Казнь

«Я совсем расстроился», – подумал Николай и, стараясь сосредоточиться, стал вслушиваться в слова панихиды. Но плавное течение мысли сбивалось и дробилось. Подняв глаза, он увидел Можаевых, и мысли его приняли новое направление.

Как красива Елизавета Борисовна; рядом с мужем она выглядит его дочерью, так молодо и свежо ее лицо. Но сегодня она что‑то необыкновенно бледна и уныла. Неужели ее так поразила смерть Дерунова? Что он ей? Очевидно, у нее иные причины. Вот взгляд ее исподлобья обвел всех окружающих и остановился на нем.

Что это? Она словно зовет его взглядом. Какие удивительные глаза, какая сила выражения! Николай невольно подался корпусом, но тотчас оправился. Нет, это не его зовет ее взгляд! Он устремлен на Анохова, и тот его понял. Тихо, почти не передвигая ног, он приблизился к ней… Она уронила платок, он с ловкостью губернаторского чиновника нагнулся и поднял. От Николая не укрылся крошечный комочек бумаги, перешедшей к Анохову в руку. Это продолжалось всего мгновенье, но Николай в испуге осмотрелся, не видел ли кто‑то, кроме него, этой сцены, и взгляд его опять встретился с сонным взглядом Лапы. Казалось, он на миг проснулся, что‑то вроде улыбки скользнуло по его губам, и лицо снова приняло сонливое, апатичное выражение. Николай вдруг вспомнил про встречу с Аноховым. Зачем он приходил вчера к брату? Надо узнать!..

Панихида окончилась. Дерунов лежал уже в дорогом дубовом гробу. Посетители смешались, окружив губернатора. Служащие банка положили у катафалка огромный венок из традиционных пальмовых листьев, сделанных из кровельного железа; пайщики Дерунова, в свою очередь, выразили скорбь венком из дубовых листьев того же материала, и все медленно, шаркая ногами и жужжа, как осы, начали выходить из зала.

Николай остался на месте. Он не двигался до той поры, пока зал не очистился от всех посетителей. Дьяк монотонно читал над покойником, в зал осторожно вошел Иван и, поднявшись на катафалк, стал оправлять парчу. Тогда Николай вышел из своего угла и направился к дверям.

– Кровь! – вдруг закричал Иван не своим голосом. Николай быстро повернулся; дьяк умолк.

– Где, какая кровь? – спросил Николай.

Иван, бледный как полотно, указывал дрожащей рукою на повязанную голову покойника, и глаза его выражали панический ужас. На белой повязке ясно выступила просочившаяся кровь.

Дьяк глубоко вздохнул и перекрестился.

– С нами крестная сила! – сказал он. – Был убийца!

Иван, придерживаясь за край гроба, сошел с катафалка и постепенно оправился. Увидев Николая, глаза его вспыхнули злобою.

– Идите, барин! – сказал он грубо. – Панихида окончилась, барыни не увидите, братец их ушедши!

Николай с удивлением посмотрел на него. Откуда такая злоба в его взгляде и голосе? Неужели и он тоже?.. При этой мысли Николай вспыхнул и быстро вышел из зала.

Похороны Дерунова были великолепны. Действительно, как написал потом Силин в» Листке», проводить покойника собрался почти весь город.

Нищие, в ожидании щедрой милостыни, толпы зевак, собравшихся смотреть на убитого, наконец, обширный круг знакомых, клиентов, служащих в банке, приютские дети, которых он был попечителем, старики местной богадельни – все собрались проводить Дерунова в его последнее убежище, где нет печали и воздыханий, но жизнь бесконечная.

Длинный кортеж заполонил всю улицу. Впереди тележка, из которой сыпали ельник, затем два жандарма, духовенство и певчие, затем роскошные дроги под пышным балдахином с недвижимым трупом, за ними длинная вереница попарно идущих детей, потом старики, знакомые, а там колесница с венками, длинный ряд карет – и с обеих сторон толпы народа, пользующегося случаем посмотреть на богатые похороны.

