скачать книгу бесплатно
– Безусловно! – отхлебнул Егор чаю. – Я когда на этот уверенно встал, думал, с размаху могу обвалить угол дома – зацепи его плечом! О, какую силу ощущал! Но, спуск и подъем по лестнице – это основа различий. Можно, конечно, подниматься и спускаться приставным шагом с сохранной ноги, как учат на любом протезе. На первом, при спуске сначала ставился протез, а затем здоровая нога, а при подъеме – наоборот… Конечно, это прошлый век! – махнул Егор рукой. – Другое дело, с модулем бионическим: внешний источник питания, три с лишним килограмма, надёжный, уверенный, устойчивый… электронный! – чуть ли не по слогам с удовольствием произнёс Егор. – За семь лет на «сгибающейся палке» я почти привык ходить как пират Карибского моря. Мозг считал, что ходить можно только так, не иначе, и я уже не мог вспомнить, как ходят обычные люди. Первые шаги на бионическом – мне дались трудно, как годовалому. Принцип ходьбы отличался от прежнего кардинально. Протез уже ненужно было ставить на пятку и строго следить за этим. Ставился на ступню с едва заметным углом, полным переносом веса на него, дальше – шаг здоровой и толчок от земли пальцами протез. Вот, и вся любовь!.. Помню, через двадцать минут я уже ходил по залу без посторонней помощи. Но сложности, как уже говорил – в подъёме и спуске по лестнице, в особенности, когда мозг не доверяет протезу. Чтобы спускаться переменным шагом, как это делаешь ты на родных ногах… – Егор невольно стал изображать руками ноги, те ведь были в аналогичных условиях, – …нужно пяткой встать на край ступеньки, за счёт веса согнуть протез в колене и в этот момент здоровой ногой шагнуть вниз. Колено держит всё тело и не даёт упасть. С подъемом немного сложнее: перед ступенью нужно протезом взмахнуть назад, – как бык копытом, – протез сгибается, в этот момент заносишь его на ступень. Коленный модуль фиксируется в таком положении, помогая подняться и разогнуться, вместе с постановкой здоровой ноги выше… Сейчас спуски и подъёмы по лестнице, прогулки в горах и в лесу для меня не проблема, обхожусь без поддержки, если только не слишком крутой склон…
– Как ты всё вытерпел? – с сочувствием в голосе сказал Песков. – Это же пиздецки тяжело и наверняка больно?!
– Первые года два я практически не вылезал из госпиталей, если б не они, я бы убил себя гораздо раньше. Может быть, сразу, как только окреп. Но, потом смерился, привык, нашёлся смысл – уцепился за жену, как за спасительный круг, которую гнал от себя в надежде, что уйдёт, а она осталась. Как–то договорились, что попробуем жить вместе – ради сына. Последующие пять–семь лет я жил вполне активной жизнью: перевёлся в Москву, продолжил служить в спецназе, старался не отставать от братишек, занимался спортом, домашними делами, сыном… – Егор замолк, словно вспомнив что–то тяжёлое, осёкся, будто обжёгся кипятком, глотнул остывшего чаю, – вместе с этим, часто пил, думал, так притупить боль, жалел себя, требовал жалости к себе у жены, попусту изводил её и сына, до тех пор, пока они от меня не ушли… Ведь это не вся беда целиком – когда ты с протезом… даже с протезами ты всё равно – без ноги и руки: да – вернулся, да – с войны, да – едва выжил, чудом уцелел, но, можно ли назвать это целым? – выставил Егор протез. – Беда остаётся в тебе, она никуда не уходит… Она не заметна, её не видно сразу, если ты не живёшь с человеком бок о бок, потому что она здесь… – он поднёс искусственный палец к виску, – …в голове. Со мной всегда это чувство, что я умер там – в чёртовой воронке… Я этот подрыв внутри себя чувствую, как живёт, а сам я – умер… Когда живешь с руками и ногами как устроено, привык и думаешь – так будет всегда и вдруг жизнь без жалости забирает у тебя ногу или руку – так не хочется расставаться со всем этим… Это ведь очень трудно – бороться каждый день со всем миром, с самим собой, с тем, что невозможно делать без руки или ноги… или – без того и другого сразу.
