним взбирался ощупью крестоцвет – спасение измученного мануса.

Мелкие белые звездочки цветков, острые иголочки листьев. Трава – девке венка не сплести, тотчас переломится стебелек, осыплются звездные иголочки. А в руках опытной, знающей травницы – всемогущий лекарь, избавитель от боли, которую не всякий маг заговорит. А уж для мертворожденных истинный спаситель. Магова работа дорого стоит. Одного колдуна всей деревней кормят. А что может колдун? Дождь накликает. Измотанную роженицу поднимет, так чтоб уже к завтрему в поле вышла, от работы не отлынивала. Охромевшую корову или лошадку подлечит. А коли кого медведь изломает или мор на скотину нападет – понадобится палочник, а порой и книжник – тогда всем миром, в три села плату собирают.

Маг высоко голову держит, Земле не поклонится, не взглянет на мелкие белые звездочки. Только лекари-мертвяки в траве ползают, к матушке-Землице прислушиваются. С ними и говорит неприметная травка, шепчет иголочками листьев. Боль снимет, жар отведет, от всякой хвори помощница.

Вспомнилась Агнешке матушка. Хоть и золотница была такая, что впору палочникам и книжникам в ножки ей падать, а все-таки Землю слушала, в травах и цветах толк знала. Учила, как сушить, как настаивать, как мази и притиранья делать. И сама она силы своей будто стеснялась, при дочке колдовала мало, под людские слезные уговоры.

Словно простить себе не могла, что родилась ее Ягинка мертвячкой. Корила себя, что полюбила не мага, а «песью кость», красавца-пастуха. Свое колдовство было у него, особенное, не Землей-матушкой данное: на свирели играл – сердце защемит, пел – дух захватит. А коли ветер в груди, так и голос звенит, что твой колокольчик.

Не уберегли матушка и батюшка дочки-золотницы: за князя могла пойти, а бегала в ночь послушать пастушка. Убегала с пустым подолом, воротилась непорожняя.

Была бы словницей – заглянула бы в свою будущую жизнь, ужаснулась, прикрыла губы рукой и не позволила пастушку гладить белую девичью шейку, не разрешила украсть сладкого, как патока, первого поцелуя. Была бы высшей магичкой – заглянула бы ему в златоволосую голову, в ветреные мысли, и слушала пастушковы песни не на ночном лугу, а из высокого окна светелки.

Дышащего медом ночного луга не могла простить себе матушка, сероглазого пастушка-мертворожденного… А может, ставила себе в вину, что испугалась, повинилась перед родителями, отдала им на откуп жизнь нерожденного дитяти. Болело у них сердце за красавицу-дочку, вот и решились: ударили вместе силовым. И целились-то – в зернышко, меньше кукурузного, в новую жизнь.

Откуда им было знать, что зреет во чреве не маленькая «песья косточка», мертвого деревца отводок. Что просится родиться на свет будущая травница Агнешка. А по ней хоть всей земной силой ударь – шаркнет, да не заденет. А «отповедью» ответит втрое, вчетверо. Страшно ударила «отповедь», в одно мгновение лишив падшую и отца, и матери.

Похоронила красавица-дочка родителей и сгинула. Словно в воду канула.

Растворилась в лесных просторах, заблудилась в звериных тропах. Забыла, чья она дочь, забыла золотничью силу. Стала к Земле прислушиваться: не позовет ли за вину ответ держать.

И услышала, как шепчут у самой земли белые звездочки и зеленые иголочки незнакомой травки.

А как пришло время, рассказала дочке. Научила слушать.

Да, что греха таить – не только этому учила. Обжегшись на молоке, на воду дула отчаянно. Заклинала своей собственной болью и виной: слово свое держать, чужому не верить. Потому как переменчив человек: сегодня приласкает, а завтра…

19

Завтра…

Да лучше смерть!

Сердце вырвет, не иначе. А может, и того хуже – опозорит перед всем народом, заставит поступиться честью, гордостью. С грязью смешает… А как прикажешь жить, когда нет сил людям в глаза смотреть.

Бяломястовна жениха перед свадьбой отравить хотела!

Сами этого жениха и извергом зовут, и ветряным бесом, и кровопивцем. А такого не простят. Этак всякая девка от подневольной свадьбы к лекарке пойдет.