Медленно, но неуклонно двигался Дерунов к своему последнему жилищу, и, несмотря на всю торжественность процессии, был ли хоть один человек из громадной толпы провожавших, который чувствовал бы истинную утрату со смертью Дерунова? Был ли хоть один, чья торжественная серьезность на лице не явилась бы пошлою маской? Упала ли хоть одна слеза в течение трех дней со смерти местного банкира и дельца?

Впрочем, несколько горячих слез упало из глаз Захаровой, которая шла под руку со своею величественной матерью, исполненная тайной грусти и разочарования.

Сама же полковница Калкунова сияла великолепием. Со стороны можно было подумать, что и похороны устроены только для того, чтобы она могла шествовать за гробом, – с такой величавостью и грацией она ступала по мостовой, усыпанной ельником.

– Злодей, негодник! – говорила она нараспев, подцепив по дороге Лапу. – Состоите у меня жильцом, я считаю вас другом своего сердца, и вы, находясь в самом водовороте дела, ничем не делитесь со своим другом. Ну, будьте же паинька! Что, убийцу нашли?

Лапа дремал подле нее, хотя из‑под опущенных век глаза его пытливо смотрели на Екатерину Егоровну, удрученную печалью.

– А? Что? Вы говорили, кажется… – очнулся он.

– Злодей, притворщик! – полковница кокетливо ударила его по руке и обнажила образцы искусства столичного дантиста. – Он нарочно притворяется, что не слышит Убийцу нашли?

– Найдут, вероятно, – ответил Лапа, – следователь очень проницательный человек. Простите! – и он вдруг оставил полковницу, глубоко возмущенную его изменой, но она тотчас успокоилась, ухватив за рукав Силина.

– Вообразите, мой ветреный поклонник меня бросил, Степан Иванович. Будьте же мне верны, мой рыцарь. Скажите, ваша сестра очень убивается? Ее здесь нет?

– Чертовски! – ответил Силин, с отчаянием осматриваясь, нельзя ли, кого‑нибудь подсунуть в жертву этой руине. – И ее здесь нет!

– Ах, как я ей сочувствую! – встряхнула полковница небольшим палисадником на своей голове. – Моя Катя и та скорбит, что же она? Когда умер мой муж, я, помню, отказалась утром от обычной чашки кофе и плакала, плакала… Скажите, вы все знаете, убийца найден?

Силин сделал серьезное лицо.

– В подозрении, в подозрении. Однако простите! – и, быстро рванувшись в сторону, он скрылся в толпе.

Николай шел рядом с братом, который разговаривал с Весениным, когда его кто‑то взял под руку, и он с удивлением увидел подле себя Лапу.

На этот раз Лапа не дремал и глаза его светились живым огнем.

– Хожу один в огромной толпе как неприкаянный и решился подойти к вам. Вы не в претензии?

– Ничуть! Чем могу быть полезен? – сказал Николай.

– Обществом, только обществом, – ответил Лапа. – Здесь такая арена для наблюдений, с кем же поделиться впечатлениями, как не с писателем. Ах, и я когда‑то писал! Стихи писал. Потом бросил, сознав, что это бред больной души и раздражение пленной мысли. Стал изучать право и сделался письмоводителем при следователе…

Николай шел молча, тяготясь непрошеным обществом Лапы.

– Удивительно, сколь чувствительны вообще женские натуры, – продолжал без всякой последовательности Лапа, – я не говорю про почтенную супругу податного инспектора. Она превратилась бы в гору, если бы не плакала при всяком чуть – чуть удобном случае, но взгляните, например, на Елизавету Борисовну Можаеву: на ней лица нет! Взгляните на Захарову, у нее глаза красны, как сигнальные фонари. Да и муж ее огорчен, верно. Он вчера и на службе не был. Вы не знаете, что с ним?

