На изломе

Не могла простить она себе окаянства и упорно, страстно гнала от себя образ Терентия, князя Теряева, да трудно, видно, бороться с дьяволом!

Вот она с раннего утра стоит коленками на голом полу молельной, смотрит на образ Спаса и перебирает пальцами листовицу[10].

Побледнело ее прекрасное лицо, умиление светится в ее глубоких глазах, и страстная, горячая вера огнем палит ее душу.

Но вдруг заливает лицо краска, негодованием вспыхивают очи, и она опускает руки. Опять он! Опять наваждение! Стоит на коленях, тянет к ней руки и говорит, говорит…

– Уйди, отойди, окаянный! Чур меня! – шепчет она в смятении и потом, рыдая, начинает класть поклоны и молится до полного изнеможения.

– Господи, не попусти! Сохрани и помилуй! Грешница я окаянная, геенне обреченная!

– Мати боярыня, почто крушишься так? – раздалось за ее спиной, и она обернулась.

В дверях стоял мужчина с блаженной, бессмысленной улыбкой на губах, со сверкающим взглядом. Вид его был неистов: босые ноги покрыты пылью и грязью, посконная рубаха с открытым воротом спускалась почти до пят, волосы на голове торчали копной, спускались беспорядочными космами и путались с бородой.

С палкой в руке, огромный, неуклюжий, он был страшен, но боярыня его не испугалась, а, тихо улыбнувшись, встала с колен и ответила:

– По окаянству своему, Киприанушка!

Он закивал лохматой головой.

– Радей, радей, мати! Ноне всюду пошло окаянство, так хоть там спасать душеньки бедные! Радей, мати! – сипло заговорил он, стуча посохом и разгораясь по мере слов. – Грядет антихрист, близко! Стонут праведники, в огне горят, но поют славу Господу! Ой, мати, мати, грядет им всем мзда по заслугам, и застонут они, антихристовы дети!

Речь его была темна и сбивчива, но на Федосью Прокофьевну она действовала неотразимо.

– Киприанушка, – робко сказала она, – али знаменье было?

– Знаменье? Буде оно, буде! Распалится гневом Господь, пошлет мор, голод, проказу любую. Слышь, как вопят окаянные? – И он стал прислушиваться, но кругом было тихо.

– Истинно, – заговорила боярыня, – великое поношение терпим!.. Киприанушка, не слыхал чего про попа Аввакума?

Юродивый поднял руки кверху.

– Грядет! На Москву буде страстотерпец наш.

– Когда?

– Сверзнется с трона своего Божий хулитель! Аки червь в пыли крутиться станет!

– Про кого говоришь?

– Про антихриста! Молись, мати, о наших душеньках! – И юродивый, резко повернувшись, быстро ушел из покоя, куда вход ему был во всякое время невозбранен.

Боярыня долго смотрела на дверь, за которой он скрылся, и старалась проникнуть в смысл его речей, наполнивших сердце ее и надеждой, и страхом.

Ах, если бы сбылось и вернулся из ссылки ее духовник, ее пламенный Аввакум!

– Бедненький! – и душа ее умилилась. – Страстотерпец миленький! Бьют тебя, заушают[11], поносят. Терпишь ты и голод, и холод в Сибири лютой. Слышь, там и солнышко не светит, и кругом погань…

– Матушка боярыня, – сказала, входя, пожилая женщина, – Иванушка свет проснулся!

– Проснулся, соколик! – с умилением произнесла Морозова. – Иду к нему. Помолюсь с ним, ангелочком!

Лицо боярыни осветилось материнской любовью, и она пошла к своему сыну, шестилетнему Иваше.

А юродивый Киприан шел по городу, махая палкой, и вопил:

– Радейте, бедненькие, радейте, миленькие, близок час расплаты за окаянство Никоново!

– Что он говорит? – шептали в толпе, идущей за ним.

– Слышь, Никона клянет! – отвечала старуха какому-то приказному.

Юродивый услыхал ее фразу и воскликнул:

– Истинно кляну! Что видим? Имя сыну Божьему переменили! Печатают ныне с буквой ненадобной?! Это ль не окаянство? Гляди, в государевом имени сделай описку, того казнить, а дерзают нарушать имя Божие? Антихристовы исчадья. Окаянные!.. А звоны? И те переменили! К пенью звонят дрянью, будто всполох бьют… Пожди, будет им ужо, как Господь разгневается!

– Ты опять здесь народ мутишь? О чем болтаешь? – вдруг закричали два человека с палками, внезапно пробившись через толпу к юродивому. Это были патриаршие приставы.