Поди докажи, что и в мыслях смертоубийства не держала – отсрочки хотела, всего-то три денечка. С красным солнышком попрощаться, косу девичью без спешки расплести, а приведет Землица, так и с Тадеком в последний раз перед венцом перевидеться…

Что ж будет теперь?..

Княжна Эльжбета заслонила глаза рукавом. Казалось, уж все выплакала, а течет слезка, катится, по щеке, по белой шейке за вышитый ворот.

Пойти, объясниться, прощенья просить… Может, помилует князь. Ведь показался сперва не зол, даже приветлив. Авось поверит честному княжескому слову. А словом не проймет, так всплакнуть покаянно. Разве ж утерпит, чтоб молодая красавица при нем плакала.

Элька посмотрела на себя в высокое зеркало, подняла белокурую головку, потерла холодными пальчиками заплаканные глаза, приосанилась. И призналась себе, что хороша. Хоть душу от вины да сожаления скручивает, хоть сердце ноет, саднит, как оцарапанное, в горле слезы стоят горячим комом, а все-таки необычайно хороша.

Авось и пожалеет Черный князь. Не как женщину, так как девочку. По годам невеста ему впору в дочери: семнадцать лет против сорока двух. Как не пожалеть…

Элька размечталась, присела на краешек скамьи. Застелившая взор печаль поредела, покрылась прорехами. И в прорехах этих уже завиднелось солнышко – надежда да отчаянная вера в свое счастье.

Взгляд княжны повеселел. Но ненадолго.

«Как же, простит… – с отчетливым ехидством прозвучало в висках, – растает от улыбки да в ножки бухнется. Это тебе не влюбленный сопляк Тадек. Сколько этаких красоток Черный князь за свою жизнь перевидел. И ножки стройные, и глазки заплаканные звездами сияют, да только где теперь эти глазки? Отлетела душа к Землице на утреню, пошли ножки червям на вечерю».

Не стала слушать Эльжбета злого голоса, утерла глаза, накинула темный широкий платок и выскользнула потихоньку из покоев. Только б маменька не проведала, что ее дочка в ночь перед свадьбой к жениху ходила. А о чем никто не ведает, в том и греха нет.

Расхрабрилась Элька. Лаской скользнула по темным переходам в гостевое крыло, к покоям Черного князя. Вот она, дверь – тронь рукой, постучи. А уж там как само сложится…

Но едва Элька подняла руку, чтобы постучать, как темнота за ее спиной дохнула вечерней прохладой и большая темная рука крепко взяла княжну за запястье.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – шепнул над ухом незнакомый голос. – Ночь на дворе, а темнота – не лучшая защита для девичьей чести.

– Пошел прочь, – горделиво отозвалась Элька, надеясь, что слова прозвучат грозно и твердо, как у матери, но на последней ноте голос предательски сорвался, и в нем послышался отзвук слез.

Невидимый в темноте слуга князя не затруднил себя ответом, а стал ласково, по-отечески подталкивать непутевую невесту прочь от покоев жениха.

– Да что ж это ты делаешь? – возмутилась княжна, досадуя на непокорного холопа. – Или плетки давно не пробовал? Может, у вас, в Закрае, и холопы вровень с хозяевами, так тут не дичь степная, не горы. Батюшка быстро выучит тебя господам подчиняться!

Страж княжеских покоев только хмыкнул, ослабил стальную хватку, по-прежнему загораживая дорогу. Вот, мол, маленькая княжна, и мы не дикари, рук ломать не станем. Да только и работу свою знаем крепко. Не велено пускать, и не пустим, хоть на ремни режьте.

– Уйди с дороги, мне с хозяином твоим потолковать надобно. Без лишних глаз… – огрызнулась Эльжбета. – А твое холопье дело – слушать. Ничего от разговора господину твоему не сделается…

При этих словах черную громаду охватило странное веселье: он хмыкнул, а потом и захохотал, почти беззвучно, так, что даже спящий за стеной не услышал бы этого смеха. Захохотал прямо в лицо княжне.

Элька задохнулась от гнева. Замахнулась и со всей силы ударила черную тень. По лицу метила, только незнакомец оказался выше, и ладошка княжны больно ударилась о широкую грудь.

– Шли бы вы, хозяюшка, восвояси. Нехорошо вам ночевать у жениха на пороге. – В голосе стража прорезался странный, гортанный рык, сродни тому, которым сердитая собака предупреждает, что терпение ее на исходе. Дрожь бросила по спине горсть снега, Эльжбета поежилась, но не отступила, повинуясь упрямому желанию объясниться с будущим мужем. И отчего-то князь, мрачный и разгневанный, казался ей сейчас куда менее страшным, чем его почти невидимый в ночи громадный страж.

