скачать книгу бесплатно
Фуражка была абсолютно новенькая, ещё пахнущая нафталином (от моли). Её серая, – идеально круглая и твёрдая поверхность, – была слегка шероховатой и приятной на ощупь. По внешней границе окружности упругого донышка, тульи и околыша, окаймляя их, проходил белый тонкий кант. Спереди к околышу крепился черный блестящий лакированный козырек, с оловянными пуговицами по бокам, чтобы на них держался черный, и тоже лакированный, узкий ремешок. А точно в центре его красовалась небольшая латунная, кокарда, в виде буквы «Ш» сверху раскрытой книги.
Машка перевернула фуражку и посмотрела внутрь. Там к чёрной атласной подкладке был крепко пришит большой белый атласный ромб – с цифрами, обозначающими размер головы (ей достался №54) и с название швейной фабрики. Она залезла пальцами под тесный внутренний край фуражки и обнаружила там плоскую упругую металлическую полоску. И не без труда вытянула плохо поддающуюся, острую по краям, жёсткую стальную пружину.
Оставшись без поддерживающего её каркаса, фуражка мгновенно потеряла свою щеголеватую форму, вид и красоту, – сникла и повисла в Машкиной руке, словно какой-то серый завядший капустный лист. Не ожидавшая такого, совсем не желательного для себя результата, она озадаченно смотрела на бесформенный и уродливый картуз, вертя его в руках туда-сюда, – который всего несколько минут назад был совсем новенькой школьной фуражкой. Машка вздохнула и начала засовывать пружину обратно внутрь. Но пружина теперь никак не хотела лезть на своё место, упрямо извивалась и выскальзывала из-под околыша, и чувствительно била по пальцам при каждом надавливании на её замкнутый контур. Девчонка довольно долго промучилась, пока с трудом не затолкала назад плохо поддающуюся железку.
Но что это был за вид! Края донышка уродливо деформировались, словно колесо велосипеда, получившее «восьмёрку» при аварии! До Машкиного вмешательства идеально ровный белый кант перекосило, и он теперь криво, не совпадая со швом, извивался по верху фуражки. Как Машка ни старалась, он ни за что не хотел располагаться по окружности, как был задуман первоначально на швейной фабрике, его изготовившей. Она упрямо продолжала выравнивать фуражку, пока не добилась нужного результата. Теперь она стала почти идеальной, – надо только всё время поправлять появляющиеся на канте извилины. И если, конечно, особо не присматриваться…
Справившись с экспериментом по проверке фуражки на твёрдость формы, Машка теперь задумалась над тем, как она будет её носить. Ведь с длинными волосами это выглядело как-то не очень… И тут же, поддавшись сиюминутному порыву, она, словно опаздывая на поезд, бросилась в парикмахерскую, – благо, та находилась буквально через дорогу от интерната. Дождавшись, когда освободилось кресло, Машка, тихо спросила разрешения и влезла на него.
– Садись, – без всякого интереса к малолетней клиентке разрешила парикмахерша, одетая хотя и в белый, но не очень свежий халат. И, не глядя на неё, спросила: – Как стричься будем?
Маша не знала, что ответить и растерянно молчала. Ведь она ещё ни разу за всю свою жизнь не была в парикмахерской! Её всегда стригла дома мать или кто-то из знакомых – бесплатно. Она достала из кармана куртки всю имеющуюся у неё мелочь и попросила парикмахершу постричь, на сколько хватит денег. Та неопределённо махнула рукой, мельком оценив содержимое на ладони девчонки и, закутав её в простыню и разворошив роскошные рыжие локоны, снова спросила:
– А не жалко такую красоту портить? Ведь у тебя хватает денег только на то, чтобы просто отрезать косу.
Машка только пролепетала вполголоса:
– Режьте…
– Хозяин – барин… – Пожала плечами парикмахерша и приступила к стрижке. Но едва срезав часть прядей с её головы, она, вдруг отпрянув от кресла так, словно её из-под кресла, по крайней мере, ужалила змея, и с ужасом выкрикнула:
– Да у тебя полно гнид!
Машка, похолодев от её слов, втянула голову в плечи. Это было так знакомо… У них в интернате регулярно проводили санобработку и недавно тоже делали. Но, видно, в этот раз – не очень хорошо…
– Тётя… Вы только не кричите… не ругайтесь… Вы просто постригите меня налысо! – Жалобно, торопливым полушёпотом попросила Машка, оглядываясь не слышит ли её ещё кто-нибудь. Но в зале кроме неё других клиентов не было. Щёки её при этом от стыда горели так, что об них, казалось, можно было обжечься.
– Что?! Какая я тебе «тётя»? Племянница мне выискалась… Ты не могла привести себя в порядок, когда надумала сюда припереться? И куда только твоя мать смотрит…
– Я… я… в интернате живу… – Только и выдавила она, опустив голову. У неё защипало в глазах… Парикмахерша несколько секунд недоумённо и брезгливо смотрела на сидящую в кресле девчонку. Переварив услышанное, она тут же решила, что делать с оставшейся половиной отрезанных волос… Не выгонять же её в таком виде.