– Блядь, мне этого даже не представить! – сказал Виктор проникновенно.
Егору вдруг померещилось, будто он тянет Пескова взашей в воронку своей катастрофы.
– Сейчас же ты в норме! – жизнеутверждающе заявил Песок. – Смотришься – супер прикольно! Ты же выбрался?
– Нет, Вить, не выбрался. Я оказался слабаком, не смог удержать эту силу. Я растратил её на поиски загадочного тумблера, который, рассчитывал, разом отключит глубокое чувство безысходности и крушение прежней жизни… Но, никакого тумблера не оказалось и дело было ни в нём…
– В чём тогда?
– В семье, – сказал Егор с горечью. – В семье: в жене и сыне; моя сила была в них с самого начала. Я пренебрёг этой силой. Я её попросту проебал!
– Где они теперь? – осторожно спросил Витька, чувствуя, что ступает на чужую запретную территорию.
– В Москве… – сказал Егор.
– Так чего ты уехал от них?
– Мы уже два года не вместе, – сказал Егор, потеряв голос и закашлявшись как старик прокуренным горлом.
– А хотел бы? – прицепился Витька.
– Больше жизни… – признался Бис так жалостливо, что Песков, какое–то время назад ощутив излучаемую человеком напротив магическую силу при одном только упоминании о спецназе, вдруг увидел его ничтожность и уязвимость, будто выданная авансом ценность была вручена зазря и теперь он, Виктор, может совершенно законно и обоснованно забрать её, лишить этого права и даже справиться с эти жалким калекой–спецназовцем одной левой.
Так случается часто, что молодые люди, вроде Пескова, не всегда со зла, а в силу возраста и характера, неспособны иначе дифференцировать себя с обществом, кроме как установив свою собственную уникальность исключительно по факту вероятного доминирования или физического превосходства над другими, проще говоря, при помощи кулаков. Как и многие, Виктор Песков допускал это несознательно.
– Так чего ты тут! – понизив голос, сказал Витька, будто злясь.
– Уже поздно… Слишком долго я не считался с ними, считая семьёй спецназ: «Это моя семья! – говорил я. – Другой семьи не будет!» – так я думал. Знал, ведь, что прекрасно спецназ обойдётся без меня… и боялся, что я без него – нет. Весь смысл моей кропотливой борьбы тогда заключался в службе в спецназе, в поддержке братишек, в преодолении себя ради того, чтобы вновь оказаться с ними на войне. А для чего мне это было нужно – я ответить не мог… Однажды в госпиталь приехала женщина, звали её – Мэри Бушуева. Солдатики, за её кукольный вид и немного угловатую походку, прозвали – Мэри Поппинс. Выглядела потрясающе, не хватало только шляпы и зонтика, чтобы летать. Она была первой и, наверное, до сих пор остаётся единственной женщиной в стране покорившей знаменитый Нью–Йоркский марафон… Помню: март, в Москве еще лежал снег, а в коридоре главного военного госпиталя Бурденко, какая–то женщина вкусно так рассказывает, что в Зугдиди, – это в Грузии, – уже вовсю цветут цветы и мандарины… Я тогда, лежал в палате, а у меня в голове запах цветущих мандариновых деревьев стоял – так она вкусно рассказывала. Она могла без конца говорить о Грузии, о тамошних людях, их жизни, о грузинском гостеприимстве, ну, как любой о родной любимой земле… Ты когда–нибудь был в Грузии?
– Нет, никогда, – покрутил головой Песков.