– Он болен, простудился, – ответил Николай, – мы с ним оба были под дождем в ту страшную ночь…

– А! – протянул Лапа. – Гуляли! – и он вдруг рассмеялся. – Вы не рассердитесь! Я не над вашей прогулкой. Смешно, что сама Захарова и ее прислуга уверены, что он в отчаянье сидел запершись, а он вышел и гулял себе вволюшку.

– Откуда вы знаете, что он заперся? – грубо спросил его Николай.

– Господи, да ведь я живу у ее мамаши. Вон та чучело! Как же мне не знать‑то! И сильно промокли? – вдруг спросил он.

Николай усмехнулся.

– Теперь обсохли; что было, то прошло, – ответил он с насмешкою.

– Не пойму, чего так она убивается? – сказал словно про себя Лапа и вдруг погрузился в свою обычную спячку. Николай отошел к брату; брат любовно взял его под руку, а в это время Весенин говорил:

– В ее печали что‑то мистическое. Она, верно, очень религиозна…

Николай насторожился.

– Вы про кого говорите?

– Про Анну Ивановну, – ответил Яков, прижимая к себе его руку, а Весенин продолжал:

– Наша Вера Сергеевна очень ей сочувствует и теперь пригласила ее к нам на все лето.

– А когда вы едете? – встрепенулся Николай.

– Хотели сегодня, ну, а теперь придется отложить до завтра.

Процессия пришла на кладбище. Гроб с останками Дерунова внесли в церковь. Провожавшие меньшею частью вошли в церковь, большею – разбрелись по кладбищу.

Елизавета Борисовна под тенью огромной липы, скрытая мраморным памятником и кустами сирени, жадно схватила Анохова за руку и заговорила:

– Наконец‑то! В первый раз после этого ужаса. Если бы ты знал, как я измучилась! Ведь это не ты?

Анохов изумленно поднял плечи. Лицо ее сразу просветлело.

– Ах, как я рада! Я думала, вы встретились, заспорили. Он сказал грубость, ты вспылил… Ах, что я вытерпела! А потом, – она опять схватила его руку, – относительно их…

– Будь покойна, – ответил Анохов, – я видел Грузова (письмоводитель у нотариуса), и покойник не приносил их, ну а в бумагах я задержу их.

– Как?.. Анохов улыбнулся.

– Я внушил губернатору, что у Дерунова могут быть компрометирующие бумаги, и он по моей инициативе снесся с прокурором. При описи бумаг буду присутствовать я и, едва их замечу… – он сделал выразительный жест.

– Милый! – она быстро оглянулась и, никого не видя вокруг, на миг прильнула к груди Анохова, потом опустилась на цоколь памятника и, держа руку Анохова в своей, нежно заговорила: – Завтра мы уезжаем! И на все лето! Впрочем, я буду приезжать, помнишь, как тогда? (Анохов кивнул и улыбнулся.) Но приезжай и ты! Будем видаться хоть раз в неделю. Иначе я умру. Я не могу жить в этом сплошном обмане без твоей поддержки!

Анохов взглянул на нее с любовью.

– Подожди немного, – сказал он, – мой патрон скоро переводится в Петербург на важный пост и берет с собою меня, а я тебя!

– Скорей бы! – вздохнула она и, резко встав, сказала светским тоном: – Теперь дайте мне руку и проводите до церкви!

Анохов почтительно подал руку. В это время мимо них прошел местный прокурор Гурьев, полный господин с бритым, мясистым, добродушным лицом, в золотых очках на курносом носе. Рядом с ним, вертя острым носом, шел Казаринов. Они оба почтительно поклонились Елизавете Борисовне и пошли дальше.

– Подозрения на всех, – продолжал следователь свою речь, – и на молодого Долинина, и на Грузова, и на прислугу, – но данных мало. Лапа ищет. Он по природе сыщик, ну и я…

– Помните одно, Сергей Герасимович, – густым басом ответил Гурьев, – что это дело сенсационное. Столичная печать уже обратила на него внимание. Вот вам случай отличиться. А кстати, – перебил он себя, – кто это пишет в» Новое время»? Не этот ли Долинин, он писатель, кажется?