– Ах, вот оно что… Ну тогда всё понятно, – И не проронив больше ни слова, одним махом состригла под корень жужжащей механической машинкой все свои – и Машкины тоже – проблемы.
Так в один момент девчонка избавилась от своей золотисто-рыжей роскоши, которая мешала её замыслу. В зеркале она увидела себя абсолютно лысой, – словно это были репа, помидор или картофелина. Но у неё не было времени на осмысление своего нового облика, – её уже бесцеремонно сгоняли с кресла. И она снова протянула парикмахерше свои монетки, но та, оттолкнув её руку, коротко бросила:
– Да иди уже!..
По горячим следам только что пережитых впечатлений, стрижки наголо, стыда за случившийся конфуз, она думала, сколько вообще теперь преимуществ даёт ей отсутствие волос. И фуражку можно носить и больше не опасаться этих (она снова невольно покраснела). Торопясь в интернат, Машка то и дело по дороге щупала свою голову. Если водить по остриженным волосам от лба к темени, они так приятно кололи ладонь. Было непривычно и прохладно идти с лысой головой. Она радостно думала, что теперь фуражка ей точно пойдёт. И пока даже не догадывалась о последствиях своего опрометчивого решения.
Когда она вошла в комнату, там уже находились Римма, Валя и Люба. Не понимая, что случилось, все присутствующие ошарашено смотрели на неожиданным образом преобразившуюся Машкину голову. Девочки уже привыкли к её странным и неординарным выходкам, но чтобы она выкинула такое, – это да!..
Но хорохорясь больше из страха, что над ней сейчас, возможно, будут смеяться, – и больше из-за того, чтобы скрыть под ним показную браваду – с независимым видом прошла к своей кровати и с размаху плюхнулась на неё – так, что резко скрипнули стальные пружины на сетке. И демонстративно отвернулась к окну, надменно нарочито игнорируя все вопросы. Она только с нетерпением ждала, когда вновь останется одна и наконец примерит на стриженую голову свою новую фуражку.
Когда прозвучала долгожданная команда на ужин, и все помчались в столовую, Машка намеренно задержалась в спальне, хотя опаздывать туда без уважительной причины не одобрялось. Как только в коридоре затихли последние ребячьи голоса и топот, она торопливо достала из «балетки» фуражку и подбежала к зеркалу.
И едва она в зеркале увидела свой обновлённый облик, он сразу же поверг её в страшное расстройство и разочарование! На неё теперь смотрела некрасивая, словно покрытая сплошной апельсиновой коркой, рыже-лысая, безбровая, с торчащими ушами, с вдавленными, как у лошади висками, девчонка.
Машка судорожно вздохнула и, в отчаянии ещё думая исправить положение, надела на голову фуражку. Но теперь этот вид сразил её наповал. Окончательно! Перед ней стоял уже не привлекательный мальчик-гимназист, а какой-то этот отталкивающий косоглазый урод в нелепой фуражке! Даже не верилось, что только недавно она пошла ради неё на такую благородную жертву! И со злыми слезами, навернувшимися от осознания непоправимо содеянного, она в сердцах, что было силы, отшвырнула от себя фуражку, – ставшую теперь такой ненавистной, – в самый дальний угол комнаты возле двери.
В её самооценке, во взгляде на себя извне, – всего за каких-то два часа – произошла поразительная метаморфоза. Эйфория улетучилась, как утренняя дымка в знойный полдень. А наступившая реальность возникла в облике злорадной ухмылки. С запоздалым раскаянием она поняла всю нелепость своего опрометчивого шага: постричься, чтобы носить фуражку. Ей стало невыносимо горько и обидно за себя, за свою дурацкую мечту. И волос уже не вернуть…
Смелая, презирающая на словах «мещанские устои», Машка вдруг застеснялась, даже забоялась безволосой выходить в коридор или в столовую, представив себе, как теперь все будут над ней смеяться. И уткнувшись вниз лицом, в бессильной ярости начала грызть зубами ни в чем не провинившуюся перед ней подушку – от безвыходности и непоправимости своего положения. Эх, Маша, Маша… Не смотря на всю свою показную дерзость и браваду, ты, оказывается, в душе была так зависима от мнения толпы… Так и не сходив на ужин, она осталась голодной на всю ночь.
Когда девочки вернулись из столовой, не выдержав психологической тяжести свалившейся на неё проблемы, Машка вдруг рассказала им всё – до самого единого слова. Тронутые таким неожиданным доверием и откровением, подружки сами до слёз расчувствовались. Ведь они были добрые и отзывчивые девочки. И тут же все начали сообща решать и спорить, как ей помочь. Пока длились осенние каникулы – это как-то можно было пережить. Везде – хоть в столовую, хоть в школу – можно запросто ходить в косынке.