– Я тоже… Тогда – у меня по Грузии слюни текли, как хотелось там оказаться, а с августа восьмого совсем перестал думать, какая–то вина появилась необъяснимая… Мэри была без одной ноги – правой – ещё в детстве на каком–то семейном празднике к ним во двор залетел грузовик и придавил её к дому – ногу отрезали; но я в жизни не встречал более счастливого и жизнерадостного человека. Она как живая розетка заряжала меня энергией, правда, ненадолго. После – всё равно возвращалась моя тянучая тоска… Обо всём она говорила такими простыми словами, и я никак не мог взять в толк, как она это делала. О своей безграничной радости говорила: «…я не умная женщина, поэтому мне всё легко в жизни удаётся. Когда много думаешь, как начать, всегда находятся тысячи причин ничего не делать». О своём протезе говорила: мой протез–«мерседес»… Потом, она рассказала мне о марафоне и протезе, на котором я когда–нибудь смогу побежать… буквально, бежать, – сказала она… Затем ко мне пришло осознание, что жизнь, которую я жил, направленная на защиту Отечества, закончилась. Если ты военный – твое предназначение воевать. Быть спецназовцем с оговоркой «годен с ограничениями», сидеть в штабе – меня не устраивало, и я принял решение об увольнении. Просто понял, что всё, что я мог отдать Родине, я отдал. Пришло время подумать о своей настоящей семье, но к тому моменту от семьи уже мало что осталось.
– А эта, твоя Мэри, симпотная?
– Она была замужем, – догадался Бис в чём дело. – Вышла – уже без ноги…
– Не, ну, а что? – сказал Витька. – Я тут, в «инсте» видел тёлочку – глазки, реснички, губки, как у уточки, сисечки, попка, ну, просто огонь! – Витька шумно втянул воздух ртом, «подобрав» распущенные слюни, которых не было, – …тоже протез ноги, но красивый… почти как твой, но посочнее цветом… как «Феррари»! Я после знакомства с тобой обращаю на таких людей внимание, – да!.. Короче, я б ей вдул! – признался Витька. – Реально! Ну, чего ты так смотришь?
На лице Биса застыло изумление, будто он подавился рыбьей костью.
– Бля, у тебя лицо, когда ты так… как у маньяка! Правильно, тебе тёлки не дают! И я б не дал, а вот ей с протезом – реально бы вдул!
– Дурак, ты, Витька! Ой, дурак! Двадцать три года – и такой, блядь, дурень?! – смеясь одними уголками рта, сказал Егор. – В твоём возрасте – я уже ротой командовал, два ранения получил, у меня жена и сын были… – снова вспомнил Егор, – …а у тебя – одно на уме?!
– Ты потому несчастный такой, что всё у тебя в прошедшем времени! – сказал в ответ Песок. – А у меня, – в будущем! Как раз к мои тридцати шести! И то не всё, всего не надо: командовать – не моё, ранения – спасибо, ни к чему… В двадцать три у меня план: вдоволь натрахаться!
– Давай–давай, герой–осво… осеменитель!
– Это, может, патология какая–то, Егор? – осторожно спросил Песков. – Протез меня теперь не сильно смущает! Даже наоборот…
– Если ты насчёт девушки на протезе, то тебе так кажется, – развеял Егор сомнения. – Это твоя дурная фантазия, извращенец! Вот, посмотришь: она ровно до момента, когда ты увидишь её без протеза, без «Феррари», как говоришь; пока не окажешься с ней в постели – она ведь не будет в постели с протезом? Всему виной телевизор и всякая толерантная хуйня по разным поводам! Для начала: вспомни своё лицо, когда я протез прилаживал!.. Но – твой интерес, как и испуг – это совершенно нормальная реакция на такого человека, ведь это искажение тела, не норма. Я это понимаю так, и другие, думаю – тоже. Поэтому добиваться особой толерантности у окружающих не вижу смысла. Я чаще скрываю протезы… хотя, иной раз, с удовольствием, могу одеть шорты или проехаться в общественном транспорте. В основном я и так езжу на нём, это единственная льгота, которой я пользуюсь ежедневно. Мне там уступают место, в основном, бабушки, но я не сажусь. Вообще, уступают многие: чаще – женщины, иногда – молодые люди. Если еду далеко, конечно, сажусь, пока не зайдёт какая–нибудь типичная профурсетка и не скажет: «Молодой человек, какого чёрта вы сели на место для инвалида!». И я всегда вежливо говорю, что, если скажу – ей станет стыдно, и, как правило, она смущённо уходит. Но если не сработало – задираю штанину, нажимаю на протезе кнопку, нажав которую нога совершает вращение на триста шестьдесят градусов, и барышня исчезает.
