Предчувствие и действительность

– Рано утром вчера я пошел в лес и увидел тебя без признаков жизни лежащим на дороге. Из головы текла кровь. Я перебинтовал рану своим платком, как смог. Но кровь не останавливалась, и я не мог ничего сделать, чтоб остановить ее. Я стал звать на помощь, бегал неподалеку и кричал от страха и беспомощности, молился, плакал и снова звал на помощь. И вдруг на дороге появилась карета. Какая-то дама увидела нас и приказала кучеру остановиться. Слуги очень ловко сделали тебе перевязку. Дама была очень напугана и удивлена, мне так показалось. Потом она взяла нас обоих в карету и привезла в этот замок. Графиня не спала почти всю ночь и дежурила у твоей постели.

Фридрих сразу подумал об Ангеле, которого он видел, склонившимся над ним. Это снова привело его в замешательство.

– Но кто ты? – снова спросил он мальчика.

– У меня нет больше родителей, – ответил он и опустил глаза, – я хожу по стране в поисках работы.

Фридрих взял испуганного ребенка за руки:

– Хочешь остаться со мной?

– Да! Навсегда, господин! – воскликнул мальчик с готовностью, которая бросилась в глаза.

Фридрих полностью оделся и вышел из своей комнаты, чтобы получить хоть какую-то достоверную информацию о замке, в котором он находился. Он был поражен готической (древне-франкской) архитектурой замка и его обстановки. Все переходы имели стрельчатое арочное строение, остроконечные окна были вмурованы в толстые темные стены и украшены круглыми розетками. Изумительные витражи дополняли оконные перемычки: они сверкали самыми пестрыми красками в лучах утреннего солнца. В замке было тихо. Фридрих выглянул через окно во двор. Замок располагался на склоне горы, которая, как и равнина была покрыта лесом, из которого доносились звуки ударов топора, которым орудовали одиночки-дровосеки. Прямо у окна над головокружительной пропастью стоял рыцарь гигантского размера, высеченный в стене, держа в сложенных руках меч, напоминая каменного Роланда. Фридрих каждую минуту ждал, что вот-вот в коридоре появится хозяйка замка, красивую головку которой будет обрамлять высокий стоячий кружевной воротник. В таком странном настроении он стал спускаться по лестнице вниз, направляясь через подъемный мостик в сад. Здесь, на широком открытом пространстве, росли диковинные заморские цветы, собранные в фантастические композиции. Искусственные фонтаны то и дело взмывали ввысь, сверкая в прохладном утреннем воздухе. По зеленой лужайке прогуливались павлины, пощипывая травку и горделиво демонстрируя свои красочные, похожие на веер хвосты. На заднем плане на одной ноге сидел аист и меланхолично смотрел вдаль. Наслаждаясь великолепным зрелищем свежего утра, Фридрих увидел на некотором расстоянии перед собой человека, сидевшего у шпалеры за маленьким столиком, заваленным бумагами. Он писал, иногда поглядывал вокруг и снова продолжал усердно писать. Фридрих хотел уйти с дороги, чтобы не беспокоить его, но это был единственный путь, и незнакомец уже увидел его. Поэтому он подошел к нему и поприветствовал его. Писец, возможно, опасался долгого разговора.

– Я действительно вас не знаю, – сказал он наполовину сердито, наполовину смеясь, – но, если бы даже вы сами были бы Александром Великим, мне бы пришлось попросить вас не заслонять мне солнце.

Фридрих чрезвычайно удивился поведению этого невежливого новоиспеченного Диогена и оставил странного человека, который тут же снова продолжил писать.

Теперь он подошел к выходу из сада, где росла веселенькая лиственная роща. На опушке леса стоял охотничий домик, украшенный со всех сторон оленьими рогами. На небольшой полянке перед домом посреди леса красивая девушка лет пятнадцати сидела на чем-то похожем на только что убитого оленя, гладила шкурку и пела:

Если б родилась я ланью,Я б гуляла по лесам,И встречалась утром раннимС милым сердцу другом там.

Молодой охотник, который стоял в сторонке, прислонившись к дереву, сопровождал ее пение на валторне, и тут же отвечал ей в ритме ее мелодии:

Чтоб с любимой повидаться,Я готов часами ждать,Ей хочу в любви признаться,Только нет ее опять.