Но, примерив цветастую шёлковую косынку Вали Горевой, Машка тотчас же категорически её отвергла, – даже не смотря на своё отчаянное положение. Это, как она посчитала, было даже значительно хуже, чем её пресловутая фуражка. Тогда Люба сбегала на первый этаж к брату Коле и принесла большой клетчатый носовой платок, который девчонки придумали завязать на Машкиной голове узлами – на четыре уголка.
А что? Ведь ходят же так отдыхающие на пляже, – чтобы не напекло солнцем голову. Но теперь-то был уже конец октября. И она согласилась носить этот – с завязанными уголками. А куда ей теперь было деваться?.. Но по мнению многих, что лучше бы она согласилась носить косынку. Про свою фуражку – печальный символ её необдуманности, опрометчивости и сиюминутных настроений, – она старалась не вспоминать.
Осенние каникулы пролетели быстро. Наступила вторая четверть. Заявившись в школьной форме и с пляжным платочком на голове, её не поняли не только учителя, но даже одноклассники! Пока она ходила в платочке во время каникул по интернату, все как-то попривыкли к её новому виду, сначала хихикали и отпускали глупые, – она их называла «ослоумными» – шуточки.
Но снять с головы повязку – мало ли в интернате ребят и даже девочек острижены наголо и ходить просто так – убедить её никто не смог. Тогда кто-то из учителей принёс из дома квадратный кусок обычной марли. Его сложили углом пополам и завязали на затылке на непутёвой Машкиной голове.
– Ты у наф, Мафка, теперь, как раненая, – одобрительно хмыкнул немного шепелявивший Женька-«Автик», придирчиво, со всех сторон, оглядев её свеженькую повязку. Она вдруг обрадовано ухватилась за эту «фронтовую» роль раненого бойца, невзначай, но так удачно – главное, вовремя – подсказанную её одноклассником и другом.
Потом часто случались курьёзы. Незнакомые, приходящие в школу-интернат, были озадачены её повязкой. Однажды какой-то инспектор из районо, увидев Машу, попросил объяснить, почему и где эта девочка получила травму, почему об этом случае не доложили, – и она ходит в школу, а не лежит в больнице. Пришлось объяснять… В этой роли раненого, с повязкой на голове, она благополучно просуществовала без всяких комплексов больше полугода, – пока достаточно не отросли волосы.
Бойкот
Машке объявили бойкот. Самый настоящий – по всем правилам. До этого про слово «бойкот», обозначающее «изоляцию, прекращение отношений с тем-то в знак протеста против его поведения», она читала только в книгах иностранных писателей. И её мало волновал какой-то чужой, далёкий от интернатовской жизни ритуал. И вот его реальность Машка ощутила на своей шкуре.
Все девчонки из шестого класса молчали – словно онемели в одно мгновение или как будто в рот воды набрали. За что бойкот? А за то, что Машка ударила Римку, когда они на совхозном поле убирали картошку. Так треснула, что у Римки сразу же под левым глазом образовался темно-лиловый «фонарь».
Машка вообще-то известная на всю школу-интернат хулиганка. Так почти все учителя и воспитатели считают. И большинство девчонок. А мальчишки так не считают. Ещё бы! Машка всё время с ними водится. Куда они – туда и ей надо. Мальчишки голубятню строили для Мишкиных голубей, так она и там всё молотком стучала. Как заправский плотник. Мальчишки в футбол играют, так она у них там – смехота и только – за вратаря стоит! Приёмы с ними изучает. То самбо по книжке, то какое-то «джиу-джитцу»… Чтобы драться. Кошмар! Девчонка называется.
Воспитатели с ней замучились. Когда всем новую одежду выдают, с ней сплошная нервотрёпка начинается. Платья она надевать не хочет – подавай ей штаны и рубашки мальчишечьи! Пальто – мальчишечье. Вместо платка зимой подавай ей шапку. Не зря мальчишки с ней дружат. Они говорят, что Машка – хороший товарищ и верный друг. И она многое умеет: пилить, строгать, ездить на велике без рук и ходить на ходулях по клеткам тушью. Записалась в несколько кружков сразу – судомодельный, фото и радиокружок, и ещё в тот, где рисуют по клеткам тушью. А ещё она спортсменка – по лёгкой атлетике в троеборье заняла третье место и на лыжных гонках – второе. Она запоем читает научные книжки, а также про разные приключения и про море.
И вообще, все девочки занимаются на уроках домоводства шитьем или кулинарией, а ей надо с пацанами строгать ножки для стульев… Девчонок она не жалует и считает их глупыми нюнями. Которые только и умеют вырезать кукол из бумаги, писать в альбом глупые песенки про любовь да сплетничать про мальчишек. Девчонки ей отвечают тем же и за-глаза называют мальчишницей. Машка об этом обидном прозвище не подозревает, а то бы!..
С этого обидного слова в тот день всё и началось. Стояла середина сентября – самый разгар нового учебного года. Но именно в это время учащихся уже с пятого класса посылали в помощь местному совхозу убирать урожай. Когда их шестой класс во главе с воспитательницей Тамарой Васильевной в десять утра прибыл на совхозное поле, она велела всем поделиться на звенья по трое – девочки с девочками, мальчики с мальчиками (как маленькие дети…) – чтобы соревноваться. Машка насупилась. Ей хотелось в звено, где были её приятели Славка и Женька, но воспитательница строго посмотрела на неё и велела работать с Риммой и Валей – лучшими ученицами класса, наверное, чтобы они своим примером положительно влияли на Машку.