Юродивый радостно протянул им руки.

– Миленькие, вяжите! – заговорил он. – Ввергните в тюрьму, в яму злую, да приму поношения во славу Господа!

Приставы рады были такой добыче, но толпа оттеснила их, и послышался кругом глухой ропот.

Юродивые пользовались огромным уважением в народе. Приставы испугались.

– Нам вязать тебя не надо, а народ не мути!

– Слуги антихристовы, – закричал тогда на них юродивый, – геенну себе готовите и малых в сети свои уловляете. Ужо будет вам! – И он гневно поднял свою палку, от которой приставы поспешно увернулись. В толпе раздался смех.

– Ужо мы вас, государевых ослушников! – пробормотали злобно приставы и снова затерялись в толпу, которая увеличивалась с каждой минутой, слушая юродивого.

А тот уже с пеной у рта громил Никоновы нововведения.

– Книги святых отцов испортили. Православные семьсот лет молились по тем книгам, а ныне новые, и в них антихристовы словеса! Али святители до сего мудрого истинной веры не знали? Ох, ох, бедная Русь! Чего захотелось тебе за немцем вслед? Миколе-чудотворцу – имя немецкое Николай, а во святцах и нет Николая!.. Везде соблазн, везде окаянство!

Речь его лилась неудержимым потоком и словно электризовала толпу. Со всех сторон начинали раздаваться крики, вопли, и толпа бессознательно влеклась к патриаршему двору, готовая мстить за старую веру, но в это время в нее врезался отряд стрельцов и приставы с батогами – и посыпались веские удары направо и налево. Толпа рассеялась.

Но впечатление от слов юродивого осталось неизгладимо, и каждый понес в дом свое смутное недовольство и неясный страх.

Война, дороговизна, голод, разбойники.

Не есть ли это кара Божья за никонианство, за отступление от веры отцов и дедов?

И вверху, в теремах, также шло смутное брожение, хотя не в столь грозной форме, как в народе.

Но Никон был тверд, как скала среди бушующих волн, которые с плеском и шумом разбиваются о гранитные бока ее, не в силах даже потрясти ее, не только разрушить.

– Твори во истину и славу Божию, – говорил он, поддерживаемый восточными патриархами.

XVIII

Божья кара

Солнце только подымалось с востока и кровавым заревом озарило полнеба, засверкав лучами на куполе Ивана Великого. Народ в Москве уже проснулся, и начиналась шумная, суетливая жизнь на площадях и улицах.

Длиннобородые купцы приходили в торговые ряды, крестились на восток, на горящие словно в огне храмы, и медленно отмыкали огромные висячие замки своих лавок, в то время как подручные молодцы отвязывали злых собак и уводили их прочь от лавок.

Иван Безглинг, в кафтане немецкого покроя, длинных чулках и башмаках с пряжками, шел по улице, направляясь к Москве-реке, к дому Теряевых, когда наткнулся на толстого купца. Тот оттолкнул его и грубо крикнул:

– Шиш с Кукуя! Иди на Кукуй!

Безглинг отскочил в сторону, но в тот же миг почувствовал толчок в бок и отлетел в другую сторону.

– Шиш на Кукуе! – крикнул другой, толкнувший его.

– Пустите! – просительно сказал Безглинг, но купцы окружили его и, с хохотом толкая его из стороны в сторону, кричали:

– Чертов немец, иди на Кукуй!

Молодые купцы потешались над бедным художником, а более старые стояли в стороне и бездействовали.

– По-моему, – говорил один, – что черт, что немец – все едино.

– Тэк! – кивал другой купец. – Все единственно!

– Теперь они что? Кости мертвецкие в ступе толкут, черную немошь пущают…

– Братцы! – закричал кто-то. – Да ведь это Никонов богомаз!

– Ах он, песье отродье! – загудело кругом. – Ширяй его!

Седой купец даже замахал руками.

– Вот он, кургузый! Вот он, совратитель! Видели его, окаянного, Спасов лик! Срам!

Безглинг почти терял сознание от беспрестанных толчков; камзол его обратился в лохмотья, шляпа упала в пыль и затопталась ногами. Он уже мысленно готовился к смерти, как вдруг раздались окрики, появились слуги с батогами, и толпа быстро раздвинулась на обе стороны, очищая дорогу и обнажая головы.

– Что за шум? – резко спросил князь.

– Да вот, княже, кукуевский шиш подвернулся. Потешились малость!