– Ага! Ты лицо своё… вежливое, видел? – улыбался Песок от удовольствия. – А протез такой как достался?
– Когда Мэри Леонтьевна рассказала о протезе, на котором я смог бы бежать – занялся марафоном. В Чечне, во время войны, мне много приходилось ходить пешком, маршруты войсковых колонн простирались на многие километры от одних застав до других, самое большее, что мне приходилось преодолевать за день – тридцать километров в полной боевой экипировке… К тому же, после подрыва у меня появились сопутствующие проблемы с артериальным давлением, появлялись напряжение и панические тревоги, – так врачи называют возбуждение на уровне коры головного мозга, – поэтому, как только давление о себе заявляло мне первым делом хотелось пробежаться, просто перейти с шага на бег. Но на том протезе, который был, это было невозможно. Вот, тогда я и решил заняться марафонской ходьбой, попробовать…
Появилась официантка с подносом, на котором парила тарелка с борщом, пампушками с чесноком, блюдце со сметаной и горчицей, нарезка сала с чёрным хлебом и зелёным лучком.
– Второе будет позже, – предупредила она.
Песков уставился пустыми голодными глазами на Биса.
– Нихуяси ты набрал! – сказал он.
– Это всё идёт к первому… – пояснила официантка.
– Попробуй пока сало… – сказал Егор, – …вот, хлеб, – ткнул он в хлебную тарелку, занеся ложку над паром. – Хорошо не левую оторвало… – признался Бис радостно, следя, что скажет на это Витька, но, тот ничего не ответил, был занят, – …повезло, что левша, всё полегче даётся!
Витька закинул в рот сала и захрустел зелёным лучком.
– Вить, ну, а ты, за что приехал воевать? – спросил Егор, дуя в ложку.
– Русских приехал защитить… – Песков сглотнул жёванное, – Нашу землю… – сказал он. – Отстоять жизнь и свободу для русских!
– Это же не наша земля. Это земля другого государства…
– Знаю, знаю… но люди–то наши, русские?!
– Люди – русские… – согласился Бис.
– Я же вижу – как местные рады, что мы здесь!
– Потери всё равно будут катастрофическими, уж поверь… Люди очень быстро устанут от войны, от крови, от потерь и разрушений, от внезапных обстрелов, даже от далёких выстрелов и взрывов, и уже не будут так рады ни тебе, ни мне, никому–либо другому с оружием в руках.
– Поживём–увидим, – равнодушно ответил Песков с укропом во рту.
– Жили уже, видели… – сказал Егор, отложив ложку. – После того, что ты здесь увидишь ничего не останется прежним. На войне все несут потери, даже если не теряют солдат в бою убитыми. Если твой порыв воевать – это свобода для других, то свою свободу здесь ты разменяешь на личное рабство! Знаешь, зачем здесь люди, которые уже воевали? Сказать?
– Ну, скажи?
– Они в поисках невосполнимого и утраченного.
– И что это?
– Это то, чего они не находят в нормальной жизни и почему страшно скучают. Это смысл собственной нормальной жизни, который они нашли в ужасной военной ненормальности. Они не психопаты и не сумасшедшие и при этом они абсолютно травмированы войной. Они скучают почти по всему с чем столкнулись там, несмотря на то что многие из них в первом же бою потеряли самих себя; рикошетом – свои семьи, любимых женщин, детей… тех, кого ты решил защищать отсюда! Нужно вовремя понять одну важную вещь: для чего ты здесь и хочешь ли изменить то, что хочешь изменить именно таким путем?.. А знаешь, что они скажут, если спросить: что тянет их на войну?
– А чтобы сказал ты? Ты же тоже здесь?