В их классе Римма появилась примерно за неделю до нового учебного года, её перевели сюда из другого интерната. Её отца – главного инженера крупного лесопромышленного предприятия несколько лет назад забрали ночью. Мама умерла. Они с сестрой оказались в детском доме. После освобождения и второго брака отец забрал детей в новую семью. Но для мачехи девочки оказались лишними…
Римма была полной противоположностью Машки – рыжеволосой, стриженной под мальчишку, да ещё намеренно щурившейся – из-за плохого зрения и чтобы скрыть косоглазие. Увидев Римму впервые, Машка про себя ахнула. Это была она, та самая, н а с т о я щ а я д е в о ч к а, – из давно увиденной в далёком посёлке книжки «Первоклассница»! Тоненькая, хрупкая, изящная, с короткими – чуть ниже мочки ушей – гладко зачёсанными назад светло-русыми волосами, скреплёнными простой металлической заколкой. Вроде и не совсем похожа, – но всё равно она поразительно напоминала Машке ту девочку.
Лицо Риммы, худощавое, немного скуластое, с широким узким ртом, с носом «туфелькой», было бы вполне заурядным, если бы не её необыкновенные, редкого оттенка, большие, глубокие, густо-синие, неуловимо меняющиеся и принимающие другой оттенок – с каким-то свинцовым отливом, как море в ненастье глаза, под тёмными бровками с изломом. Они невольно притягивали к себе взгляд. Машку на миг кольнуло смутное, похожее на зависть, чувство. Смотрела Римма на всех немного исподлобья, не очень приветливо, разговаривала с некоторой заносчивостью.
У Риммы с Машкой уже с первого дня её появления в интернате дружеских отношений не сложилось. Когда Машка появилась в комнате, они разом примолкли, – похоже, говорили о ней. Увидев в спальне новенькую, возле которой уже крутились и что-то увлечённо щебетали две девочки, Света и Люба, Машка подошла к девочке познакомиться, но… натолкнулась на молчаливый ироничный, оценивающий взгляд новенькой, что её непривычно смутило.
– Маша… – первой представилась она.
– Римма… – как будто бы нехотя ответила новенькая.
«Воображала! Зазнайка!» – От этого первого знакомства с ней Машка ощутила лишь непонятную неловкость и разочарование.
Со временем отношения Римки и Машки превратились в плохо скрываемую неприязнь и нередко переходили в словесные перепалки. Более непохожих людей трудно было найти. Но и скрытого сходства в их натурах по мере сосуществования обнаруживалось немало.
Они были как два однополярных магнита, которые неизменно отталкивались, совпадая положительными полюсами. Римма всегда стремилась быть в центре внимания и хотела, чтобы её мнение было решающим. А Машке с её вольнолюбивой натурой такое положение вещей категорически не нравилось. Обе хорошо учились. Но Римма по всем предметам всё же шла ровно: на четыре и пять. И была более склонна к «изящным искусствам»: музыке, танцам, балету. Наверное, это у неё было фамильное. Ведь её дядя был артистом ленинградской филармонии, чем Римма очень гордилась. А ещё она хорошо декламировала стихи. Машка до сих пор помнит, как Римма на уроке литературы читала наизусть поэму А. Некрасова «Русские женщины». Тогда она с восхищением слушала Римму и любовалась ею.
А Маша была склонна и к гуманитарным, и к естественным предметам – любила историю, литературу, зоологию, химию. Но у неё были «натянутые отношения» с немецким и математикой – «в силу педагогической запущенности» у Маши часто проскальзывали тройки… Но зато она понимала и просто обожала, физику и биологию. Две эти девочки всегда были на виду, участвовали во всевозможных школьных конкурсах и мероприятиях. Но Римма была более собранная и организованная, – поэтому часто по отметкам превосходила Машку. Та широко разбрасывалась в своих интересах – нередко в ущерб учёбе. Между ними надолго установилось какое-то стихийное, неосознанное соперничество. Начитанные и развитые, обе всегда имели на всё своё мнение и разные точки зрения. Любя одни и те же ценности, они ревниво оспаривали на них своё первенство.
Их несходство заключалось даже в том, что Маша любила скрипку, а Римма – фортепиано. Больше в этом старалась преуспеть Римма. Может быть, потому что у них была разница в возрасте – на полтора года Римма моложе Машки – и обе всегда хотели самоутвердиться в глазах одноклассников. Но до низменных драк у них дело никогда не доходило.
До перерыва на отдых Машка работала хорошо, но без настроения и всё поглядывала в ту сторону, где весело работало Славкино звено. Римка и Валька, воодушевлённые поручением воспитателя, иногда покрикивали на Машку, когда та, как им казалось, очень долго отдыхала или, остановившись, смотрела, как на соседнем участке резвятся мальчишки, кидаясь картошкой, хохоча и увёртываясь от увесистых клубней. Это вызывало у неё зависть и выводило из себя. И она решила, что всё равно перейдёт в Славкино звено.