– Никоновский богомаз! – крикнул кто-то из толпы со злобой.

– Дела у вас нет, длиннобородые, – с презрением сказал князь Теряев, – в батоги бы вас! Иди, Иван! – обратился он к дрожавшему художнику и хотел тронуть коня, но бедный Безглинг вдруг отшатнулся, упал на землю и стал корчиться. Лицо его посинело, изо рта показалась темная кровь, он вскочил с земли, взмахнул руками и снова упал уже без движения.

Толпа в ужасе смотрела на труп.

В этот миг вдруг появился юродивый.

Со стороны базара неслись смятенные крики.

– Началось! – завопил Киприан, потрясая посохом. – Час возмездия ударил! Бойтесь, никонианцы! Господь идет с гибелью.

– Мор, мор! – ревела прихлынувшая толпа.

Князь Теряев взмахнул плетью.

– Что там? – крикнул он.

– Мор, – раздались голоса, – на рыбном базаре падают и мрут!

– Гибель никонианцам! – ревел юродивый.

– С нами крестная сила!

– Гнев Божий! – раздались голоса.

– Убрать! – сказал князь слугам, указывая на посиневший труп, который лежал у ног его коня, и двинулся из толпы. Вдруг снова раздались вопли. Два человека извивались на земле в предсмертной муке.

Ужас объял князя. Он ударил коня и понесся в Кремль прямо к князю Куракину.

– Князь, неладно! – заговорил он, крестясь на иконы. – В городе мор!

– Да что ты?

Князь Куракин, толстый, низенький, от страха присел на лавку.

– Сам видел! Люди падают и мрут, корчась от болезни.

– С нами крестная сила! Милый князь, – заговорил он спешно, – иди до патриарха, скажи ему, а я к Пронскому! Что делать? То-то государь гневен будет!

– Божья воля! – ответил князь.

Он пошел к патриарху. Уже не на коне, а пеший и притом без шапки, перешел он патриарший двор и вошел в палаты. Отрок тотчас повел его к патриарху.

Князь стал на колени, принял благословение и облобызал руку Никону, после чего стал передавать, чему был свидетель.

Никон, высокий сухой старец с властным лицом и жестким взглядом, слушал его, изредка кивая головой.

– В грехах погрязли, – сказал он, – Божья кара! Иди, князь, до Пронского. Скажи, патриарх наказывает царицу с детками увозить спешно! Не мешкай, зараза сия гибельна!

Князь опять склонился под благословение. Патриарх благословил его, и, когда князь уходил, он говорил уже своему дьяку:

– Записывай, я говорить буду!

Чума!.. Словно внезапная гроза с ливнем, разразилось это бедствие над Москвой сразу, без всякого предупреждения.

Правда, потом припомнили, что скот падал, но до страшного 9 августа 1655 года никто не думал о такой беде.

Люди падали в домах, на улицах, на площадях, в лавках. Воевода, сидевший в приказе Малой Чети, вдруг упал и умер в корчах. Палач, стоя подле дыбы, не успел поднять пытаемого и свалился. На Лобном месте повалились стрельцы, и испуганный народ разбежался вместе с палачами, дав преступнику нежданную свободу.

Смерть! Народ растерялся и не знал, где искать спасения: власти растерялись тоже, и только Киприан бесстрашно ходил всюду и, ликуя, кричал:

– Божье попущенье! Гибель никонианцам!

Патриарх написал воззвание к обезумевшему от ужаса народу. «Божья кара! – писал он. – Ей же покориться со смирением».

Он советовал держать посты, молиться и терпеть, но сам спешно уехал из Москвы вместе с царицей и царским семейством в Калязин монастырь.

Князь Теряев тоже услал под Коломну свою мать и жену и собирался услать Эхе с семьей.

Бедлая Эльза не могла прийти в себя от нежданной печали: ее жених, Иван Безглинг, пал первой жертвой заразы.

– Эльза, не плачь, – уговаривал ее Эдуард, – такова судьба.

– Ах, что мне судьба! – говорила она, заливаясь слезами.

Эхе ходил мрачный, хмурый, а дедушка Штрассе рылся в книгах, думая найти средство против страшной заразы, но она уже пробралась в дом Теряевых и выкосила всю семью добрых немцев.

Князь Теряев прямо из дворца, не заехав даже домой, проехал в дом Морозовой и велел провести себя к ней.

Вздрогнула она, побледнела, услыхав его имя, но тотчас поборола страх свой и, шепча молитвы, опять свиделась с ним в молельной.

