Далекое

– Все равно ненавижу. С детства терпеть не мог и уж теперь навсегда. Никогда не приму.

– Да, конечно, вам неподходяще.

Потом через минуту:

– Поедем к Коненкову. У него отличная мастерская. Там будет Есенин, Дункан, имажинисты. Выпивка настоящая.

У меня был свой круг, веселились иной раз и мы, но по-другому, и чокались по-другому. С имажинистами я не пожелал.

Позже и оказалось, что в тот вечер творились в мастерской Коненкова великие безобразия. Напаивали Есенина и Дункан и прочее, прочее… – подробности нерассказуемы…

Прошло время. Пильняк очень прославился. Ездил по всему свету (не по-эмигрантски), в Америке ему устраивали банкеты, говорили речи. Но потом как-то вышло, он написал «Повесть о непогашенной луне» (смерть Фрунзе после «приказанной» операции) – и со своим своеволием, стихийностью земляной, резкостью попал в немилость. А там в ссылку и под пулю… «На крови и насилии вся жизнь, вся история. Нельзя без этого».

А Есенин, дарование простодушное и пронзительное, но изломанное, тоже русский безудерж, тоже в конце концов нигилизм – Есенин в петлю.

Страшное время. Аминь, аминь, рассыпься.

* * *

Абрам Эфрос, секретарь Союза писателей в Москве. Это просто интеллигент, быстрый, многоречивый и предприимчивый, с тонким, изящным лицом, большими глазами, в бархатной артистической куртке – свой человек, но примитив, его дружески авали «Вам», он всегда в хлопотах, что-то устраивает, читает и пишет, увлечен искусством и литературой (у меня сейчас в руках его книжечка «Автопортреты Пушкина», 1945).

– Ах, Вам, Вам, отчего не выслали вас в 22-м году вместе с профессорами, писателями в Германию? Выли бы вы и сейчас живы. Писали бы в «Новом журнале», «Новом русском слове», и, так как вы много моложе нас, принимали бы из рук старших, коих недолог уж век, завет свободы, человечности, творчества – всего наследия литературы нашей. – Но вас не выслали. «Абрам Эфрос, искусствовед, пропал без вести».

Вспоминаю вас – оплакиваю.

* * *

Две барышни, худенькие и миловидные, в одинаковых платьицах, читают с эстрады стихи – вдвоем, в унисон. Одна Марина, другая Ася, дочери профессора Цветаева (основателя Музея Александра III в Москве).

Стишки острые, колкие, барышни читают-щебечут, остроугольно, слегка поламываясь. Не только напев в унисон, но и улыбки, подергивания нервных лиц. Никакого спокойствия, основательности. Но к тогдашнему это подходило, даровитость же чувствовалась.

Вспоминая то время, предреволюционное, поражаешься, сколько было поэтов, художников, философов, писателей, «богоискателей»… Марина и Ася тонули в артистическо-литературной среде: почти гимназистки!

Но вот Марина уже повзрослевшая, уже замужем за Эфроном (с удивительными глазами), уже у нее дочь Аля. В нашем кругу небезызвестна. Автор более зрелых и своеобразных стихов, ходит к нам в гости, помаргивая глазами – нервными, острыми, – восторгается Гейне, Германией, одновременной Ростаном. Читает на вечерах нашего Союза, в Доме Герцена. (Подарила мне бюст Пушкина, отцовский еще, огромный. Он стоял на моем шкафу, под него я клал миллионы рублей, на которые можно было купить бутылку вина, два фунта масла. Позже Пушкин этот переехал в Союз писателей, белыми гипсовыми глазами смотрел, тоже со шкафа, как Марина стрекочет свои стихи – им я тогда покровительствовал.)

Но жила она невозможно. Эфрон был «белый», где-то на юге, верно в эвакуации. Она одна с Алей, в квартире покойного отца, от нашего Кривоарбатского недалеко.

Этого всего не забыть. Везу по московскому снегу на салазках дровишки – у Марины с девочкой – 1 градус. Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стуча в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров, – картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина со своими серыми нервно мигающими глазами: пишет. У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякою теплой рванью Аля. Видна голова и огромные на ней глаза, серые, как у матери, но слегка выпуклые, точно не помещающиеся в орбитах. Лицо несколько опухшее: едят они изредка.

Марина благодарит, но рассеянна, отсутствует. Верней, занята своим. А вот чем: крупными, почти печатными буквами переписывает произведение кн. Волконского (его писанием тогда увлекалась). Остальное не важно. Печка так печка, дрова так дрова.