Она:

В зеленой темени лесов,Алеет юный день,Но так сверкает только кровь,Там твой убит олень.

Он:

А коль в живых оленя нет,Зачем мне в лес нестись?Все ярче розовый рассвет…Малышка, берегись!

При этом она вскочила со своего оленя, потому что лошади, собаки, охотники и звуки валторны с шумом и гамом вырвались из леса и в красочном беспорядке рассыпались по лугу. Очень красивый молодой человек в охотничьей одежде со свисающим шейным платком, бесшабашно спрыгнул с коня, и к нему со всех сторон дружно подскочила свора больших собак. С первого взгляда Фридрих был поражен большим сходством его со старшим братом, которого он не видел с детства, и который отличался от незнакомца только тем, что незнакомец был свежее и веселее на вид. Он сразу же подошел к нему.

– Я рад, – сказал он, – видеть тебя в добром здравии. Моя сестра встретила тебя по дороге в плачевном состоянии и вчера вечером привезла тебя в мой замок. Она уехала сегодня еще до рассвета. Оставайся с нами. Обещаю, компания будет веселая!

Пока Фридрих благодарил его за доброту и гостеприимство, ветер внезапно принес из сада несколько листов бумаги, которые летели высоко над их головами к ближайшему водоему. После этого сверху послышался голос: «Держите, держите, держите!», и человек, которого Фридрих застал пишущим в саду, быстро подбежал к ним. Леонтин, так звали молодого графа, владевшего этим замком, быстро взвел курок и выстрелил по разлетающимся листам бумаги.

– Это глупо, – сказал запыхавшийся человек, подсевший к ним, когда собирал грязные, продырявленные пулями листки, на которых были написаны стихи. Красивая девочка, которая только что пела на лугу, хихикала у него за спиной. Он быстро обернулся и хотел поцеловать ее, но она увернулась, отпрыгнула и скрылась в охотничьем домике, выглядывая со смехом из полуоткрытой двери.

– Это наш поэт Фабер, – сказал Леонтин графу, представляя обиженного.

Фридрих вздрогнул, услышав это имя. Он читал много его сочинений, многие ему совсем не нравились, но были и такие, которые захватывали его настолько, что он не мог себе представить, как один и тот же человек мог создавать такие разные по красоте произведения. И теперь, когда этот удивительный человек стоял перед ним собственной персоной, он смотрел на него во все глаза, как будто хотел прочитать в его лице все стихи, которые ему больше всего нравились. Но он не обнаружил в нем ничего особенного. Фридрих представлял его себе совсем другим, и многое бы дал, чтобы таковым оказался живой и веселый Леонтин, при одном взгляде на которого сердце радовалось. Фабер со смехом рассказывал о том, как своим появлением в саду его ошеломил Фридрих.

– Вы сюда удачно приехали, – сказал Леонтин Фридриху, – потому что там господин Фабер сидит, как львица, над своим детенышем, готовая встать на его защиту.

– Так должен писать стихи каждый поэт, – сказал Фридрих, – на рассвете, под открытым небом, в раю, в прекрасном краю, душа бодра, и как только зашумят деревья, запоют птицы, и охотник от удовольствия затрубит в рог, тогда поэт должен писать стихи.

– Вы натуралист в поэзии, – ответил Фабер с несколько двусмысленным выражением лица.

– Я бы хотел, – перебил его Леонтин, – чтобы вы предпочитали каждое утро кататься со мной, дорогой Фабер. Утро сияет перед тобой, как прекрасная любовница, а ты мажешь ее прекрасное лицо чернилами.

Фабер засмеялся, вытащил маленькую флейту и начал на ней играть. Фридрих нашел его в эту минуту очень любезным. Леонтин попросил графа поехать с ним к сестре, если он чувствует, что у него для этого достаточно сил. Фридрих с радостью согласился, и вскоре оба они мчались верхом. Местность была живописной. Они ехали по широкому зеленому лугу. В это прекрасное утро Фридрих совершенно пришел в себя, и был в восторге от изящного Леонтина, под которым, грациозно выгнув шею, танцевала лошадь.

– Сестра моя, – сказал по дороге Леонтин и со скрытым смехом посмотрел на графа, – сестра моя намного старше меня, и я должен предупредить, что она очень некрасива.

– Вот как! – сказал Фридрих медленно, ведь в душе он втайне лелеял совсем другие надежды.