– Почто занадобилась, Терентий Михайлович? – спросила она, стараясь казаться спокойной.

– Боярыня, – ответил Терентий, не глядя на нее, – в городе зараза, мор. Закажи людям собраться и тебя увезти. Все едут прочь!

– Киприанушка! – воскликнула боярыня, вспомнив его бессвязные речи. – Мор, говоришь? – И лицо ее просветлело.

– Божья кара на никонианцев! – сказала она убежденным голосом. – Чудо, чудо!

– Боярыня, люди мрут и в домах, и на улицах. Уезжай, Бога для.

– Я? – Боярыня даже удивилась. – А почто, Терентий Михайлович? Я замолюсь перед Господом, и он удержит меня. Вероотступникам гибель, а нас помилует, ибо нам иное уготовано!

Теряев изумленно взглянул на нее.

– Зараза не разбирает, – сказал он, – и холоп, и боярин – всяк умирает!

– Так, так! – ответила боярыня. – Но не стать бежать мне от гибели. На все воля Господа! И опять, в беде этой люди нужны: кого утешить, кому помочь, – а я уйду? Для того ли от Господа жизнь дана, чтоб беречь ее ради праздности? Ты едешь прочь?

– Я не смею! Я поставлен царем на дело.

– А я Господом Самим! Его ли ослушаюсь, – сказала вдохновенно Морозова.

Князь Теряев взглянул на нее в изумлении и трепете и низко поклонился.

– Прости, боярыня, меня, неразумного! Святая ты! – сказал он дрогнувшим голосом, а когда вернулся домой, какой ненавистной показалась ему жена, размалеванная, с черными зубами!

Он рад был, провожая ее под Коломну, и с горечью подумал:

– Умереть бы!..

XIX

Мор

Это была ужасная болезнь. По замечаниям тогдашнего врача Сиденгама, она состояла из корбункулов и воспаления в горле, развиваясь в несколько часов и не зная пощады к пораженному. В одной Москве погибло от нее в ту пору более двадцати тысяч человек!

Князь Пронский, высокий стройный красавец с русой бородой, сидел в своей палате и быстро писал донесение государю, зная, что о том же пишет и князь Теряев, и стараясь поэтому быть точнее в своих донесениях.

Время от времени он вставал, потирал лоб рукой, ходил по палате и снова садился писать. Послание подходило к концу.

«Все приказы, – писал он, оканчивая, – заперты. Дьяки и подьячие умерли, и все бегут из Москвы, опасаясь сей заразы. Только мы без твоего государева приказа покинуть города не смеем».

Он окончил и откинулся к высокой спинке стула.

– Так ладно будет! – сказал он, снова пробежав последние строки и прикрыв рукой глаза. С самого утра он чувствовал себя как-то нудно: устал словно. А правду сказать, и есть с чего утомиться!..

Народ мутится, смирять его нужно, уговаривать. Церкви заперты, попы все померли, отпевать некому, да и хоронить тоже. А убирать трупы надобно, потому смердят по улицам, и от сего наипаче зараза. Хоронить надобно не инако как колодниками: тем все едино – что на плахе умереть, что от заразы. И везде самому быть надо! Спасибо еще князю Теряеву. Молодой, да больно деловитый!..

– Князь Терентий Теряев повидать тебя, княже, хочет, – сказал, входя в покои, отрок.

Князь быстро встал.

– Зови, веди! – сказал он.

Терентий вошел, и они поцеловались.

– С чем, князь?

– Да вот государю отписку сделал. Может, прочесть захочешь?

– А зачем? Я тоже отписал. Вот и пошлем заодно: твое и мое. Сейчас и запечатаем. Давай свое!

Теряев подал и вдруг испуганно вскрикнул:

– Князь, тебе недужно?

– Не… не…

И в тот же миг Пронский упал на пол, облитый темной кровью. Терентий успел отскочить в сторону и громко позвал слуг. Холопы вбежали и в ужасе попятились назад.

Князь посинел. Белки глаз выворотились, и вид его приводил всех в невольное содрогание.

Князь Теряев спешно взял свое и его донесения.

– Берите князя и хороните в саду! – крикнул он холопам, но те не двигались с места, скованные ужасом.

– Пошли, княже, за колодниками, – кланяясь, робко сказал стремянной покойного князя, – а нам умирать неохота!

Князь грозно насупился, но палата вмиг опустела, а два часа спустя во всем доме князя не было ни одного слуги.

– Такова и моя смерть будет! – подумал Терентий и тихо вышел из дома.

