скачать книгу бесплатно
Когда чайник вскипел – насыпал туда прямо из пачки заварку. Потом в две зелёные эмалированные кружки налил кипяток и положил по две ложке сахарного песку. Бутерброды поделил на двоих.
– Иди, – обратился он к Лере, – попей со мной чаю. Проголодалась, небось?
Она взглянула не него с благодарностью и впервые за весь вечер улыбнулась. Не ожидая второго приглашения (по опыту знала, что второй раз могут уже не позвать), пододвинула свободный стул к столу.
Лера пила сладкий обжигающий чай, ела хлеб с вкуснющей колбасой, и её душа таяла от безмерной благодарности к дежурному милиционеру с ласковым домашним именем Саша.
После вкусного ужина она поблагодарила его и снова отодвинулась от стола на прежнюю позицию. От горячего чая её незаметно потянуло в сон. Дежурный заметил это.
– Ну что, ты и теперь будешь упрямиться или ляжешь спать в камере? – спросил он. Девчонка сонно посмотрела не него и ответила:
– Ладно. Я лягу там. Только дверь в камеру не закрывайте.
Эта неожиданная просьба его озадачила.
– Почему? – снова спросил он, не понимая её. Он подумал о том, о чём подумал ещё раньше: не сбежать ли она ночью собралась? Но девочка она была не по годам умная и предугадала его вопрос:
– Вы думаете, я убегу? Да куда я ночью убегу? Некуда мне бежать… – Она произнесла это с какой-то усталостью и обречённостью в голосе, что у дежурного невольно сжалось сердце.
– А в чём же тогда дело? – Он по-прежнему ждал внятного ответа от неё.
– Если вы запрёте камеру на засов, то я … – она запнулась, подбирая слова, пытаясь объяснить этому доброму милиционеру, она потеряет в себе то, – она сделала долгую паузу, – не зная, как выразить словами, что она думала, от чего хотела себя уберечь.
И замолчала в отчаянии, – поняв, что не сумела объяснить ему то, что чувствовала. Она и себе этого объяснить не могла до конца.
Не могла, но каким-то необъяснимым чувством понимала, что, если он её запрёт, тогда она переступит ту грань, потеряет в себе нечто очень важное, единственно ценное и неповторимое. А именно: оказавшись в камере предварительного заключения, запертая на засов, за которой потом навсегда будет ощущать себя зэчкой. И тем самым, как бы по собственной воле, приобщившейся к преступному миру.
Дежурный по отделу получил ответ, которого совсем не ждал и который ввел его в ещё большее недоумение. Он ожидал, Лера попросит не запирать дверь – чтобы не лишать её ощущения свободы. Подростки всегда очень остро реагируют именно на лишение их свободы. Но это была совсем другая – и от этого ещё более удивительная – просьба.
– …если вы запрёте дверь, тогда я буду уже как преступница – как будто я уже сидела в тюрьме!
И, кажется, этот молодой, но мудрый парень понял её. Он понял эту девочку-подростка и что-то новое понял в себе самом. Он открыл и оценил в ней глубинную духовную нравственную чистоту. Не смотря на все, свалившиеся на её детский возраст беды и потрясения, она трезво и отчётливо оценивает, ту опасную черту, за которую ей заходить категорически запрещено. Никогда!
Она сама – на всю свою дальнейшую судьбу, будучи неблагополучным ребёнком, постоянно находясь у этой опасной черты, но инстинктивно стараясь от неё отодвинуться – поставила перед собой эту высокую нравственную планку. А эта не запертая дверь в камеру – её нравственный оберег от всего неприятного в будущем. Когда Лера всё это ему, как могла, сумбурно высказала, когда поняла, что он, кажется, её тоже понял, только теперь согласилась лечь спать в камере.
Но всё равно, ещё не переступив порог, повернувшись к дежурному, она снова горячо, с отчаянием в голосе (так утопающий с последней надеждой хватается за соломинку), попросила:
– Пожалуйста, не закрывайте дверь, – даже когда я усну.
Вдруг её озарило, и она нашла простое объяснение тому, что пыталась долго, путано и многословно объяснить.
– Понимаете, – сказала Лера, – если камера не заперта, а раскрыта настежь – тогда это просто комната. А если закрыта, да ещё на засов – то тогда это камера, это – КПЗ!