После перерыва Машка стала собирать картошку вместе со Славкой и Женькой, так как третьего члена их звена – Витьку, совхозный бригадир поставил на транспортёрную ленту сортировать клубни. Римка и Валька остались вдвоём, и работа у них замедлилась. Девчонки подошли к Машке и велели идти на своё рабочее место. На что та ответила, что ей и здесь хорошо и что они ей не указ, а она им не поданная и не батрачка. Римка и Валька, конечно, такого предательства ей простить не могли. Они издали ехидно насмехались над ней, бросали обидные реплики. Машка усиленно делала вид, что ничего не замечает, и продолжала работать в звене с мальчишками.
Тем временем Тамара Васильевна объявила долгожданный большой перерыв на обед. Ребята и девчонки, побросав на межах мешки и вёдра, помчались к полевой кухне. Все выстроились в ряд, чтобы помыть руки. Несколько девочек, чтобы ускорить этот процесс, сливали всем на руки из стеклянных банок и жестяного ковша, а потом вытирали руки чистыми «вафельными» полотенцами. Машка обедала с мальчишками и демонстративно не смотрела в сторону своего бывшего звена. А после еды все сгрудились у костра, который уже успел разжечь Славка. Кто-то пытался сунуть в костёр картошку, чтобы испечь её в горячей золе. Тут к Машке подошла Римка и – ни с того ни с сего – ляпнула во всеуслышание:
– Мальчишница!
У Машки от стыда и оскорбления вспыхнули щёки и перехватило дыхание. Она просто такого не ожидала. Это глупое и странное понятие «мальчишница», бытовавшее в интернатовской девчачьей среде, носило какой-то двусмысленный подтекст, обидный, тёмный намёк. Девчонки презрительно и уничижительно называли так вертлявых, кокетливых кривляк, неприлично и назойливо липнувших к мальчишкам.
И вот именно этот оскорбительный эпитет, незаслуженно брошенный публично в Машкин адрес – только за то, что она работала в Славкином звене, – страшно её возмутил. Всё последующее произошло стремительно и неожиданно. Машка резко вскочила и, угрожающе сжав кулаки, шагнула к Римке:
– Что ты сказала? Повтори! – Все замерли.
– Мальчишница! – Едва снова успела крикнуть Римка, как Машка тотчас размахнулась… и та коротко одновременно вскрикнула и всхлипнула. Ребята от неожиданности разинули рты. А Машка, нагнув голову, села на перевёрнутое ведро. Её колотил нервный озноб от только что совершённого, неожиданного для неё самой поступка. Ребята одновременно загалдели, шумно выражая своё отношение к случившемуся. «Свидетели» тут же разделились на два лагеря, одни, в основном мальчишки, поддерживали Машку:
– Правильно ты ей дала, – не будет задаваться.
Девчонки же дружно осуждали:
– Забияка! Хулиганка!
Римка слышала, как Машку оправдывали мальчишки, и плакала от боли и обиды. Девчонки, окружив подружку, стали её утешать. Кто-то уже успел наябедничать о драке. Через перепаханное поле, едва не спотыкаясь, как квочка на растопыренных крыльях, летела Тамара Васильевна. Причитая и охая, она приложила к Римкиному синяку мокрый носовой платок и гневно обрушилась на Машку:
– Бессовестная! – Кричала она. – Бандитка! По тебе колония плачет. Сегодня же поставлю о тебе вопрос на педсовете! – И дальше в том же духе…
Машка, угрюмо насупившись, молчала. Девчонки, почувствовав неоспоримую поддержку воспитателя, как сороки налетели на неё:
– Мальчишница! Дура! Шпана! – Как горячие оплеухи обжигали Машку несправедливые и обидные слова.
– Правильно! – Неожиданно раздался возмущённый голос их одноклассника Валерки. – Правильно ты ей, Машка, вмазала! Давно эта воображала просила. От такого неожиданного Валеркиного заступничества у Машки защипало в носу, и, чтобы никто не увидел, она бегом бросилась с поля в сторону густого кустарника, вытирая брызнувшие слёзы.
– Машка, вернись! – Крикнул вслед ей Славка. Но даже на его призыв девчонка не оглянулась.
Тамара Васильевна, расстроенная вопиющим происшествием, велела после обеда всем девчонкам собираться домой. А Славке, как самому старшему и авторитетному из ребят, наказала убрать и погрузить на тракторную тележку оставшиеся мешки с картошкой, а после завершения работы сдать бригадиру весь инвентарь. И, построив девчонок попарно, увела их в интернат. Про Машку она даже не вспомнила.