– Нет, не он! Это Силин, зять покойного. Он и здесь пишет. Врет больше, – ответил Казаринов.

– Врет не врет, а от этих писак исходит якобы общественное мнение. Глуп он?

– Глуп! – уверенно ответил Казаринов.

– Так вы ему через своего Лапу, что ли, внушайте соответствующие мысли. Все, знаете, приятнее и для дела полезней, а то ведь он звонит, да не в те звоны…

– Лапа отлично это сделает! – засмеялся Казаринов.

– И главное, Сергей Герасимович, опасайтесь этих арестов. А то вы всегда, черт знает, человек шесть по подозрению упрячете да месяца по четыре держите. Помните, здесь не мужики!

Тонкий нос Казаринова покраснел.

– Я всегда действую по убеждению, Виктор Андреевич, и в настоящем деле я не постесняюсь, если это будет надо.

– Ну, ну, вот вы и вспылили, – добродушно сказал Гурьев, – ведь я же для вашей пользы…

И они пошли к могиле, где уже совершался последний погребальный обряд.

X

В доме Деруновых все было вверх дном. В кабинете покойника, вернее, убитого, прокурор, следователь, судебный пристав и, как чиновник губернатора, Анохов производили опись бумагам. Анохов с побледневшим лицом слушал слащавый голос следователя, когда тот, держа в руках толстую пачку векселей, диктовал фамилии векселедателей и суммы долга своему Лапе и приставу. Анохов тоже заносил эти фамилии на лист бумаги, в то время как Гурьев, лежа на диване со скучающим видом, чистил ногти.

– Евстигнеев 800 рублей; Семоненко 2 тысячи 500! Пурышев…

– Черт возьми, – прервал его прокурор, – почти весь уезд был в его лапах!..

«Не скрыть, не скрыть, – с ужасом думал Анохов, – он переберет их и передаст приставу, а тот, каналья, перевяжет их и присургучит». Но его ужас сменялся то проблеском надежды, то смутным тревожным подозрением по мере чтения следователя. Пачка приходила к концу, а имени Можаева все еще не появлялось в списке.

В это же время в столовой, гостиной, зале и других комнатах прислуга завертывала бумагой люстры, канделябры, картины, надевала чехлы на мебель; в комнате Анны Ивановны в детской шла торопливая укладка.

Анна Ивановна уезжала к Можаевым на лето. Силин метался по комнатам, отдавая приказания, следя за их исполнением, забегая то в кабинет – в роли хозяина, то к сестре – в роли заботливого брата. Суетилась и Вера Сергеевна, которой хотелось как можно скорее увести своего друга дальше от печальных воспоминаний, и только сама Анна Ивановна безучастно сидела на веранде. Лицо ее осунулось и побледнело, глаза ввалились и, окруженные синевою, казались огромными. Словно Анна Ивановна перенесла тяжкую болезнь.

И она, вероятно, предпочла бы всякую болезнь, даже смертельную, этому неожиданному удару.

Человек расстался с жизнью без покаяния, не простив людям и не прощенный ими. Может быть, за час, за минуту она роптала на него и корила его; может быть, даже в тот момент, когда над ним, отцом ее Лизы, была занесена рука убийцы, она желала от него избавиться. При этой мысли нервный комок подкатывался к ее горлу, душил ее, и она вся трепетала от суеверного страха. И кто убийцы?.. В тот день на этой же веранде… так же светило солнце… из сада доносился голос Лизы, и вдруг явился он! Он! В ту самую минуту, когда она о нем думала! Как пылало его лицо, как сверкали его глаза… Разве можно забыть такое лицо? И когда он заговорил, разве не был голос его полон угрозы? Она ведь знает, как он вспыльчив, он все мог, все!.. Нет, не из‑за угла; но если они ночью встретились и он вспылил… и разве он не грозил?.. И все она!.. Изменница, клятвопреступница… Разве была она честной женою, всегда ропща и тоскуя? И вот – казнь!..