– Не переживай! – сказал дежурный твёрдо. – Я ведь дал тебе слово.
Утомлённая переживаниями и событиями этого долгого дня, Лера на лежанке свернула одеяло пополам, положила сверху тюфяк, потом легла на нижнюю часть, укрывшись верхней, и мгновенно провалилась в тёмную бездну сна. Она проспала ночь без сновидений.
Дежурный по отделу выполнил своё обещание: оставил дверь камеры распахнутой настежь до самого утра. Иногда он тихонько подходил к открытой двери и прислушивался к тихому сонному дыханию девочки и возвращался на свой стул.
Наутро Лера проснулась в приподнятом настроении. Взглянула на дверь – она была распахнута настежь. В её прямоугольный проём прямо из окна дежурной части широкой ослепительный полосой падал солнечный свет – он обещал хороший августовский день.
Торопливо свернув одеяло и тюфяк, почти бегом вышла из камеры, при этом передернув плечами – словно отряхивалась от какой-то незримой скверны… О том, что её ожидает вскоре дома, Лера старалась не думать.
15.01.2021, Москва
Колодец
Они целый месяц ехали на очередной «край света» – через всю страну в теплушке переселенческого эшелона. По пути на остров мать оставила Леру погостить у родного дядьки в Приморье, – почти на полгода.
Ближе к школе двоюродная сестра отвезла её к матери – в это колхозное село. Как всегда, она обследовала новые для себя места, где ей теперь предстояло жить.
Лере сразу же не понравилось это село. Расположенное на болотистом месте, с постоянной моросью, продуваемое со всех сторон пронзительными ветрами, унылое и безлесное, с низкорослой худосочной растительностью. Не понравились дотла выжженные голые сопки, усеянные огромными чёрными обгорелыми пнями, как гнилыми зубами бабы-яги. Не то, что леса в Поволжье или в Приморье – высоченные, широколиственные, насквозь просвеченные солнцем.
Это японцы, перед тем как сдаться и уйти с острова, сожгли всё, что можно было сжечь, – чтобы после капитуляции ничего не досталось врагу, – то есть, нам. Это Лере рассказал Толик, умный круглоголовый мальчишка, её ровесник, когда она удивлялась, почему здесь на склонах гор, – по-местному – сопок, так много обгорелых пней. Семья Толика приехала сюда по переселению на год раньше, и он уже считал себя старожилом и знал всё про победу над японцами.
Толик непривычно «гхекал» и «щщокал», и вообще произносил много смешных и непонятных слов, например, он говорил «щще» (ещё), «дякую (спасибо), «будь ласка» (пожалуйста), «хиба» (разве), «це» (это), «трошки» (немножко), «тикайте» (бегите), «Що тэбэ треба?» (что тебе надо?).
Лере первое время требовался переводчик, – потому что Толик был украинец.
И многие жители этого села были в основном переселенцами из западных местностей страны: Украины и Белоруссии. Соседями слева были украинцы, напротив жили белорусы. А через два дома поселились две семьи поляков.
Вот такой СССР в миниатюре окружал теперь Леру.
Она быстро набралась много разных словечек от ребятишек разных национальностей и разговаривала вместе с ними на каком-то странном, но зато вполне понятном им самим наречии. Спустя год приехали ещё переселенцы. Те были уже из Мордовии и Чувашии.
Подходил к концу август. И Лера готовилась через несколько дней пойти во второй класс новой сельской школы-четырёхлетки. А пока, радуясь последним тёплым денькам, с удовольствием ходила на скотный двор, уже успела познакомиться с коровами и с телятником, где на молочной ферме работала теперь дояркой её мать. Там так хорошо пахло свежим сеном и молоком.
К ней из огороженных деревянных яслей тянули свои темноглазые влажные мордочки новорождённые телята, пытавшиеся захватить в рот её руку чуть не по локоть, – они смешно и быстро, почти как щенки, виляли своими куцыми хвостиками-метёлочками и, растопырив все четыре ноги, скользили на них, как на льду, и резко бодались кудрявыми лбами. С телятами она могла играть часами.
В курятнике и свинарнике ей не понравилось: там стоял тяжёлый, густой, удушливый и тошнотворный запах. Зажав пальцами нос, Лера быстро выскакивала оттуда. И за всё время, пока мать работала на ферме, больше никогда даже не приближалась ни к курятнику, ни к свинарнику.