Когда девчачья половина во главе с воспиталкой ушла, Славка приказал Валерке и Женьке найти и привести Машку. А она сидела в густых кустах бузины и плакала злыми слезами. Услышав, что ребята зовут её, она, почувствовав тёплую благодарность к ним, судорожно подавила очередной всхлип. Поняв по голосам, что это Женька и Валерка и что они её сейчас обнаружат, она быстро насухо вытерла глаза чумазыми от картошки кулаками и сама вышла им навстречу из зарослей.
Картошку убирали вместе. Машка молчала. Ребята тоже молчали. Все вели себя так, как будто ничего не случилось. Звучали изредка только короткие реплики, касающиеся работы, да беззаботный смех подростков, на какое-то мгновение ощутивших свободу от диктата взрослых. Но бросать работу и беситься никому из мальчишек даже и в голову не пришло. Совхозный бригадир был начеку: он не позволит расслабляться и вольничать. Да и благоразумный и непререкаемый авторитет – Славка по шапке надаёт, если что… И когда наконец последние мешки с картошкой были погружены, мальчишки с облегчением, неохотно и не особенно торопясь, побрели с убранного совхозного поля в сторону интерната.
Войдя в свою комнату, Машка застыла в недоумении. Её взгляд упал на постель, которая была почему-то разворочана, а все вещи валялись на полу. В большой светлой, с двумя широкими окнами, бывшей классной комнате, переделанной в спальню, стояло двеннадцать кроватей – для девочек их класса. Все были в сборе. Они сидели на Римкиной кровати, тесным кольцом окружив её, и о чём-то шумно галдели. Увидев, что Машка вошла в комнату, они с чрезмерной наигранностью загалдели ещё громче, делая вид, что не замечают её присутствия.
– Кто это сделал? – Тихо спросила Машка, обводя девчонок взглядом, полным гнева и обиды. Те по-прежнему притворялись, что ничего не замечают и не слышат, продолжая заговорщицки о чём-то шушукаться. Ей вдруг сделалось невыносимо тоскливо и горько. Проснувшееся было чувство вины и раскаяния с новой силой захлестнули обида и злость.
– Ты… это ты всё устроила! Я знаю! – Зло крикнула она Римке. – Сейчас же всё подними!
– Как-бы-не-та-ак! – Насмешливо, нараспев произнесла Римка, явно бравируя своей непоколебимой правотой, безнаказанностью и, возможно даже, чьей-то тайной защитой… Она снова злорадно повторила глупое слово, которое зацепило Машку ещё на картофельном поле.
– Мальчишница! – Она явно провоцировала её. Но Машке уже не хотелось нового скандала. Чтобы девчонки снова не увидели её злых и бессильных слёз, она выбежала вон из комнаты.
– Ресторанная танцорка! – Презрительно крикнула она в отчаянии первое, что пришло голову, обозвав таким образом Римку за её увлечение танцами и музыкой.
И тут Машка увидела то, что окончательно подломило её. В коридоре на полу, прямо возле их комнаты, валялся её растерзанный чемоданчик-«балетка» единственная её личная собственность и память о доме! В нём она хранила свои немудрящие «сокровища»: военные погоны, подаренные старшим братом, когда она один раз приезжала домой на зимние каникулы. Теперь в «балетке» их не было… Не было и звёздочек от офицерских погон – целых шестнадцати штук! Не было и морских золотых якорей, – ими она дорожила больше всего! Никто даже не догадывался, что Машка, колючая, резкая, угловатая девчонка, мечтала стать капитаном дальнего плавания, как Анна Щетинина – женщина-капитан дальнего плавания, известная на всю страну. Или как штурманы, сёстры-близнецы Злотниковы. Она вычитала про них в областной «молодёжке» и хранила газету со статьей в своей «балетке».
Машка закаляла характер и очень хотела быть похожей на своих кумиров. И этой газеты теперь тоже не стало… И единственной домашней фотокарточки, – на которой были сняты вместе она и два её младших брата… Не было дневника, куда она записывала и свои стихи, которые она хранила в глубочайшей тайне и никому не показывала. Да и много чего ещё… И теперь от всего, что она имела, чем дорожила, что связывало её тонкой ниточкой воспоминаний с домом, остался только пустой чемоданчик, сиротливо валяющийся в коридоре. Рядом с ним, среди сора и бумажек, она обнаружила чудом сохранившуюся всего одну звёздочку, никем не замеченную при разграблении «балетки». Судя по всему, его выбросили уже давно – сразу, как только девчонки вернулись с картофельного поля в спальный корпус. Наверное, за это время юные мародёры из других отрядов, неразборчивые и падкие на чужое добро, воспользовались моментом и растащили всё, что им понравилось.