– Раньше я бы сказал: мне нравилось на войне! Вертишься возле смерти, всё чувствуешь; всё, что вокруг – острое, всё, что есть в тебе – обострено… Видишь затылком, угадываешь спиной, считываешь исходный код смерть прямо из воздуха… Раньше – сказал бы: я скучаю по войне! Там я увидел настоящее мужское братство и жизнь для двадцатилетних пацанов, будто нас отцы и деды пустили погулять во взрослую… Махнули – таки можно – жилистыми руками… То мужское братство, которое я видел, не имеет ничего общего с мужской дружбой, – это не одно и тоже, – не зря парни из спецназа называют друг друга – братишками… Страшно круто было на войне: только там я чувствовал, какая она, настоящая жизнь! Но, сейчас – я бы так не сказал. И я здесь по–другому поводу…
– И чем же братство отличается от дружбы? – обнюхал Песок принесенную, наконец, еду.
– Как тебе объяснить… Дружба – это личные бескорыстные отношения между людьми, основанные на общих увлечениях, взаимном уважении и понимании, предполагающие личную симпатию и душевную привязанность, возникающие в обществе совершенно очевидным путём… А братство – это аскетический мир мужчин; это совершенно другое чувство мужчин друг к другу; это союз по идеологическим убеждениям, интересам и целям, где цели и убеждения выше личных, где безопасность и защита каждого в группе выше собственной, где принципы поведения и образа жизни и смерти предельно просты… Здесь – этого нет, здесь – я такого не чувствую.
– Хочешь сказать, что те люди, что приехали сюда в поисках того, что ты назвал, приехали сюда зря? Что они не найдут своего потерянного братства и уедут назад? Что им нечего здесь защищать?
– Кто–то обязательно найдёт, что защищать… Кто–то поймёт, что приехал зря и уедет… Но даже «идейные», – не те, кто скучает исключительно по войне, – едут сюда в поисках того, что никак не находят дома…
– А если «укры» сунуться дальше, сунуться в Россию? Ты согласишься, что мы здесь не зря?
– Зачем им это? Если опустить факт того, что украинские радикалы жаждут смерти русскоязычного населения, украинская армия всего лишь хочет вычистить свою землю от нас, русских наёмников, и сохранить целостность своей страны. Как мы когда–то, в Чечне. И, совершенно ясно: всё что здесь происходит и ещё произойдет – зря, но, видать, по–иному не разрешается…
– Ты, правда, так думаешь? – спросил Виктор. – Думаешь, что в том, что случилось на Украине есть и наша вина?
– Конечно, люди не причём! Всему виной – решения отдельной от народа политической группы. Думаю, Россия отказалась признать то, что произошло на Украине, как отказалась признать новую власть. Воспользовалась слабостью Украины и украинцев и отхватила Крым, и сделала всё, чтобы разжечь войну на востоке. Но в этом есть вина и самих украинцев. Они могли поступить правильно, чтобы этого не произошло: договориться друг с другом, соблюсти достигнутые договорённости, наконец, признать на Украине равноправными всех людей, разговаривающих на любом языке мира, в том числе, русском – но сделали всё, чтобы этого не случилось. А люди, которые проживали в Крыму и на востоке Украины, очень отчетливо почувствовали, что они чужие. В этом причина войны в Украине, люди выбрали разные стороны. В России сейчас происходит то же самое между людьми и властью. И заслуга такой власти всегда в одном – она может сплотить людей внутри страны против себя. Посмотри: все войны – что чеченская, что на Донбассе – одинаковые. Все проблемы повторяются. Все полевые командиры незаконных вооружённых формирований – от Басаева–Махаева до… О ком сейчас слышно? Кто сейчас на слуху? …до Дрёмова–Мозгового – народные герои! Как и с обратной стороны – служилые, такие как Кульчицкий и Скрыпник…
– Что–нибудь ещё хотите? – снова появилась официантка.
– Спасибо, я – нет, – сказал Егор и вопросительно глянул на Пескова: а ты?
– Не–а…
– Тогда посчитайте, пожалуйста, – сказал Бис.
– В один счёт?
– Да.
Она кивнула и удалилась.