Зато познакомившись с конюхом дядей Васей, она все свободное время пропадала теперь на конюшне. Там в чистых денниках стояли лошади. Через решётки в массивных и крепких дверях осторожно гладила по мягким бархатистым ноздрям низкорослых мохнатых лошадей-«японок».
Больше всего Лере нравились маленькие жеребята. На конюшне было всего три жеребёнка – пугливых и необщительных. Все они были одинаковой светло-гнедой масти, с густой короткой шерстью на спинках и боках и все, как под копирку, с белыми «звёздочками» на лбу. К себе они не подпускали, и руки, как телята, не лизали. Только все время тесно жались к материнскому животу. И у Леры подружиться с ними так и не получилось.
Прошёл год.
Всякий раз, оказавшись на животноводческом комплексе, – она бежала на конюшню. Для такого случая у неё в кармане пальтишка всегда были припрятаны или несколько морковок, или хлебные горбушки, или малюсенькие кусочки колотого сахара, которые она копила, украдкой собирая дома со стола.
Мать не знала, что Лера тайком таскает лошадям сахар, а то устроила бы взбучку. Ведь сахар, как резонно полагала она, это еда для людей, а не для лошадей – и, при том, недешёвая. Кони в колхозе были рабочие, их в основном использовали по хозяйству: возили сено, питание для всех животных – «фураж», перевозили надоенное молоко с фермы, дрова, навоз на поля, пахали на них огороды колхозникам и многое другое.
Лошади были разные по характеру.
Жил на конюшне один очень злой гнедой жеребец, постоянно недовольно фыркающий и страшно скаливший огромные жёлтые зубы с красными дёснами. Он как-то тонко и угрожающе заржал, пытаясь укусить Леру за плечо, когда она хотела по простоте душевной сунуть ему в губы морковку.
К тому же он лягался. И конюх не разрешал подходить к жеребцу, даже когда находился на привязи в деннике. Он постоянно громко ржал и всхрапывал, яростно бил копытами в пол и стены конюшни, норовя встать на дыбы. Лера, стараясь не смотреть в его сторону, быстро пробиралась по противоположной стенке коридора в конец конюшни, где стояли другие, более спокойные лошади, сосредоточенно хрумкающие овес.
Теперь она предпочитала смирных лошадок, в надежде завести с ними дружбу. Конюх всё время удивлялся, что девчонка проявляет такой постоянный интерес к лошадям. И уже сажал Леру, правда без седла, но с уздечкой, на спину какой-нибудь смирной лошадки и разрешал самостоятельно прогуливать её по кругу возле конюшни.
Наизусть зная название и предназначение каждого предмета конской упряжи, могла бы даже при помощи конюха запрячь лошадь в оглобли и распрячь – в правильной последовательности. Просто силёнок для этого у неё пока было маловато…
Знала, какая сбруя предназначена для верховой езды. Дядя Вася считал Леру за свою, сокрушаясь в душе, что его сын Мишка не проявляет никакого интереса к лошадям, как эта смышлёная и шустрая десятилетняя девчонка. Тот всё больше возле техники трётся – у тракторов, комбайнов, сеялок и грузовиков.
В начале мая колхозный скот уже начали выпускать на зелёные выпасы.
Как-то Лера шла в сторону фермы и увидела на лужайке пасущуюся молодую вороную кобылу – с совсем не похожим мастью на мать – гнедым новорождённым жеребёнком, родившимся всего неделю назад.
Она не раз угощала эту лошадку сахаром или морковкой. И теперь её осенила мысль – покататься верхом. Подойдя к лошади со стороны морды, – как учил дядя Вася, – она осторожно несколько раз погладила её по бархатистому храпу – чуть выше тёплых и мягких ноздрей. Та насторожилась, скосив глаз на своего малыша. Лера не подумала, что кобылы с новорождёнными жеребятами, обладая обострённым чувством материнства, очень агрессивны, и могут убить любого, кто угрожает их детёнышу.
Но вдруг, прижав уши и быстро повернувшись к Лере задом, она, слегка присела на ноги…
Лера мгновенно отпрянула в сторону – не раз видела, как лошадь готовится лягнуть. И выждав некоторое время, пока та не успокоилась, опять медленно зашла спереди, при этом продолжая ласково и осторожно, едва прикасаясь ладонью, поглаживать животное по морде. И, усыпив бдительность, быстро и ловко накинула ей через голову заранее приготовленную петлю. Ощутив на шее верёвку, лошадь вдруг смирилась, наверное, по привычке ожидая, что её сейчас начнут запрягать – ведь она была приучена к упряжи.