Она в изнеможении прислонила голову к высокой спинке венского кресла.

– Анна Ивановна, – на веранду вышла разгоряченная от суеты Вера Сергеевна, – я Лизино все имущество забираю. И теплое, потому что… – Но, увидев, что Анна Ивановна делает усилие улыбнуться ей сквозь слезы, она подбежала к ней и заговорила с тревогой: – Опять, опять! Душечка, милая вы моя, да когда же вы перестанете так убиваться? Ну, что с вами, что пришло опять на память? Какие грехи? – она стала подле нее на колени и гладила ее бледные руки. Анна Ивановна поборола свою тоску и улыбнулась.

– Добрая девочка, – тихо сказала она, – и за что вы так меня полюбили?

– За все! – ответила Вера. – С вами с одной я чувствую себя так же свободно, как наедине с собой. И знаете, – впрочем, я уже говорила вам об этом, – я полюбила вас еще тогда, когда вы кончали гимназию, а я еще была маленькой девчонкой в шестом классе. Вон когда!

Анна Ивановна нежно положила свою руку на ее голову.

– Золотое сердце, вы для меня столько сделали в эти дни, что я не заплачу вам всей жизнью…

– Тсс! – Вера подняла кверху палец. – Об этом ни слова! Когда мы переедем к нам, тогда я спрошу у вас расчет. Прежде всего вы должны будете много есть, – Вера отогнула палец, – потом… Что вам, Иван, надобно? – прервала она свою речь, увидя стоящего в дверях Ивана.

– Виват, – сказал он, переминаясь, – там барыню просят, хотят беспременно видеть…

– Кто? – спросила Анна Ивановна. Вера поднялась с коленей, но еще не разжала руки с одним отогнутым пальцем.

Иван опять замялся.

– Все они – с, Николай Петрович! Шумят!

– Он! – вздрогнув всем телом, воскликнула Анна и торопливо, испуганно сказала: – Нет, нет, только не теперь! Скажите, что не могу… скажите – больна, занята!.. Вера! – она судорожно схватила ее за руку; Вера испугалась, увидев ее побледневшее лицо. – Скажите ему, подите сами. Скажите, что я не могу… чтобы он уехал. Да! – прибавила она твердо. – Уехал, уехал! – и, толкнув Веру, она снова опустилась в кресло в полном изнеможении.

Вера немедля, почти вслед за Иваном, вошла в гостиную и там увидела Николая. Он ходил и, смеясь, разговаривал с Силиным. Его смех после волнения Анны возмутил Веру. Она вся вспыхнула, окликнув его, но тотчас смутилась, увидев его лицо. Оно было радостно, когда он обернулся, и вдруг побледнело, словно вся кровь сразу отлила от него, а глаза растерянно устремились на Веру. Он даже не поздоровался с нею.

– Вы от Анны Ивановны? Что с ней? Она примет?

– Нет! – ответила Вера. – Она больна, она никого не может видеть, а вас… – она запнулась.

– В особенности? – с горечью подсказал Николай, и глаза его сверкнули.

– Нет! – тряхнув головою, решительно ответила Вера. – Она просит вас уехать.

Николай отшатнулся и повторил:

– Уехать?

Вера, совсем смутившись, только кивнула ему.

– Нет, нет и нет! – сказал он резко. – Я сейчас не буду назойлив, но я должен видеть Анну Ивановну и говорить с нею!

Иван стоял в дверях, и по губам его скользила насмешливая улыбка.

Силин с удивлением смотрел то на Николая, то на Веру, и, когда та поспешно ушла из комнаты, он обратился к Николаю:

– С чего ты разорался, скажи на милость? Вот уж не думал‑то! – он покачал головою и, подмигивая, прибавил: – Пережди! А ты сразу в карьер!..

Николай, не слушая его, повернулся и быстро пошел к сеням. У двери, будто возясь с ключом, его задержал Иван.