Больше он ничего не сказал; Леонтин рассмеялся и стал насвистывать веселую песенку. Наконец, вдали показался новый красивый замок, выраставший из огромного парка. Это был замок сестры Леонтина.

Они спешились внизу у входа в парк и стали пешком подниматься наверх. Сад был обустроен по последнему слову тогдашнего времени. Небольшие, извилистые коридоры, густые заросли заморских кустарников, между которыми весело извивались легкие мостики из белой березы, были довольно приятным зрелищем. Они вошли в дворцовый зал, который располагался между несколькими тонкими колоннами. Это было большое крашеное помещение с блестящим полом; с потолка свисала хрустальная люстра, а вдоль стен стояли оттоманки, обитые дорогими тканями. Высокая стеклянная дверь выходила в сад. Поскольку было еще рано, во всем ряду великолепных комнат, примыкавших к этой, никого не было видно. Утреннее солнце, светившее через стеклянную дверь, наполняло прекрасную комнату таинственной светотенью и осветило гитару, лежавшую на маленьком столике. Леонтин взял ее и снова вышел. Фридрих остался стоять в дверях, а Леонтин стоял снаружи под окном, перебирал струны и пел:

Рассвета луч едва взыграл,Два рыцаря уже в саду,Струной гитарной зазвучалПризыв: дитя, я тебя жду!Тут замков множество меж гор,Хрустальные ручьи звенят,А в небе певчих пташек хор,Закрой окно! Спускайся в сад!

Фридрих не был расположен знакомиться с постаревшей красоткой, он спокойно остался стоять у двери. Он услышал, как сверху отворилось окно.

– С добрым утром, милый брат! – раздался приятный голос.

Леонтин снова запел:

Не надо пудры и румян,Ты хороша без них, поверь,Ничто не сковывает стан,И нас не остановит дверь.

– Раз ты так скверно поешь, – произнес сверху приятный голос, – то я снова пойду спать.

Фридрих заметил белоснежную, пухлую ручку у окна, а Леонтин продолжил петь:

Я не один, наш гость со мной,Он этой встрече будет рад,Дитя, открой, мы за тобой,Тебе к лицу любой наряд!

Фридрих вышел из своего укрытия и с изумлением увидел у окна – свою Розу. На ней был легкий пеньюар, она протянула руки навстречу свежему утру. И когда она вдруг случайно заметила Фридриха, то резко опустила руки, захлопнула окно и исчезла.

Леонтин тут же ушел, чтобы порезвиться с новой лошадью сестры, а Фридрих остался в саду один. Вскоре вниз спустилась графиня Роза в белом утреннем платье. Она поздоровалась с графом со скромностью, которая делала ее неотразимо прекрасной. Длинные темные кудри ниспадали с обеих сторон на плечи и ослепительно белую грудь. Иногда сквозь полные красные губы можно было увидеть прекрасные белые зубки. Она все еще дышала теплом ночи; такое великолепие и красоту Фридрих никогда еще не встречал. Они пошли бок о бок в сад. Утро сверкало по всей округе, бесчисленные птицы пели на каждой ветке. Они сели на травянистый берег под кроной дерева. Фридрих поблагодарил ее за сострадание и рассказал о своем чудесном путешествии по Дунаю. Пока он говорил, графиня сидела молча, едва дыша, опустив длинные ресницы. Когда он наконец упомянул о своей ране, она внезапно открыла свои большие красивые глаза, чтобы посмотреть на рану. Ее глаза, кудри и грудь приблизились к нему так близко, что их губы почти соприкоснулись. Он поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Потом он обнял ее и стал целовать бесчисленное количество раз, и все радости мира смешались в это одно мгновение, которое уже никогда не повторится. Роза наконец вырвалась, вскочила и побежала к замку. Ей навстречу шел Леонтин. В полном смятении она бросилась в его объятья. Он поцеловал ее и направился к Фридриху, чтобы вместе отправиться домой.

Когда Фридрих снова сел на коня, он вдруг осознал всю глубину своего счастья. С неописуемым восторгом он смотрел на мир, который раскинулся перед ним в роскошном утреннем убранстве. «Она моя!» – повторял он про себя, «она моя!». Леонтин со смехом вновь напоминал ему описание своей «страшненькой» сестры перед приездом их в замок Розы. Потом он погнал лошадь вперед, перепрыгивая через ямы и прочие препятствия с поразительной легкостью и смелостью, выделывая при этом всевозможные трюки. Когда они подъехали к замку Леонтина, еще издали они услышали какой-то непонятный шум. Кто-то трубил бессвязно и фальшиво в лесной рог, а в паузах слышалась беспрерывная ругань.