А издали к Лере бежала и что-то кричала знакомая доярка тётя Валя. Но из-за сильного ветра, дующего в другую сторону, девчонка не поняла, что обращаются именно к ней. И, не придав никакого значения такой энергичной жестикуляции, продолжала тянуть на верёвке лошадь.
Но тётя Валя быстро приближалась и продолжала кричать и размахивать руками. И Лера только теперь услыхала её испуганные и гневные возгласы:
– Не трогай лошадь! Отойди! Убьёт!
Но она подвела послушную лошадь, – оказавшейся неожиданно довольно рослой, – к стоящему рядом колодцу и забралась на трухлявый сруб, чтобы перелезть с него на лошадиную спину. И уже, было, подпрыгнула, держась за гриву, но тётя Валя подбежала совсем близко.
Лошадь, оглянувшись на неё, резко дернула к себе верёвочный повод. Лера, не удержавшись, тут же кулём свалилась на землю, больно ударившись ногой о бревно.
В то же мгновение от резкого толчка, сруб из чёрных трухлявых обломков брёвен и щепок, с треском обрушился прямо в колодец!
Слабо державшийся конец верёвки выскользнул из руки Леры.
Освобождённая мамаша радостно потрусила к своему жеребёнку, который тут же ткнулся мордочкой ей под брюхо, ища тёплый сосок с молоком.
Оглянувшись на остатки сруба, девчонка с опаской отползла от него. Колодец хотя был и заброшенный, но в нём на большой глубине маслянистой чернотой таинственно мерцала вода.
Подбежавшая к ней со своим запоздалым предостережением, тётя Валя увидела, что попытка Леры прокатиться на лошади закончилась, к счастью, благополучно, она хоть и с облегчением, но всё равно сердито закричала:
– Черти тебя везде носят, неугомонная! Ты хоть знаешь, что это самая злая кобыла на конюшне, – да ещё и с новорождённым жеребёнком? – На что несостоявшаяся наездница, едва осознав, какой смертельной опасности избежала, опустив голову, в ответ пристыжено молчала… Ведь только благодаря доярке тёте Вале Леру не убила лошадь. Она не свалилась в колодец и не утонула в нём. Ей снова повезло. В восьмой раз. И не чудо ли это…
Второгодница
Машу привезли в школу-интернат накануне весенних каникул. И она проучилась в пятом классе всего две последние недели третьей и полностью последнюю четверть. По многим предметам у неё были, в основном, четвёрки, и даже одна пятёрка – по литературе. Но в табель затесались два загадочных пробела, по двум неаттестованным предметам, которые могли просто символизировать двойки – по немецкому языку и математике. Ей даже двоек не поставили – не за что было. Вообще против её фамилии в классном журнале по этим предметам не стояло ни одной оценки! Ни по устным, ни по письменным, ни по контрольным работам. «В виду педагогической запущенности и нерегулярного посещения школы» – так гласила школьная характеристика из прежней школы.
Имея от природы хорошую память и живое, образное мышление, естественные и гуманитарные предметы она схватывала, что называется, с лету, прочитывала и легко запоминала. И легко сдавала задним числом все темы, которые часто пропускала, отнюдь, не по уважительным причинам. Но лишённая математического склада ума, она совсем не могла самостоятельно освоить предметы, требовавшие систематической отдачи и подготовки на уроках. Такой же системной отдачи требовал и иностранный язык.
За одну последнюю четверть она так и не смогла освоить то, что было пропущено и запущено за весь год и исправить две двойки. И её оставили «на осень». То есть, она должна была заниматься в течение лета с учителями немецким и математикой, а в августе пересдать эти предметы. В случае получения положительной оценки она переводится в следующий класс. Нет, – остаётся на второй год. Таков был незыблемый, десятилетиями установленный порядок.