– Аля, сиди смирно, опять ты там возишься…

– Мама, я крысов боюсь, вон опять за шкафом пробежали. Ты уйдешь, они на кровать ко мне вскочат…

– Глупости, ничего не вскочат…

Это Але виднее, но Марина не может сидеть с ней целый день. Обычно уходит, запирает на ключ, вот и жди в холоду с крысами маму.

Иногда Алю приводят к нам, она подружилась с моей дочерью. Ее кормят, отогревают. Ее огромные, серо-выпуклые, с водянистым оттенком глаза смотрят веселей, она играет и хохочет с Наташей.

Весной решили взять ее на месяц в деревню – подкормить, подправить.

Мою мать не выселили еще из именьица, она жила в своем доме, очень скромно, но в сравнении с Алей совершенно роскошно. Молоко, яйца, масло, даже и мясо!

Как дочь поэтессы и девочка вообще даровитая, Аля вначале и вела себя поэтессой: видела необыкновенные сны, сочиняла стихи («Под цыганской звездою любви», – ей было лет семь, она отлично подражала Марине).

Сидя утром в столовой за кофе с моей матерью, она рассказывала, что во сне видела три пересекающихся солнца, над ними ангелов, они сыпали золотые цветы, а внизу шла Марина в короне с изумрудами.

– Нет, знаешь, у нас дети таких поэтических снов не видят. Или ты каши слишком много на ночь съела, или просто выдумываешь.

На другой день, за этим же кофе, Аля рассказывала новый сон. Но теперь это был просто Климка, вез навоз в двуколке.

– Вот это другое дело…

Через месяц уехала Аля в Москву загорелая, розовая – неузнаваемая.

* * *

Марина очень любила мужа, Сергея Эфрона. Когда Аля гостила у нас в Притыкине, Эфрон был белый офицер. Марина возводила «белизну» его в культ, романтически увлекалась монархизмом, пожалуй, соединяла ростановского «Орленка» со своим Сергеем… Стихи писала соответственные.

Началась и для нее эмиграция. И вот Эфрон оказался не прежним белым принцем в поэтическом плаще, а чем-то совсем иным… Как многие тогда, перешел к победителям. Да попал еще в самое пекло… От бывшего белого офицера много потребовали.

Тяжело говорить об этом – приходится. Я когда-то его знал лично, этот изящный юноша с действительно очаровательными глазами никак не укладывался в «сотрудника», да еще какого учреждения! Но вот уложился. Но вот принимал здесь участие в темном деле – убийстве Рейсса, после чего оставаться во Франций стало неудобно. Он и уехал в Россию.

Как относилась Марина ко всему этому? Не могу сказать. Знаю, что стала не той, что в Москве. Мы разошлись вовсе.

Аля выросла, обратилась в готовую коммунистку. И уехала тоже в Москву. Марина довольно долго влачила здесь одинокую жизнь, от эмиграции отошла, к «тем» целиком не прикрепилась… – но в Москву все-таки уехала. Это понятно. Что было ей делать в Париже? А там муж, дочь, сын. (Кое-где все-таки и тут печаталась. Стихи ее приобрели предельно кричащие ритмы, пестрота и манерность в слове, истеричность и надлом стали невыносимыми.)

В Москве же «вкусила мало меду». Эфрон, видимо, погиб. (С Рейссом вышла неудача, слишком много шума, – неудач там не прощают.) С Алей близости не было. Пробовала печататься – разругали, и дальше ходу уж не было. Одиночество, покинутость. Наступали немцы (авг. 1941 г.). Эвакуация, безнадежность.

Осенью 41-го года, не знаю точно когда, Марина покончила с собой.

* * *

«Да воскреснет Бог, и да расточатся враги Его».

Кто из нас смеет учить кого-то, кто жизнью заплатил за ошибки?

Но сказать – где правда и где неправда – мы можем. Может быть, даже должны крикнуть:

– Отойдите! Не дышите парами серы! «Аминь, аминь, рассыпься!»

1950

Сноски

1

Радостный дом (итал.).

2

Любовная дружба, дружеская любовь (франц.).

3

«Любовь, что движет солнце и светила» (итал.) – этой строкой заканчивается «Божественная комедия» Данте.

4

Задумчивая (итал.).

5

Веселая (итал.).

6

Где может быть лучше, как не в лоне своей семьи? (франц.)

7

Салонные игры, светские забавы (франц.).

8

Праздник королей (франц.).