– Опять Фабер что-то натворил, – сказал Леонтин.

Так оно и было. Господин Фабер во время их отсутствия надумал сочинять стихи про эхо, которое оставляет лесной рог. К сожалению, в это же время одному из охотников Леонтина пришло в голову неподалеку действительно потрубить в рог. Фаберу мешала его игра, поэтому он нетерпеливо крикнул охотнику, чтобы тот прекратил. Но того, как почти всех людей Леонтина, всегда раздражала личность господина Фабера из-за того, что он всегда комично выглядел с пером за ухом. Поэтому он не слушал его. Тогда Фабер вскочил и стал осыпать его оскорблениями. Чтобы заглушить поток брани и вместо ответа, охотник «вылил» на него из рога целый поток резких и фальшивых звуков, а Фабер с красным от гнева лицом стоял перед ним и жестикулировал. Когда охотник увидел своего хозяина, он прекратил веселое издевательство и убрался восвояси. Фабер, однако, несмотря на то, как бы злобно он ни выглядел во время перепалки, вдруг успокоился. Гнев его уже давно покинул; в разгар ярости ему пришло на ум множество смешных ругательных слов и комических грубостей, и он продолжал смело ругаться, уже не думая об охотнике и, наконец, разразился громким смехом, к которому сердечно присоединились Леонтин и Фридрих.

Вечером Леонтин, Фридрих и Фабер сидели вместе под открытым небом за столиком, который стоял на лужайке перед охотничьим домиком и мирно ужинали. Закат сиял, просвечивая через верхушки елового леса, который окружал лужайку. Вино развязало им языки, и они разговаривали как старые добрые приятели.

– Вот это и есть настоящая жизнь поэта, господин Фабер! – довольно произнес Фридрих.

– Абсолютно с Вами согласен, – несколько патетически произнес Фабер. – Я часто слышу, как смешивают жизнь и поэзию.

– Да, да, добрейший, господин Фабер, – перебил его Леонтин, для которого любой серьезный дискурс о поэзии был как нож в сердце, потому что он в этом ничего не понимал. Он имел обыкновение вклиниваться в разговор с шутками, беспечной болтовней, вот и сейчас, перебивая собеседников, он продолжал:

– Вы так все запутываете своим словоблудием, что, под конец сам себя уже не понимаешь. Я когда-то на полном серьезе верил, что я – душа мира, теперь я не знаю, есть ли у меня душа или наоборот. Но жизнь, мой дорогой господин Фабер, с ее красочными картинами предстает поэту, как бесконечная необозримая иероглифическая книга, переведенная с неизвестного, давно утраченного исходного языка. Из века в век сидят и читают эту книгу без устали самые честные, добродушные дураки и поэты этого мира. Но старые чудесные шифры, толкующие слова, утеряны, а ветер так быстро развевает по воздуху и спутывает листы великой книги, что глаза не успевают их прочитать.

Фридрих с удивлением посмотрел на Леонтина, ведь в его словах было что-то серьезное; Фабер, однако, для которого Леонтин, казалось, говорил слишком быстро, спокойно возобновил свою прежнюю речь:

– Вы считаете поэзию очень легким делом, потому что она как бы сама собой льется из-под пера, но никому не приходит в голову думать о ней, как о ребенке: может быть уже много лет его образ витает в воздухе, затем питается и формируется в утробе матери с радостями и болью, прежде чем приветствует радостный дневной свет из тихого дома.

– Это скучный ребенок, – бодро перебил его Леонтин, – если б я был той самой беременной женщиной, как вы изволили сказать, я бы рассмеялся, как Филина* перед зеркалом (речь идет о произведении Гёте «Вильгельм Мейстер» – прим. переводчика), прежде, чем на меня сошли бы первые строки.