Ужасен был вид улиц, по которым проезжал князь на своем аргамаке.

Дома и лавки, растворенные настежь, были пусты; то здесь, то там валялись трупы людей, застигнутых страшной заразой, и обнаженные до пояс колодники, вымазанные дегтем, волокли по улицам трупы, зацепив их баграми, чтобы свалить в общую яму.

Невыносимый смрад стоял в туманном воздухе, сеял мелкий дождь, и среди безмолвия, при виде смерти и общего запустения страх проникал в душу каждого и заставлял думать о Божьем гневе.

– Согрешили, окаянные! – вопил юродивый, бродя из улицы в улицу. – За никонианцев и ревнителей гибнут!

Князь Теряев проехал Кремль и Белый город и стал заворачивать к Москве-реке, когда увидел каких-то людей, которые спешно входили в дом и выходили из него с сундуками и узлами, складывая все на телегу.

– Воры! – решил князь и хотел их остановить, но потом раздумал.

– От своей кражи погибнут, – подумал он с усмешкой.

А люди, накладывая воз, весело переговаривались.

– Все к Сычу волоки, там поделимся. Панфилушка, волоки сундучок-то!

Панфил, бывший холоп воеводы Матюшкина, ухватил огромный сундук и, напрягшись, бросил его в телегу.

– Эка силища у лешего! – проворчал Шаленый.

– Трогай, что ли! – закричал Косарь, и телега, скрипя колесами, двинулась по улице.

Для них чума явилась пособницей их подлого дела. Они бесстрашно входили в зачумленные дома, где еще валялись трупы умерших, и ограбляли все, избегая только носильного платья.

– К золоту да серебру не пристанет, – правильно рассуждал Мирон, их атаман, и они тащили складни, ризы с икон, кубки, посуду и кубышки с деньгами, не боясь ни приказов, ни приказных.

Князь Теряев ехал дальше и вдруг в ужасе остановился, словно окаменев в седле.

Боярыня Морозова, нежная красавица, с головой, повязанной убрусом, сама, своими белыми руками держала голову охладевшего, скорченного трупа, в то время как верный ее слуга Иван и сенные девки несли труп на длинных полотнищах.

Князь пришел в себя и, спешно соскочив с коня, бросился к Морозовой.

– Федосья Прокофьевна, – закричал он, – что делаешь? Али не жаль тебе живота своего!

– Все в руках Господа моего, – с трогательной простотой ответила боярыня, – без Его воли не упадет и волос с головы!

– Но ведь это смерть!

– Попущу ли, чтобы праведный остался без погребения в добычу псам? – ответила она так же просто, и князь не знал, что ей ответить, и растерянно смотрел на нее.

Мрачно ходил он по своим опустевшим покоям и неотстутно думал о молодой красавице.

Что она? Что движет ее поступками? Отчего она не как все? И, думая о ней, князь умилялся.

Теперь, когда объятый ужасом город почти опустел и никто уже не дослеживал друг за другом, князь Терентий почасту навещал Морозову и слушал ее пламенные речи.

Она теперь перестала бояться его, не искушаемая его красотой, и горела к нему чистой любовью, как к своему ученику, а он, как малый ребенок, слушал ее, понемногу заражаясь ее страстными речами.

– К гибели идем, – говорила она, – несмышленые, дети малые, как стадо влекомые антихристом на погибель. В гордости статанинской Никон мнит победить веру Христову и алчет власти. А царь уже весь у него, и бояре совращены и народ ведут к гибели, терзая всякого, кто в вере тверд! Гляди, семьсот лет деды и отцы крестились двуперстно, ныне же дьявола измышление – троеперстное знаменье. Сие знак Сатаны!

Терентий содрогался.

– Вот поют вместо «благословен грядый» – «обретохом верую истинную», а где тако?.. Пишут Спасов образ письма неподобного… лицо одутловато, уста червонные, волосы кудрявые, персы надутые, и весь – яко немчин, брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано. А все Никон умыслил: будто живые писать…

И опять содрогался Терентий от ее речей и чувствовал, что что-то кощунственное, страшное вершит Никон.

А Морозова все говорила:

– Светочей наших, истых ревнителей, и гонят, и бьют, и огнем палят. Стонут они, голубчики, в сибирской стуже, в железо скованные, а Господь им силу дает: сим победиши!..

Терентий узнал и Киприана юродивого, и Федора, недавно прибежавшего в Москву от рязанского архиепископа Иллариона, которому был отдан за упорное староверство под начало.