– Всё же, мне кажется, ты не совсем прав, – с понятным Егору интересом оглядел Витка удаляющуюся официантку. – Я, конечно, не всех знаю, чьи фамилии ты назвал, но, что я уж точно услышал: ты сравнил меня, себя в том числе, всех нас – защитников «русского мира» – с чеченскими «бойками». Это неправильно. Нас вынудили взяться за оружие: не нападаем, мы обороняемся. То, что мы сейчас с оружием – вынужденный шаг. Посмотри вокруг: разве тебе не жалко этих людей – стариков, женщин, детей? У тебя самого – сын! Ты готов смотреть, как их будут убивать укронацики? Готов увидеть, как новые фашисты будут жечь их в сараях только потому, что они говорят по-русски? Готов подождать, когда эти гады пойдут дальше, придут в твой дом?
– Кто тебе мозги так засрал? Тебе только двадцать три, а ты говоришь так, будто умереть хочешь сильнее, чем жить! Ты ж не военный?
– Я только теперь понял, какие брутальные чуваки – военные! Оружие, форма красивая… Ордена на груди! Жалко, что не пошёл в военную шарагу, поступил бы в филиал Воронежского военного авиационного института, стал бы лётчиком… Командиром какой-нибудь штурмовой эскадрильи какого-нибудь авиаполка! Воевал бы с «бойками» в ЧеэР, как ты; или с исламистами в странах Ливанта, какую-нибудь Сирию с крыла бомбил или Ливан; куда мы ещё можем сунуться, после Донбасса, пока там американцев нет? Героем России, может, стал бы при жизни… ну, или хотя бы – родного Воронежа…
– Стал бы… воевал бы… – передразнил Егор обидно. – В нашей стране живых настоящих героев мало, это звание всегда больше мёртвым подходило; а с теми жалким живыми единицами ещё разобраться надо – не переоценили ли; а то и – отправить вслед за вторыми, чтоб не за зря носили высокое имя.
– Как-то плохо ты, Егор, о них говоришь?
– А чего их жалеть с таким-то «счастьем»? – отвернулся Егор в окно. – Я одного в голове уложить не могу, какого чёрта ты здесь, если не пошёл в военные?
– Запоздалая романтика!
– Послушай, Вить, услышь меня наконец: война для человека военного это – на уровне подсознания – самоцель, полагаемый смысл бытия, если он, конечно, не выбрал профессию только потому, что будет полжизни на гособеспечении по зелёным шмоткам и денежному довольствию, и служить собрался на продовольственном или вещевом складе – за квартиру от государства… А вообще, видимая романтика и брутальность военной службы во многом оборачивается суровой жизнью полной лишений и тяжёлого труда. Вообще, в средние века брутальным называли жестокого человека со звериными повадками и имело слово исключительно негативное значение. А ты говоришь: быть брутальным военным. Для человека невоенного, как ты, брутальный – это скорее неотёсанный. Для тебя ведь война никогда не была работой? Кем трудился на гражданке?
– Консультантом в «Техносиле»…
– Пылесосы продавал?
– Не только… Много чего: стиральные машины, микроволновые печи…
– Вот! Можешь не продолжать… Кто-то учился воевать с окончания школы, а у тебя этого не было. Ты, правда не понимаешь, что можешь здесь потерять всё, о чём и помечтать не успел, или ты притворяешься? Когда всё закончится – дай бог, повезёт и останешься жив – где бы ты ни был будешь смотреть на всё вокруг злыми глазами из сырого окопа. Только теперь уже без цели. А куда идти солдату, у которого больше нет задания? Некуда. Для солдата это – профессиональный тупик. Всё, что останется у тебя от войны – пустое сердце.
– Послушаешь тебя: перспектива так себе… Может, хорош?
– Не нравится? – расплатился Егор.
– Сойдёт! Только сильно всё в серых тонах! Если честно, мне нравится, что и как ты говоришь, но спорить с тобой тяжело, будто сражаешься с тобой за слово и веру. У тебя башня не болит от всей этой хуйни в ней?
– Болит…
– Так ты дыши глубже, – улыбнулся Песков, – а то у тебя голова вздулась и лицо пятнами покрылось, того и гляди, лопнет!