Надо сказать, что Машка в душе была самолюбива и потому уязвлена и подавлена самим фактом оставления её «на осень». Но поскольку протест против этого был бы в её случае бессмыслен, она впала в молчаливую тоскливую апатию, практически – в ступор. С ней надо было бы поработать психологу… Но в то время в какой-то захолустной деревенской школе-интернате это никому даже и в голову не пришло бы. И ничего особенного в её поведении не заметили. Здесь почти каждый такой – с проблемами…
Она занималась с учителями как-то безучастно, без интереса, словно механическая кукла. В ней отсутствовала побудительная причина к результату. Учителей злила её тупость. И они стали заниматься с ней формально, не требуя отдачи, а так, «для галочки». И сами занятия проходили нерегулярно, с пропусками. Ей давали чаще самостоятельные задания: учитель просто подчёркивал страницы – выучить от сих до сих, а завтра пересказать… Это была бесплатная нагрузка, а попросту – обуза для учителей. В их обязанности и так входило в течение дня множество других дел.
Когда наступил «момент истины» – день переэкзаменовки – она с треском завалила и «дойч», и «матёшу». И, как и следовало ожидать, её оставили на второй год. Это окончательно добило девчонку. Она так и не вышла из своего «механического» состояния. Ночью, мучаясь в несвойственной её возрасту бессоннице, она с тоской подумывала о побеге, – как избавлении от всех своих бед и проблем.
Первого сентября она, такая же нарядная, как и все девочки, – с белым бантом, в новенькой тёмно-синей форме, белом фартуке и кружевном воротничке, пришла на торжественную линейку. Все воспитанники выстроились на школьном дворе, в виде шеренг, – каждый класс отдельно. Машка уверенно встала к шестиклассникам. Для себя она ещё вчера решила раз и навсегда, окончательно и бесповоротно: ни за что – пусть её даже убивают – не сойдёт с этого места!
И останется здесь до конца, как Александр Матросов. И в пятый класс не вернётся. И будет учиться со своими шестиклассниками. Да и она к ним уже за прошлый год привыкла.
Хватит! Она уже пропустила до этого целый год учебный. И отстала от своих одноклассников. Тогда мать не пустила её в школу после четвёртого класса, сказав, что хватит ей учиться, и заставила нянчить двоих Машкиных младших братьев. А потом, устроившись в леспромхоз пасти стадо коров, загнала Машку вместо себя на целое лето безвылазно, без всяких выходных, – с начала мая до самого октября, пока не кончился пастбищный сезон. Мать искренне удивлялась: какой отдых, когда она с утра до вечера и так находится на свежем воздухе?..
Тогда она, не выдержав невыносимого труда, впервые убежала из дома и попала в детский приёмник-расприделитель. Она не хотела домой! И уговаривала директора приемника отправить её хоть куда, – пусть даже в колонию, – но лишь бы не к матери. Директор Лидия Петровна очень хорошо понимала девчонку и сочувствовала ей. Она столько перевидала за свою службу таких девочек и мальчиков… Но у неё не было никаких оснований отправить беглянку никуда, как обратно домой. Мать строго обязали учить дочь в школе. Но потом всё-таки отправили в этот интернат. После линейки все стали расходиться по своим классам. Машка, нагнув голову, глядя в пол, пошла следом за шестиклассниками. Классная руководительница со скрытым ехидством спросила у неё:
– Ты что, заблудилась? Здесь шестой класс, а твоё место в пятом. – Машка упрямо молчала, стоя возле свободной последней парты.
– Ну что, так и будем стоять? – Продолжала классничка. – Я не начну урок, пока ты не покинешь класс. – Сделав паузу, она слегка повысила голос: – Ну, я жду!
Ребята зашикали на Машку. Потом стали смеяться. Кто-то предложил вывести её силой. Она молчала, как партизан… Тогда учитель сама, было, попыталась вывести её за руку. Но не тут-то было. Машка мёртвой хваткой вцепилась обеими руками в крышку парты. И продолжала молчать. Это было то ещё зрелище…
Учительница сменила тактику. Сделав вид, что Машки просто здесь нет, она продолжила урок. Раздала всем ребятам учебники, обойдя её парту. То же повторилась и с тетрадками. И вот уже весь класс получил наборы с учебными принадлежностями. Только на её парте ничего не было… Когда прозвенел звонок на перемену, все выбежали в коридор. Только она одна осталась в классе, словно боялась, что её после звонка не пустят обратно. Так она провела в классе все четыре урока.