– Барыня думает, что это ваше дело, – произнес он тихо, но четко. Николай замер и гневно взглянул на Ивана; тот смотрел ему прямо в глаза, и в его взгляде Николай опять увидел непримиримую злобу.

– Да и мне тоже сдается, – добавил он нагло, распахивая дверь, – пожалуйте!

– Каналья! – задыхаясь, сказал Николай и с силою ударил по наглому лицу лакея.

В ту же минуту он одумался и растерянно остановился.

– Иван, простите меня! – виновато произнес он, но Иван, зажав нос рукою, сквозь пальцы которой сочилась кровь, свистящим от злобы голосом ответил:

– Помилуйте, Николай Петрович, нешто мы люди. Нас только бить можно да мораль про нас пущать. Смеем ли мы… – и, быстро повернувшись, оставил сени.

В страшном упадке настроения вернулся домой Николай.

– Ты там был? – с укором и тревогою спросил его Яков.

Николай швырнул шляпу.

– Там! Все меня подозревают, все! Даже их хам, Иван! Я ему морду разбил!

– Николай?!

– Да, да! Так‑таки и разбил! И жалею, что мало. Она не приняла, выслала Веру Сергеевну сказать: уезжайте! А этот скот вдруг мне в лицо: «Барыня думает, что вы, да и я то же думаю». Я – бац! Ах! – он схватился руками за голову. – Если Захаров завтра не признается, я пойду и сам донесу на него. Я не могу больше, не могу! Она завтра едет. Черт! – он топнул ногою. – Я не могу ехать за нею. Яша, что мне делать? – он опустился на стул и обхватил голову руками.

– Ждать, – ответил Яков, – успокоиться и ждать. Ты так волнуешься, что тебя можно счесть за убийцу. И из‑за чего? – добавил он задумчиво.

– Из‑за всей жизни! – пылко ответил Николай. – Ты или не знаешь, или не можешь понять этого!

– Мне кажется, – сказал Яков, – есть вещи в жизни, которые не берутся с бою. И потом, зачем тебе ее сейчас надо видеть?

– Убедить, что не я!

– Захаров скажет, и все объяснится.

– Ну, а мне тяжела каждая минута сомнения.

– Почем ты знаешь ее мысли?

– Я чувствую! В последний раз я был так резок…

– Замечательно, – с грустным, ласковым укором сказал Яков, – все время ты склоняешь я: я, меня, мне. Подумай же и о ней. Пусть она подозревает; значит, ты ей теперь ужасен. Так? Не пугай же ее; дай отдохнуть ее душе. А у тебя только ты! – Яков резко встал со стула и прошел в контору, где Грузов с усиленным вниманием разграфлял лист бумаги.

Николай долго смотрел на дверь, за которую вышел его брат, и сердце его смягчилось, и волнение вдруг успокоилось. Он грустно улыбнулся.

«Брат прав, – подумал он, – я часто упоминаю себя, но я же не эгоист! Если бы он мог понять, что тут на карту поставлена моя жизнь. Он проиграл свою, потому что я не верю ни в его покой, ни в его личное счастье… Но я хочу его, этого счастья! Неужели в этом эгоизм? Разве я ищу его за счет несчастия ближнего?..»

Он ушел в свою комнату. Грусть охватила его жгучею силою, он взял перо и стал описывать свое состояние. В это время прислуга подала ему письмо. Он разорвал конверт. Писал Полозов, редактор» Листка».

«Уважаемый, послезавтра ваш день, а от вас ни строки. Впереди еще цензор! Бога ради, пришлите завтра».

– Будет! – сказал он громко прислуге, ждавшей ответа, и усмехнулся.

Лучшее успокоение! Да, хорошо быть писателем: у него всегда есть шлюзы для спуска с избытком нахлынувших на душу ощущений!