– Все равно пройду, – бросила Элька, попыталась толкнуть великана в грудь. Но тот не шевельнулся и словно бы потерял интерес к надоеде-княжне.

Эльжбета собралась снова ударить наглеца, но не успела. Видимо, кому-то еще, может, и самой Судьбе пришла в голову та же мысль. За спиной стража что-то грохнуло, словно вдалеке выстрелили из пушки. Потому упало тяжелое, как сброшенный с телеги мешок овса. Защелкало, зашипело, посыпалось, разбилось.

Громила тотчас бросился на звук, теперь уже вправду забыв о незваной гостье. Элька проскользнула следом, но, перешагнув порог, тотчас вскрикнула и зажала рот рукой. И понять не успела, что видела. В лицо дохнуло серой и масляной гарью, глаза защипало от дыма, и в этом дыму блеснула и угасла неширокая – в ладошку – радужная полоска.

– Опять не то, в три радуги через червивый пень, – раздался откуда-то снизу грозный голос Владислава. – Чтоб его ветром над болотами сорок лет носило.

Князь лежал на полу. Он был едва одет – в одном исподнем. И на белой сорочке поверх черных пятен сажи выступило большое, бурое, на глазах разраставшееся. Владислав держался за самый центр этого пятна, и повсюду: над этой прижатой к груди ладонью, над плечами, над коротко остриженной головой князя – плясали, словно помешанные, белые змейки заклятья.

– Жив? Хозяин, Владек, – низко рыкнул слуга, пытаясь подхватить князя под руки. Владислав не позволил, оттолкнул протянутые руки.

– Зачем вернулся, Игор? – бросил он раздраженно. – Случилось что?

Великан-закраец ворчливо повторил попытку прийти на помощь хозяину. Его громадный бесформенный синий плащ, которого страж, видно, не снимал вовсе, и длинные седые волосы, свесившиеся к самому лицу князя, не давали Владу заметить Эльжбету.

– А эта здесь зачем? – гневно бросил князь, поднимаясь. – Убери!

Молчаливый Игор перекинул упирающуюся Эльку через плечо и вышел.

Недоумение и странное оцепенение охватило Эльжбету. Она даже не пыталась сопротивляться великану, не брыкалась, когда он схватил ее поперек тела и, как свернутый ковер, закинул на плечи. Покорно повисла вдоль широкой спины.

В глазах плясали сполохи света, окровавленный князь на полу, сизый дым, серые патлы огромного слуги, радужная полоска…

Игор бесшумно скользил над полом подобно большой птице. Даже его плащ не издавал ни единого звука, и какое-то время Элька слышала лишь гул своего сердца и шумное, взволнованное дыхание.

Молчаливый страж, нисколько не опасаясь хозяйского гнева, вошел в покои княжны и почти сбросил на пол свою ношу.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – сурово повторил невидимый в темноте закраец. – Говорят, во сне умнеют… И не заставляйте меня под вашей дверью караулить, потому как сердце повелевает мне быть в другом месте…

Элька хотела оттолкнуть навязчивого холопа и закрыть дверь, но едва не упала. Вместо того чтобы упереться в твердую, как скала, грудь великана, рука ухнула вперед, не встречая препятствия. Игор исчез, словно растаял в воздухе. Видно, поспешил к раненому господину. Растворилась в черноте ночи темная фигура.

По плечам княжны прошел холодок, пробрался в самую середку. Екнуло сердце. Снова встала перед мысленным взором маленькая радуга в покоях Черного князя.

«Ведь это он сам ее вызвал, – пролепетал страх, охватывая влажными лапками плечи, прижимаясь к спине. – Нечистый. Земной отступник. Здесь, в стенах дома, тремя золотниками запечатанного от колдовской угрозы, радугу расстелил. А если…»

Элька зажмурилась, не позволяя страху разгуляться, вцепиться в измученный переживаниями разум.

Не мог Черный князь радужной топью повелевать. Нет на то человеческой силы. То Земля на детей своих гневается, за неверие да бездушие наказывает. Правь князь радужной топью, все бы давно ему под пяту сами легли, милостью почитая. Уж лучше под чужой рукой, да без страха, чем ждать, что откроется рядом гибельное многоцветное окно, силу выпьет, тело изломает.