Никто даже не догадался спросить у девчонок из их комнаты, почему это вдруг тут просто так валяется ничейный чемодан – с достаточно ценными вещами. Ведь на этом этаже жили старшие ребята, а не какая-то несмышленая малышня. И теперь все бесследно пропало. Машка горестно и сиротливо сидела на корточках над пустым чемоданом. До неё вдруг дошло, что девчонки не только зло надругались над её вещами, а просто выставили вон из комнаты. Но поскольку в интернате не было предусмотрено мест для переселений по чьей-либо прихоти, Машка осталась в своей спальне. Да и девчонки, если честно, всё же опасались, что им попадёт за подобное самоуправство…
Почти неделю они не разговаривали с Машкой. И вели себя так, будто её не существовало, словно её в о о б щ е не было. Они подчёркнуто громко смеялись, весело болтали между собой, убирали комнату, ходили в школу, в столовую, на самоподготовку, гуляли, а Машку просто вычеркнули из жизни. Она сначала пыталась разговаривать с девчонками, но они по-прежнему делали вид, что не слышат её. Это действительно был самый настоящий б о й к о т. И его инициатором (как выяснилось впоследствии) была Римма. Она знала о таком способе наказания провинившихся и непокорных. И предложила бойкот против Маши, возможно, даже не задумываясь о последствиях.
Так, по крайней мере, пытались потом объяснить происшествие воспитатели – в том числе и Тамара Васильевна… А девчонки, мол, подхватили эту игру по недомыслию, но увлеклись и заигрались. В первые дни Машка хорохорилась. А потом, отчаявшись пробить стену молчания своих одноклассниц, растерялась. И в один из дней ей не захотелось жить. Но это желание было смутным и неосознанным. К счастью… Потом она разозлилась на весь мир! У девчонки, как узор в калейдоскопе, по нескольку раз за день менялось настроение. Её самолюбие было глубоко уязвлено их презрением к ней. И пробудившееся, было, чувство раскаяния от совершённого поступка сменялось злобой, тоской и горькой обидой.
Машкина душа – потёмки, сплошной парадокс. Её втайне необъяснимо тянуло к Римме – в душе она её неосознанно любила. Может, ей просто не хватало сестры – близкого по духу существа. Но теперь она уже сама не хотела ни с кем мириться. В ней заговорила гордость подростка, которого не захотели ни понять, ни простить. Ведь она осознала свою вину, считая себя все-таки виноватой, а теперь они все стали виноваты перед ней в своей бессердечности.
Дома её воспитанием никогда и никто не занимался. Девчонку воспитывали книги. Маша много читала, – серьёзную для своих лет литературу. И она уже чётко могла расставлять для себя нравственные ориентиры. Она оценивала поступки любимых героев и даже старалась подражать им, брать с них пример, словно с реальных людей. Её любимыми героями были Овод, Спартак, Павка Корчагин, Тимур и пионеры-герои. Она смутно осознавала, что жестокая игра одноклассниц перешагнула ту грань, то табу, где кончается добро и начинается безнаказанное зло. И поняла, что все они ничуть не лучше её, раз продолжают упорно молчать и наслаждаться её отторжением.
Эту злую и бессмысленную игру некому было остановить. Если бы… Самое худшее, что об этом бойкоте з н а л а такая «добрая и мудрая» их воспитательница Тамара Васильевна! Но не вмешалась, не остановила этот конфликт. Для неё все уже было решено: она написала о драке на картофельном поле докладную на имя директора школы-интерната. На днях должен был состояться педсовет, где решится судьба этой грубой, мерзкой, своенравной девчонки, не вылезающей из мальчишечьей одежды. И она собиралась твёрдо настаивать, чтобы её все-таки отправили в детскую исправительную колонию…
Не выдержав продолжающегося демонстративного молчания девчонок, Машка вечером сбежала из интерната. На её отсутствие в первый день побега никто даже не обратил внимания. Многие из ребят знали, что в шестом классе н е р а з г о в а р и в а ю т с Машкой. Этому не придали никакого значения. Ну и что? Не разговаривают – и ладно. Мало ли кто с кем – по сто раз на дню – не разговаривает, дуется, а потом снова мирится.
Первым тревогу забил Славка, когда увидел, что её нет ни в классе, ни в столовой, ни в спальном корпусе. Машку искали вокруг интерната, на чердаке, в Мишкиной голубятне, даже опушку соседнего леса всю проаукали. И, конечно, нигде не нашли. А она все это время – три дня и две ночи – просидела на болотистом островке недалеко от маяка, вокруг которого изобиловали другие такие же островки, окружённые коварными лагунными озерами, связанными с морем. Вот на такой островок она и попала, а потом не могла с него выбраться. Подступившая за ночь высокая приливная вода затопила брод, по которому она во время отлива легко перешла.
Холода она почти не испытывала, потому что сентябрь в этих краях стоит ещё довольно тёплый. Больше всего её мучил голод. И она с сожалением вспоминала тот кусок хлеба с сыром, который она не доела на вчерашнем полднике. «Вот если бы я его тогда съела, – тоскливо думала Машка, – то мне теперь не так сильно хотелось бы есть. И зачем я его не доела или не положила в карман…»
Но тут же её мысли о еде перебивались другими – о том, что случилось накануне. «За что они так со мной? Что я им-то всем сделала? Ладно, Римку ударила. Но ведь они-то чего влезли?» Потом её вдруг охватывало злорадство: «Чего, теперь ищете, небось? Испугались! Милиция узнает, этой Томке (так она уничижительно называла воспитателя) – первой не поздоровится! Ещё неизвестно, кто первый вылетит из интерната». И она снова судорожно сглатывала голодную слюну.