Вечером он распахнул окно и лег на подоконник грудью. Полная луна выплыла на небо и светила ослепительно ярко. Николай смотрел на резкие тени, ложащиеся на дорожку от деревьев, и вдруг испугался. Тень высокого тополя легла у входа подле калитки, и Николаю на мгновение почудилось, что это труп Дерунова. Холодный пот выступил на его лице. Он вспомнил страшную ночь, потом задумался над мучительной смертью Дерунова, потом вдруг ему вспомнилось изречение из прописей: «Добрые дела не остаются без награды»; промелькнула в памяти история жизни Дерунова; страдания Ани; свои личные; что‑то роковое, вдруг разразившееся над ними, и он поспешно зажег огонь, сел к столу и на приготовленной бумаге четко написал заглавие фельетона: «Казнь».

Яков сидел в своей вышке и наслаждался ночью. Наблюдать небо было неудобно – слишком ярко светила луна и облака быстро и бестолково носились по небу, то очищая весь свод, то вдруг заполняя его, точно испуганное стадо.

Яков навел телескоп на одну звезду и долго смотрел на нее.

Скромный Альдебаран из созвездия Тельца светил ему кротким блеском. Он любил эту звезду. Когда‑то, гуляя с любимой девушкой, он долго вместе с нею любовался ею, и девушка, охваченная внезапным порывом восторга, сказала: «Пусть эта звезда будет наша!«Наша! Как мусульманин, молясь, смотрит на восток, так Яков, заканчивая свой скучный день, обращал последний свой взгляд на эту звезду, думая, что, может быть, он смотрит на нее в одно время с нею… из года в год уже много лет! Звезда все так же смотрит с неба, бесстрастно мерцая; повторяются душные летние чарующие ночи, но то, что было, прошло безвозвратно и никогда не повторится вновь.

Они были молоды и верили в счастье. Она уехала в Петербург, чтобы потом, когда он обеспечит свой день, вернуться к нему; уехала и – вышла замуж.

Яков вздохнул. Пусть она будет счастлива и покойна… Николай говорит, что он высушил свое сердце… Глупый мальчик!..

При мысли о нем он взволновался. Нелегко ему теперь, бедному! Чуткий, отзывчивый, неустойчивый, он весь отдается впечатлениям минуты и теперь переживает действительно страдания, хотя, быть может, завтра… Яков недовольно перебил себя. Нет, и завтра то же. Он верен в своих чувствах, хотя и легкомыслен порою.

Яков встал, спустился вниз и, подойдя к комнате брата, постучался.

– Войди! – бодрым голосом ответил ему Николай. Яков не узнал брата. Лицо его будто лучилось; он торопливо собирал листки исписанной бумаги и, взглянув на брата, засмеялся. – Я сейчас окончил фельетон для» Листка» и доволен своею работой. Ты думал меня увидеть убитым и утешать, а я теперь сильнее, чем когда‑либо. Наш Святогор – богатырь, прикасаясь к земле, получал силу; писатель черпает ее, изведя несколько листов бумаги.

Яков сел подле стола.

– Мне очень приятно видеть тебя таким молодцом. Трудно бороться с тем, что вне нас и нашей воли; но то, что в нас, всегда победимо.

– Хотя бы на время… до первой бессонницы.

– А ты работай, ходи больше, утомляйся – и не узнаешь бессонницы.

– Bene! {Хорошо (лат.).} – шутя ответил Николай. – Пойдем есть и за едой составим рецепт беспечального бытия!

Он встал и потянулся.

– У Некрасова есть строка: «Труд всегда меня животворил». Я всегда ее понимал, испытывал животворную силу труда на себе самом, и все‑таки лентяй. Почему это?

– Потому что ты никогда себя не дисциплинировал. Ты распущен…

– Идем есть! – перебил его Николай. – Жизнь – дорога, я – повозка, желанья – кони, разум – кучер и воля – вожжи. У меня гнилые вожжи и полупьяный кучер, кони мчат через поля и ухабы, шарахаются в стороны, но в конце концов где‑нибудь и станут, разбитые на все ноги… А она едет, – вдруг помрачнел он, – как мне грустно, Яша!..