Может, и силен князь, но не настолько.

«Может, и не настолько, – зло зашипел страх, поглаживая холодком по затылку. – Успокой себя. Запрети думать. Подвенечное платье примерь – в пору ли. Красиво ли в гробу лежать будешь, в подвенечном-то? Думаешь, забудет князь, что ты отравить его пыталась, что видела, как он радугу в покоях развешивал? Веришь, что обойдется? Так спать ложись, авось сон хороший приснится. О семейном счастье…»

Страх глумливо мелькнул в глазах, юркнул под самое сердце, кольнул раз, другой.

Эльжбета, не задумываясь, рванула дверь и крикнула в темноту:

– Ядзя!

Но послушная Ядзя не откликнулась, видно, спала. Болтливые крепко спят.

Эльжбета двинулась ощупью в сторону девичьей – разбудить лентяйку, пусть поможет платье уложить. Но услышала в пустом, гулком доме тихий смех, осторожный глухой разговор.

«Бездельница, – подумала Эльжбета, прислушиваясь. – За полночь, а она по углам с ухажером жмется. Завтра хозяйку к венцу одевать, а у нее глаза совиные. Ох, завтра… Страшно, страшно-то как. Убьет меня князь… А коли не убьет? Под венец с ним идти? Радужному бесу клятву верную дать? Хоть бы спросить кого, словом живым перемолвиться… Матушка скажет – беги. А куда, от кого? И разве Черному князю день или два пути преграда, если он радугу на руке держит?.. А батюшка слово давал – не отступится, хоть сам бы он своими глазами увидел, что у Черного князя глаза семицветные… А может, уже взялась за свое колдовство словница Ханна и к утру охладеет князь к невесте?»

Рваные мысли метались в голове. Темнота ударила по вискам, ослепила и оглушила. Только звучал в глубине тихий ласковый шепот чужого свидания.

«Ах, Тадусек! – мысленно взмолилась Эльжбета. – Кабы ты был здесь, со мной. Ах нет, лучше б не был… Убил бы тебя Черный князь. Потому и обманул тебя батюшка, выслал домой – лишь бы любовь да храбрость под копье Безносой не подвела. Только видишь, что твоя Элька наделала…»

Слезы снова хлынули из глаз. И княжна уже не утирала их.

Пусть милуется дурочка Ядзя. Что ей, дворовой, сделается. О чем ей думать? Разве что как в подоле не принести, а то матушка-хозяйка со двора прогонит. Не печалит ее народное благо, господский расчет – вон, целуется темной ночкой по чуланам, смеется.

И она, Элька, смеялась, как с Тадеком да братцем Якубом босая на реку бегала.

А теперь что делать? Казалось, разумнее всего написать письмо, матушке, батюшке, братцу, Тадеку. Написать, как князя с радугой видела, как опоить его решилась, а он разгневался, подумал – убить хотела. Написать, что ежели случится с ней страшное, то он, князь, во всем виновен…

Страшное случится…

Тотчас замелькали перед глазами картины, одна ужаснее другой. Да только Элька не зря золотничий перстенек носила, не зря звалась дочкой Агаты и лиса-Казимежа. Прорвался сквозь путаный лепет испуганного сердца голос здравого разума:

«Случится. Страшное. Да только Владислав умен и силен так, что отцу и матери твоим не представить. Захочет погубить – погубит. И рук марать не станет – одним словом, да что там, взглядом заставит тебя, красавица, распустить золотую косу да в омут кинуться, или купить у травницы яду, мол, мышей вывести, спать княжонке не дают… Братец, конечно, вступится, распетушится, а что он теперь может, искалеченный, – он против сельского колдуна не выстоит, выпила радужная топь Якуба почти досуха. А Тадек? Гордый, честный, из-за угла не ударит, на поединок вызовет. Книжник против высшего мага… Самоубийство. Разве хочешь ты смерти своего Тадеуша? Свадьба назначена, и если не солгал князь, уж все окрестные княжества оповещены, готово все. А значит, не отступится Владислав, не возьмет добровольно позора на свою голову. Пойдешь под венец…»

Нет, нет, нет…

Растерялась Элька, всхлипнула, бросилась снова в комнату. Рассыпались мысли в голове, не клочками, мелким речным песком…

Бежать? Повиноваться?

Страх бросил княжну к окну, заставил распахнуть ставни. Луна хлынула в лицо, напоенная ароматами цветов прохлада, свобода…

И Элька едва не вскрикнула от отчаяния и тоски. Перегнулась через подоконник, подставила лицо лунному свету.