Маша нашла здесь любые осенние ягоды, чтобы хоть как-то насытиться ими, например, голубику, жимолость, шиповник, дикую малину, – которые в изобилии росли и в поле, и в лесу. Или почти не сладкую, водянистую шикшу, которая так здорово утоляет жажду, но язык и губы от неё на неделю становятся тёмно-синими, как у утопленника. Но вот, неожиданно и независимо от себя, она стала пленницей обманчивого островка, и не известно на сколько… При этом, как ей показалось, вода продолжала незаметно прибывать и могла полностью затопить остров. Машка пыталась выйти с него по вчерашнему броду. Но вода была ей уже значительно выше колен, да ещё и с топким дном. Вчера она легко проникла сюда по тонким жёрдочкам. Девочка-подросток невольно и неосмотрительно оказалась в серьёзной опасности, возможно, реально грозившей жизни.
С островка она всё-таки выбралась, когда уже стало невмоготу терпеть голод. Этот мучительный голод и придал ей бездумной смелости и решительности – по самую грудь в воде, вплавь, она выбралась из опасной западни. Она была совершенно мокрая. Ей бы надо было переодеться в сухую одежду, чтобы не заболеть. У неё не было спичек, чтобы развести костёр, обсушиться и согреться.
Побег у неё получился незапланированным и неожиданным. Машка, дрожа всем телом от макушки до пяток, долго ходила и собирала ягоды, жадно заглатывая их вместе с листочками и соринками. Немного утолив голод, нашла ложбинку с высокой пожухлой травой и, свернувшись калачиком, долго лежала, согреваясь. Одежда не ней медленно высыхала от естественного тепла тела. Незаметно она уснула.
Поздним вечером, на третий день после побега, она, стесняясь кого-нибудь встретить, пробралась к интернату. В помещение спального корпуса не пошла, а крадучись залезла в незапертую кабину стоящего во дворе грузовика, который имелся в их интернате для хозяйственных нужд. Было холодно – не в пример вчерашней ночи. Она съёжилась на скользком и холодном кожаном сиденье. Хотелось спать. Но ещё сильнее хотелось есть. В спальном корпусе ярко горели окна – несмотря на густые сумерки, было ещё не очень поздно. От чувства одиночества и заброшенности она снова начала тихонько плакать. А в интернате так тепло и уютно в этот час. И никто даже и не вспоминает о ней… Ну и пусть!
От этих мыслей ей становилось себя всё жальче. Слёзы текли всё сильнее. Рыдания становились всё громче. Если сначала она плакала, потихоньку, чтобы её никто не услышал, то теперь она не сдерживала рыданий. Ей так хотелось, чтобы хоть одна живая душа услышала её. Ей так хотелось, чтобы её нашли, обласкали и согрели. И тогда бы она рассказала, как скучала по интернату, по ребятам, по классу. Как она раскаивается в том, что ударила Римму. Но в тоже время она не могла простить им разоренной заветной «балетки» и нехотя ловила себя на мысли, что осуждая себя за свой поступок, в душе упрямо продолжает спорить с ними.
«Да, – думала она, всхлипывая, – я, наверное, больше виновата, чем Римка. Ведь она только обзывалась, а я её ударила. Вон синяк какой…»
«Римка, конечно, дура, – размышляла она несколько минут спустя, – и зачем только я с ней связалась?»
Она вспомнила вычитанную в какой-то книге очень понравившуюся ей фразу: «Будь гордым и умным. И никогда не опускайся до уровня своих врагов и не расправляйся с ними их же методами». «Ага! А как же надо было? Зачем они бойкот устроили?» – Она тоскливо искала и не находила решения. И вообще, она не такая уж и плохая, испорченная девчонка, и её совсем не за что отправлять в колонию. Ей уже самой хотелось вернуться в интернат. И вовсе не из жажды тепла, уюта и еды и не из готовности к самопредательству и отсутствия гордости. Это было естественное желание ребёнка вернуться в очаг спокойствия, безопасности и равновесия, теперь всерьёз грозящего реальной его потерей.
Маша не была склонна к бродяжничеству. Просто вся её небольшая, тринадцатилетняя прошлая жизнь, до краёв наполненная горьким опытом, вынужденно и постоянно гнала её прочь из дома – от жестокости и неблагополучия, но и просто из чувства самосохранения. Она научилась выживать в одиночку. И была привычна к частым вынужденным скитаниям и ночёвкам в лесу, в стогу сена, на чердаках, в пустых перевёрнутых лодках – ночью на берегу ветреного моря. У неё было от природы крепкое здоровье. Она могла попить из лужи на дороге – без всяких для себя последствий. Она ничего не боялась. Её никто никогда не искал.
С раннего детства она усвоила, что никому в жизни не нужна. Единственное, что она постоянно испытывала – холод и то, что ей всегда мучительно хотелось есть. Когда-то у неё был отец. Но он давно где-то пропал навсегда…