9

«Диоген Синопский» (нем.); сокращенное название книги новелл классика немецкой литературы Кристофера Мартина Виланда (1733–1813) «Сократ беснующийся, или Диалоги Диогена Синопского».

10

«Ты пообещаешь мне много заниматься, Базиль, твои сочинения станут моей славой и моим счастьем» (франц.).

11

«Настоящая супружеская пара» (нем.).

12

«Здравствуйте, господин Уваров» (франц.).

13

Во внимание заслугам (лат.).

14

Спального вагона (нем.).

15

«Признаюсь тебе, Авдотья, что то мгновенье, когда я решилась, было ужасно, но Бог столько сделал для меня, что я благодарю его за решение, которое приняла» (франц.).

16

Воспоминание детства: домашний шут у старого Бунина.

17

Хотя он русский (нем.).

18

«Жизнь бесполезна и всегда слишком длинна» (франц.).

19

«Когда я думаю, что должна скоро умереть, я испытываю удивительное безразличие к настоящему, лишь прошлое владеет всем моим сердцем» (франц.).

20

Мать Мария (нем.).

21

Теклы божественный голос (нем.).

22

«На жизнь мадонны Лауры» (итал.).

23

«На смерть мадонны Лауры» (итал.).

24

«Мама, успокойтесь…» (франц.).

25

Улица Бак (франц.).

26

Материнский остров (итал.).

27

«Это от меня не зависит и продолжается иногда часами» (франц.).

28

Беляк (нем.).

29

Знаменитый русский поэт (нем.).

30

Улице Счастливой (итал.).

31

«Великий русский писатель Николай Гоголь в этом доме, где он жил в 1838–1842, задумал и написал свой шедевр» (итал.).

32

Шедевром (итал.).

33

Единственное место из всего, написанного Жуковским, где упоминается отец. – Прим. В.К. Зайцева.

34

Тараса Шевченку, например; собственных крепостных. – Здесь и далее прим. Б.К. Зайцева.

35

«Подражание Иисусу Христу» (франц.).

36

Дорогой Иван (франц.).

37

Салтыкова, знаменитая по зверству крепостница.

38

Божественный Гай Юлий Цезарь (итал.).

39

Сухой, презрительный (франц.).

40

Кастильском языке (франц.).

41

В 1930 году он еще существовал. Теперь его нет.

42

Началось! (франц.).

43

Это никуда не годится (франц.).

44

«Они вернутся» (франц.).

45

Доброй ночи, мама! (франц.).

46

Иван приехал (франц.).

47

Листки для записей (франц.).

48

Матушка и дети! Простите меня. И ты, Боже, тоже прости меня, ибо смертный грех гордыни всегда был моим грехом (франц.).

49

Дорогая, любимая, лучшая подруга (нем.).

50

«И ваши часами я целую ноги» (нем.).

51

Человек своевольный, дерзкий (франц.).

52

Прифранченного (франц.).

53

«Всегда мои сверчки стрекочут» (нем.).

54

Мое сердце скачет в груди (нем.).

55

«Последний колдун», «Людоед», «Слишком много женщин» (франц.).

56

«Вас ждет комната Пича» (франц.).

57

Между двором и садом; флигель (франц.).

58

Редкостный, закадычный друг (франц.).

59

Всем известную Тургеневскую. Она погибла во время последней войны – немцы вывезли ее.

60

Сразу, не задумываясь (франц.).

61

Сельский домик, дача (франц.).

62

Нижний этаж в доме (франц.).

63

Большой русский Гого (франц.).

64

Кто боится смерти, подними руку! (франц.).

65

Ну и я не хочу умирать (франц.).

66

Слуга Деда Мороза (нем.).

67

Редкостный, закадычный друг (франц.).

68

Салонные игры (франц.).

69

Советский биограф Чехова выпустил фразу о Боге, красоте и природе.

70

«Светло» на языке Евг. Як. означало «освещение».

71

Олух Царя Небесного.

72

Не наши васильки. Это южные цветочки, очень благовонные.

73

Бог в своих бедняках (франц.).

74

Любовь, движущая солнце и другие звезды (итал.).

75

«Да здравствует Пенза! Да здравствует член Земства! Да здравствует порка мужиков!» (франц.).

76

Городу и вселенной (лат.).

77

Я умираю (нем.).

78

Слово жаргонное. Означает безнадежно «штатского» и нерасторопного человека. – Прим. автора.

79

То ли да, то ли нет (итал.).

80

Является предметом заботы, злобой дня (франц.).