Руки на себя наложить? Побежать к реке, кинуться в черную воду – и нет бяломястовны Эльжбеты… Нет страха, нет мучительной безысходности, только покой. Мысль показалась такой приятной, что Эльжбета улыбнулась, и лунный луч скользнул на белую шею, погладил, словно одобряя, приглашая. Расстилая на далекой реке серебряную дорожку в темные глубины покоя.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – глухо шепнула темнота под окном. – Завтра вам под венец.

Эльжбета оглядела словно зачерненные углем облака кустов под окнами. От их темноты отделилась знакомая огромная фигура. Игор отвернулся от окна, не глядя на бледное лицо будущей хозяйки, откинул капюшон, и луна засияла в его длинных серебряных волосах.

– А чтоб сон ваш был крепок, – вполголоса добавил он, – Землице помолитесь. В самую пору вам молиться.

Игор так и не повернул головы, когда княжна захлопнула ставень, который тотчас с тоскливым скрипом пошел обратно. В растворенном окне было видно, как, шепча слова молитвы, прижалась белым лбом к стене Эльжбета.

20

– Кого, как не тебя просить о помощи мне, владыка грозный, царь предвечный, – голос перешел в приглушенный шепот, – не тебе ли видны все мы, рабы твои, не твоей ли высоты убоявшись, к земле пригибаемся. Не от твоего ли семени понесла Земля и выпустила из чрева своего истиннорожденных магов. Ты, Небо, все видишь, все знаешь, поделись со мной своей неизбывной силой, утиши как прежде боль мою, потому как не земле, а тебе душа моя обещана.

Ведьма кинулась на темные камни, скорчилась, всхлипывая от боли.

Старый жертвенник потемнел от времени, пробилась между валунами трава. Когда-то давно на праздник поклонялись здесь Земле. Вставали кругом истиннорожденные маги: от младшего – ведьмака деревенского до старшего – высшего мага. Теперь же на источенных временем камнях корчилась одинокая неказистая фигура ведьмы. Трудно было разобрать, стара она или молода, худа или дородна. Широкая юбка и растрепанные волосы делали ее похожей на сгусток темноты, и постепенно тьма сгустилась, признав в ней слугу, собралась вокруг скорчившейся на камнях женщины глухим коконом. Глаза ведьмы, обращенные к небу, казались почти белыми. Она говорила тягуче и медленно, словно во сне. Казалось, она не понимает, где находится.

Тьма обвила ее щупальцами, и тонкие черные лепестки проникли под кожу, впитывая страдание. Ведьма перестала стонать, поднялась на четвереньки.

– Благодарю тебя, властитель ветров, никогда не просила я тебя о другом, кроме как утишить мою боль. Но сегодня есть у меня еще просьба. Я верно служу тебе много лет. И если душа моя хоть что-то значит для тебя, откликнись, призови радужную косу Безносой на голову Чернского князя Влада.

Ведьма поднялась, медленно, словно неохотно, не отрывая побелевших глаз от темного небосвода. Раскинула руки так, что лоскутки тьмы полетели в стороны, заструились с ее локтей на траву. Она медленно повернулась, раскручиваясь на одной ноге, все скорее и скорее, пока опутавшая ее тьма не обратилась в черную воронку, перевернутым смерчем припавшую к телу земли. Жадная темная пасть словно вздохнула, и из-под камней заструилась прямо в жерло воронки бледная струйка, одна, вторая. Струйки переплетались в толстые белые жгуты, змеились по ним тоненькие молнии. Словно выцвело все кругом, побледнела, полегла трава, поникли головки лесных цветов. И казалось, содрогнулась земля от жадного касания грозовой воронки.

Ведьма протянула руки, и иссиня-черные, как ночное небо, лоскуты чужой, запретной силы обвили ее, вливая в тело колдуньи выпитые из земли капли магии. Камни вокруг нее накалились так, что стало заметно зеленоватое свечение вокруг самых больших валунов. Когда-то давно в этом жертвенном кругу маги сами отдавали Земле свою силу, сплетая сиреневую нить ведьмацкого заклятья с синей струйкой магии палочника. Завивалась вокруг них голубая бечева силы книжника, поверх нее – зеленая лента золотницкой ворожбы, по зеленому – золототканая тесьма искусства мануса в сплетении с белокурым локоном словничьей петли, и венцом – рубиновая капля едва ли не всемогущей мысли высшего мага.