Слышал от них Терентий про страшные муки, ими переиспытанные, и проникся к ним восхищением.

«Их истина, если они не боятся за нее терпеть такие мучительства!» – думал он и умилялся. Видимо, Бог помогал им переносить муки.

XX

Любовь и дружба

Князь Петр едва раскрыл глаза, проснувшись на другое утро, как первая мысль его была о полячке. Он улыбнулся и быстро вскочил со своего ложа. Отец его собирался к царю на поклон и ласково сказал сыну:

– Ну, Петруша, снаряжайся скоре к царю идти!

– К царю? – огорченно воскликнул Петр, но тотчас улыбнулся и кивнул головой.

– Мигом, батюшка!

Он выбежал из ставки, быстро ополоснул лицо холодной водой и вернулся, чтобы надеть кафтан и опоясаться саблей.

– Совсем воин! – сказал отец, с любовью осматривая сына. – Что, вчера много рубился?

– Было, батюшка, – ответил Петр и покраснел при мысли, что отец станет дальше расспрашивать и он выдаст свою тайну, но отец торопился к царской ставке.

У царя хотя и не было иордани, как в Коломенском, а все же он не любил, когда ближние опаздывали к его выходу.

– Идем, идем! – сказал он сыну.

Хотя до царской ставки было каких-нибудь двести саженей, но ни один боярин не шел туда пешим, дабы не унизить своего достоинства. У шатра, держа в поводу коней, стояли стремянные князей Антон и Кряж. Петр вздел ногу в стремя и, подымаясь на седло, сказал Кряжу:

– Придет жид, спрячь его до моего прихода. Вернусь в одночасье!

Кряж только кивнул головой.

Несмотря на походное время, царь, любя церемонии и пышность, сохранил свои обычаи. Так же совершал торжественно он свой выход, отстаивал обедню и трапезовал с боярами, так же пышно снаряжал охоту и с великим торжеством делал редкие объезды войска.

Теперь у своей палатки с золотыми орлами на устоях, на высоком кресле сидел царь в золотом кафтане, с царской шапкой на голове и принимал от бояр поклоны с утренним здравием.

– А, милый воин! – ласково сказал он Петру, когда тот десять раз отбил ему челом и приблизился к руке. – Давно я тебя не видел. Смотри, за битвами и про меня забыл, от Смоленска в спальниках не был!

– Твоя воля, государь, – ответил Петр.

Царь взглянул на него улыбаясь.

– Бейся, бейся! Мечом служить государю и того почетнее. Много ляхов побил?

Петр покраснел.

– Лют в битве, государь-батюшка, – ответил за него Матвеев, – когда Смоленск брали, я видал его. И теперь тоже. Лихой воин!

– Жалую, коли так, тебя в полковники, – сказал царь, – вон Битюгина убили. Возьми начало над его полком!

Петр упал царю в ноги. Такой великой чести он не смел и ожидать даже. Царь протянул ему руку в знак милости и весело стал беседовать с боярами о славных и быстрых победах.

Теперь Вильну взять, и конец походу.

Петр замешался в толпу бояр и свиты и со всех сторон слышал горячие поздравления.

Его все любили за молодость, смелость и открытый нрав.

– Ну, князь, дозволь и мне тебе поклониться. У тебя под началом буду.

Петр оглянулся и узнал Тугаева.

– Ты, князь! Да я же твой по гроб должник! Ты меня вчерась от смерти спас! Поцелуемся! – И они крепко обнялись.

– Недосуг мне нынче, – сказал Петр, – а ужо не откажи: побратаемся!

– За честь почту! – ответил Тугаев, радостно улыбаясь.

Петр едва дождался конца церемонии и снова обмер, когда царь позвал его к своему столу. Только в час пополудни, когда все полегли спать, нарушая исконный обычай, Петр пошел следом за Кряжем, ведя коня под уздцы.

– Где он?

– Я тут в роще укрыл его. Дрожит, – со смехом ответил Кряж.

– Зови его!

– Ясновельможный пан! – залепетал еврей, изгибаясь и кланяясь. – И как пан сказал, так я и пришел, чтобы вести пана. Пан пойдет?

– Сейчас! – пылко ответил Петр.

– А мои карбованцы? – трусливо спросил еврей.

– Деньги? – Князь растерянно оглянулся. Вернуться в ставку – еще, пожалуй, отца разбудишь.

– Хочешь взять это? – сказал он, отстегивая изумруд, служивший ему на вороте запоном.

Еврей даже вздрогнул.