На следующий день повторилось та же история. И день спустя… И неделю… Сам директор Борисов и учителя, похоже, попали в педагогическую ловушку. В непредвиденный казус. Они провели педсовет, решая, что же им делать с этой несносной ученицей. Ведь своим упрямством она действительно завела их в тупик. Необходим был некий выход, чтобы развязать этот «гордиев узел». Не тогда ли кто-то из учителей обронил мысль отправить её в колонию для трудновоспитуемых, как весной отправили того психопата…
А пока Машкины мытарства не прекращались. Стало сюрпризом, что в один из дней, придя в класс, она не обнаружила своей парты. Её вынесли за ненадобностью, как лишнюю! Она растерянно поискала глазами, куда бы сесть. И увидела свободное место рядом с Витькой. Едва она собралась примоститься рядом, как он тут же распластал по парте руки, словно коршун крылья, не давая ей сесть. И так поступал каждый, когда она приближалась к свободному месту на парте. А свободных мест в классе она видела не менее четырёх. Начался урок. Ей пришлось слушать учительницу стоя у стены. Она даже не взглянула на Машку, словно там была пустота…
Утром Машка снова предприняла попытку штурма свободной парты. Даже приходила раньше, чтобы занять место. Но и эти попытки бесцеремонно пресекались жестокими одноклассниками. Странно, что все парты, за которыми сидели девочки, были заняты… И вот однажды случилось невероятное. После того, как её столкнул с парты Лёнька, она растерянно посмотрела на парту Юрки – он сидел один. И вдруг он молча, даже не глядя на неё, подвинулся в сторону, давая ей понять, что можно сесть рядом. Обрадованная Машка в знак благодарности улыбнулась ему. Но Юркина добродушная розовощёкая физиономия нарочито внимательно смотрела в сторону классной доски. Да, законы стаи в школьном сообществе, видно, никто не отменял. К тому же, если они подогревались отношением взрослых…
Маша не могла долго находиться в подвешенном состоянии, или между небом и землёй. Её фанатичное упрямство и безнадёжно ежедневное хождение в шестой класс, не имеющей ни парты, ни учебных принадлежностей, наверное, у многих здравомыслящих учителей вызывало не только жалость к девчонке, но и желание как-то разрешить эту парадоксальную ситуацию. К тому же Маша посещала все уроки, выполняла домашние задания, хотя у неё их никто не спрашивал и не проверял. И к доске её не вызывали. Тринадцатилетнюю девочку превратили в форменного изгоя. Но нашлись всё-таки доброхоты, «просигналившие» в районе.
И вот, после трёхнедельного противостояния, Маше вдруг было разрешено учиться в шестом классе, так сказать, «условно» – до окончания первой четверти.
«Если по итогам успеваемости она получит „неуды“ по неаттестованным предметам, её уже силой пересадят в пятый класс. А будет продолжать упрямиться, вообще отстранят от занятий и отправят в известное спецучреждение – для трудновоспитуемых», – такую суровую тираду, опустив глаза, Маша выслушала, стоя в кабинете директора.
От услышанного, – не от того, что пугали колонией, а от того, что Маше разрешили учиться в её классе, – она вдруг разразилась бурным рыданиями, с судорожной икотой и громкими всхлипами, вперемешку со слезами и соплями. Она размазывала их по лицу кулаками – за неимением носового платка. Не ожидавший от ученицы такой бурной реакции на его слова, директор быстро вынул из кармана и дал свой, а завуч суетливо налил воды из графина и сунул стакан ей под нос. Наконец-то закончились её многодневные душевные пытки. Ей выдали все полагающиеся учебники и остальные принадлежности.
После того, когда Маше разрешили учиться в шестом классе, произошли ещё и другие, не менее важные события. И, вероятно, Машкина история вкупе с другими, тоже сыграла немаловажную роль в дальнейшей жизни нашего интерната.
В последних числах сентября в школу-интернат неожиданно нагрянула инспекторская проверка, да не районная, – а из области! В отдельный кабинет по очереди начали вызывать старших ребят. За плотными дверями с ними проводились долгие беседы по душам… В школе сразу как-то все притихли, почти не шумели не озорничали. И вот по интернату поползли слухи, что снимают директора с завучем, и вообще всех учителей – поголовно! А на Бурова вроде даже завели уголовное дело – за его «антивоспитательные методы», а проще говоря, – за избиения воспитанников. Вот и отлились коту мышкины слёзки!