– Я иногда не могу справиться со своей вспыльчивостью… Просто хотел показать тебе альтернативное твоему мышлению мнение… Я не стремлюсь поменять твое мировоззрение, но ты и сам видишь, они разные. Моё, конечно, тоже может быть не верным: я достиг дна и сил оттолкнуться у меня нет, вроде, как не зачем! Я нахожусь уже в конце пути, а ты – ещё в его начале! Мы, как говорят, люди разного глагольного наклонения… – просто улыбнулся Бис. – …не должны были встретиться.
– А вот сейчас не понял?!
– Ну, я говорю: я был, я видел… А ты: я пошёл бы, стал бы… я бы вдул…
– Ладно, идём, – поднялся Песков, улыбнувшись с несвойственной ему натужностью. – Я всё равно не понял!
Уже в машине Песков вдруг спросил:
– Если здесь – мы зря, тогда может в Чечне тоже воевали напрасно?
– В Чечне?
Егор, не задумывающийся прежде над ответами, вдруг глубоко затеялся, чем, безусловно, привёл Виктора в восторг:
– Не знаешь ответа?! – удивился тот.
– Непростой для меня вопрос, слишком личный: посмотри на меня! Разве сразу не просится ответ: зря? Но, я смотрю на такие конфликты с точки зрения не политической потребности, а необходимости разрешить спор между людьми: Чечня это драка внутри семьи, а Украина – драка с соседом… возьмём ещё Афган? Афган – драка в интересах сомнительного друга из Центральной Азии – можно в неё с разбега ворваться с выпрямленной ногой и головой, орущей «ура!», а можно подумать: нужно ли это делать? Почему, не знаю, но я не вижу мотивов для Афгана? Посмотри сам на причины и результаты той мясорубки, думая над тем же: зря, или нет? Кто–то скажет: южная граница Родины, из Кабула до Москвы баллистической ракете лететь три минуты… Кто–то – что важно – не из кирзовых сапог заявит: слишком долгое время армия была без войны после Отечественной – чревато потерей боеспособности… Матери и дети до сих пор плачут: пятнадцать тысяч пятьдесят один убитый… А кто–то ехидно подметит: в ДТП за год погибает больше… И все правы! Но, почему кто–то решил, что афганцы должны запустить на Москву ракету? Что армии нужен боевой полигон там, где живёт самый непокорный народ? Кто решил спрятать правду об этой войне за великим обманом? Почему решили, что при проведении столь масштабных полигонных учений допустим процент потерь, больше, чем два? Кому нужны были полмиллиона вернувшихся, как «спящие мины замедленного действия», искалеченных героев, невольно притащивших войну домой, способных убивать уже не на войне и неспособных понять самих себя и тех, кто вышвырнул их на обочину огромной страны, которая так желала помочь чужому народу в течении десяти лет, и не желала помочь им? Конечно, зря! Но, это – моё мнение…
– Да, это понятно, Егор, – отмахнулся Песков, – у меня–то по этому поводу вообще мнения нет! А цифра эта – пятнадцать тысяч пятьдесят один человек – реальная? Похожа на вымышленную, зеркальную: пятнадцать, ноль, пятнадцать – наоборот?
– Это не цифра… А реальные люди – как ты и я – и их судьбы! Увидь за палками–нолями людей искорёженных, оказавшихся в земле. В Чечне произошло то же самое, с одной оговоркой – война случилась на пороге собственного дома… И всё же, пожалуй, каждый офицер, подчёркиваю – офицер, не солдат – должен пройти войну только для того, чтобы мочь подготовить к войне солдат. Такая, своего рода, полоса препятствий, квест… экзамен на право носить краповый берет: выдержал марш – вынес тяготы, сохранил оружие – сделал важный выстрел, преодолел штурмовую полосу – готов к предстоящей драке, выстоял в неравной рукопашном схватке – значит, победил; значит, готов!
– Что за краповый берет?.. Типа десантного?..
– Вроде того… Только заслужить тяжелее!