Ведьма едва ли могла быть сильнее словницы. Скорее уж мана или книжница. По черному одеянию нельзя было разобрать, кто она по рождению. Ни единого цветного пятнышка не было заметно на ее длинной юбке и широкой рубахе, хотя обычно истиннорожденные гордились своей силой и не скрывали ее цвета. Но ведьма, и без того казавшаяся средоточием темноты, торопливо набросила на плечи такой же темный плащ, на котором не оказалось никаких знаков: ни княжеских гербов, ни знаков вольного мага. Никто не окликал ее, не торопил, ни единый звук не нарушал ночной тишины, но ведьма спрыгнула с камня, на котором еще мгновение назад стояла, воздев руки к усеянному звездами небу, и побежала к лесу.

Едва она скрылась за деревьями, над светящимися зеленью камнями хлопнуло с треском. И внимательное овальное око топи вперилось в темноту, словно выглядывая того, что позвал в этот мир радужную смерть.

Ведьма была уже далеко, так что потянувшиеся к ней незримые жгуты топи лишь ощупали край леса, поджидая любого, в ком найдется хоть капля силы.

Но ведьма даже не обернулась. Она получила все, что хотела, и теперь шла прочь, прибавляя шаг.

– Принесла ли ты, что я просила? – окликнул ее грозный голос. – Принесла, так давай скорей. Мочи нет. А то князь завтра же узнает, что в его земле небова жрица завелась.

Жрица вынула из складок юбки склянку и протянула в темноту. Чья-то рука торопливо схватила бутылочку. Послышался всхлип, видно, получив желаемое, скрытая темнотой просительница тотчас выпила снадобье одним глотком, с трудом сдержав бранные слова – до того горьким оказалось лекарство.

Но, видать, и действенным, потому что голос из темноты зазвучал добрее и приветливее.

– Спасибо, матушка, – отозвалась просительница. – Что сегодня за услугу хочешь?

– Достань мне подарочек от Чернского Влада. То, что он сам в руках держал.

– Да как же я тебе достану? Я к этому душегубу и близко не подойду, только если из-за свадьбы этой проклятущей, – воспротивилась излеченная просьбе своей врачевательницы.

– Вот хоть бы на свадьбе и раздобудь. Не так много я прошу, голубушка.

21

Это была не просьба – приказ. Хоть и произнесено было ласково, дружески.

И как смело это низкое, убогое существо приказывать. Может, стоило скрутить его, показать, на чьей стороне земная сила. Старый Болюсь уже чувствовал, как поднимается волной, приливает к горлу магия. Одно слово: и свалится грязный вымогатель в базарную пыль, скорчится, раз-другой втянет ртом воздух – и кончится, отдаст Земле душу.

– И не думай, старый прощелыга, – усмехнулся дружинник-палочник, словно читая мысли старика. – Силы-то у тебя хватит, но ума больше. А большой ум человека осторожным делает. Поостережешься, дед, княжьего палочника на базаре ударить. Пока тебя отповедь ломать будет, повяжут. А там, заклеймят, шатер отберут. Словник словником, а с голоду подохнешь, как простой мертвяк… Так что, старик, развязывай мошну, позвени – развесели душу хорошему человеку. А я тебя, как хороший хорошего, от плохих покараулю. Мало ли кто по базару гуляет…

Болюсь через силу расцепил кулаки, вытащил из-за пояса кошель и отдал палочнику. Тот взвесил кошелек на руке, усмехнулся хорошему улову и пошел дальше, оглядывая базарную толпу.

А Болюсь нырнул в свой выцветший шатер, чтобы любопытные не видели, как сурово сошлись брови старого мага, сжались в линию губы. Хорошо ты прожил свою жизнь, словник Болюсь. Гулял, пел вольной птицей, служил всем, никому не прислуживал. Силе словничьей радовался, такой, что не у каждого князя есть. Ни в чем себе не отказывал, ни в чем себя не упрекал. Думал, живется легко и с жизнью легко расстаться придется.

Посмеялась над ним Безносая, не допустила к костлявой ручке, покуда был красив, молод, силен. Отдала своему цепному псу – жестокому, неумолимому Времени. И уж он постарался: рвал когтями лицо, оставляя глубокие борозды морщин, жевал мускулы, превращая их в студень, забрызгал белой бешеной слюной бороду и виски.