Жаль, что Машин любимый друг, Толик-певец, с которым она едва только успела подружиться, когда только приехала в интернат, и даже привязаться к нему, как к родственной душе, не дождался этого дня – в самом начале лета директор отправил его в спецколонию. Почти все слухи подтвердились. Директора сняли. Но только не удалось точно узнать, что стало с физруком. Вроде бы его судили…
А в конце первой четверти у нас появился новый директор со своим коллективом учителей. Машино личное дело долго изучалось. Оно вызвало удивление, недоумение и долгие споры. Не каждый раз встретишь в школе такую ситуацию с такой ученицей. Но, в итоге, единодушно согласились с решением прежнего директора: оставить всё, как есть – до конца четверти. Но Маша потом удивила всех – и учителей, и одноклассников. Но, наверное, больше всех – себя. Она практически на четыре и пять закончила первую четверть. И считалась бы в своём классе одной из хорошистов. Если бы… Если бы не две тройки – по математике и немецкому в табеле. Но это ведь были тройки, а не двойки!
Девочка одержала победу и над трудными предметами и, главное, над собой. Все убедились, что у неё есть характер – и ещё какой! А эти драгоценные тройки были по значимости весомее всех в мире пятёрок! Её оставили в шестом классе уже на законных основаниях. Учебный год она закончила всего только с одной тройкой – по ненавистной математике. По немецкому сначала всё было спорно. Она получила тройки в двух первых четвертях. Зато две четвёрки – в третьей и последней – решили судьбу годовой оценки. И, понятно же всем, – конечно, она перешла в седьмой класс, как и все нормальные одноклассники.
Фуражка
Машке нравилось носить всё мальчишечье. В такой одежде она безотчётно чувствовала себя всегда более защищённой и уверенной (впоследствии она с удивлением открыла, что и в тёмных очках тоже чувствует себя более уверенно!). Платьями юбкам она предпочитала шаровары, лыжные штаны, а кофточкам и блузкам – свитера, тужурки и курточки. Вместо платков и шарфов на её голове всегда красовались спортивные шапки или береты. И вот однажды её осенило новое желание – носить форменную фуражку. К тому времени школьные мундиры уже поменяли на форму нового образца.
Склад потребовалось освободить от имущества, превратившегося теперь в ненужный хлам, – а это были школьные фуражки в огромном количестве (которые и не украдёшь, и не продашь никому…). И чтобы, – пусть даже потерявшее своё назначение, – добро зря не пропадало, его выдали поголовно всем нашим мальчишкам. А поскольку их раздавали всем желающим, Машка тоже попросила себе фуражку.
Кастелянша, в этот раз без вопросов, не удивление быстро и охотно удовлетворила её просьбу. Сначала Маша взяла фуражку для того, что если вдруг когда-нибудь поедет домой – навестить младшего брата, – то вот и будет ему подарок. Сунув под мышку легко и даром доставшийся трофей, быстро понесла его к себе в спальную комнату, чтобы спрятать в свой домашний чемоданчик-«балетку». В это время там, на её счастье, никого из девчонок не было.
Девчонка встала перед зеркальной дверцей комнатного шифоньера и примерила фуражку, тщетно стараясь спрятать под неё свои рыжие вьющиеся непокорные волосы. На неё из зеркала как будто смотрел брат-близнец. Хм… Странно… А ведь фуражка очень шла ей, была к лицу. Она долго разглядывала себя в зеркале, надевая её то прямо, то набекрень, то сдвигая на лоб, то на самые брови, то на темя. Опускала ремешок под подбородок и снова водружала на козырёк. И со вздохом сожаления подумала: плохо, что она не мальчишка… Она показалась себе даже вполне симпатичной, похожей на гимназиста из какой-то книжки. «Как Петя Бачей!» – Вдруг осенила её мысль об отдалённом внешнем сходстве с главным героем кинофильма «Белеет парус одинокий» писателя Катаева (книгу она прочитала намного раньше). Машка вдоволь налюбовалась своим отражением в зеркале, пока в комнате не было любопытствующих глаз и лишних дурацких вопросов. Наконец сняв с головы фуражку, она стала внимательно и подробно изучать со всех сторон предмет своей совсем нечаянно и счастливо воплощённой мечты.