Тут он заметил стопку бумаг, которая торчала из кармана сюртука Фабера. На одном из листов была надпись: «К немцам». Леонтин попросил его прочитать это сочинение. Фабер достал его и прочел. В стихотворении говорилось о смертельно раненом рыцаре, который обратился к врагам немецкого народа с вызовом. И Леонтин, и Фридрих удивились мастерству изложения и глубине мысли этого романса и были от него в восторге. Кто мог бы поверить, что господин Фабер написал этот романс в то самое время, когда он бежал, чтобы его не заставили пойти на войну против французов? Тогда Фабер взял в руки еще один листок и прочел им стихотворение, в котором он представил себя самого в высшей степени комическом образе, в некоей трусливой метафоре, в которой среди смешных шуток, сквозила глубокая серьезность, с примесью благочестия в глазах, которые смотрели спокойно и трогательно. Каждое слово этого стихотворения проходило в молчании через сердце Фридриха. Теперь ему вдруг стало ясно, почему столько позиций и взглядов в сочинениях Фабера остались ему совершенно чужды.

– Одному мне дано делать, писать, – сказал Фабер, когда он закончил читать. – Быть поэтичным и быть поэтом, – продолжал он, – это разные вещи, и о них можно говорить все, что угодно. В последней из них, как признает даже наш великий мастер Гете, всегда присутствует какая-то ловкость рук, хождение по канату и т. д.

– Это не тот случай, – серьезно и уверенно сказал Фридрих, – а если бы это было так, то я бы никогда не стал писать стихи. Как же вы хотите, чтобы люди уважали ваши произведения, проникались ими и верили им, если вы сами не верите в то, о чем пишете красивыми словами, к тому же искусственными мыслями пытаетесь перехитрить Бога и людей? Это тщеславная и бесполезная игра, вам это не поможет, потому что в этом нет глубины и величия, которые свойственны простому сердцу. Правду говорят, что это все равно, что дать кинжал, против божественной поэзии в руки дьяволу подлости, который всегда начеку и высматривает жертву в толпе. Где же должны найти прибежище правильные, простые обычаи, верные поступки, прекрасная любовь, немецкая честь и вся прежняя великолепная красота, если их рыцари – поэты, не выполняют этот поистине честный, искренний долг, как и подобает рыцарю? Что я особенно ненавижу до смерти, так это те вечные жалобы, которые слезливыми сонетами пытаются вернуть нас в старые добрые времена и, как вспыхнувшая солома, ни плохие не уничтожают, ни хорошие не согревают. Ибо как мало людей, у которых сердца разрываются, оттого, что все происходит так глупо, и если у меня не хватает смелости быть лучше своего времени, то я должен просто перестать жаловаться, потому что нет времени на осуждение плохого. Святые мученики, вот пример для подражания! Они во весь голос исповедовались своему Спасителю, бросались в пламя смерти с воздетыми руками – это настоящие братья поэта, и он должен следовать их примеру; ибо они выражали вечный Дух Божий на земле делами, так пусть поэт искренно возвещает и прославляет Имя Его в сложные враждебные времена правильными словами и божественными мыслями. Толпа, интересы которой сосредоточены только на мирских вещах, рассеянная и вялая, сидит, сгорбившись и, будучи слепой, греется снаружи под теплыми солнечными лучами и наивно тянется к вечному свету, которого она никогда не увидит. Поэт в одиночестве открывает свои прекрасные глаза; со смирением и радостью смотрит на небо и землю, изумляясь сам, и сердце его открыто природе, ее буйству, и он воспевает мир, который, как картина Мемнона, полная немого смысла, снова и снова откликается на зов, когда Аврора соединяется с поэтом родственными лучами.

Леонтин радостно обнял графа.

– Красиво, особенно красиво сказано в конце, – сказал Фабер и горячо пожал ему руку.

«Оба они так не считают. Никто из них меня не поддерживает в душе» – с грустью думал Фридрих.

Между тем становилось уже темно. Вечерняя звезда сверкнула в небе, осветив лес. Потом их разговор был прерван забавным образом. Маленькая Мари, которая утром пела с охотником на лугу, была одета как мальчик – охотник. Охотники преследовали ее по лугу, но поймать ее не удавалось, поскольку, по ее словам, от них пахло табачным дымом. Наконец, она прошла мимо стола, как испуганный олень. Леонтин поймал ее и посади себе на колени. Он откинул волосы с ее оживленных глаз и дал ей выпить из своего стакана. Она много пила и скоро стала необыкновенно разговорчивой, так что все были в восторге от ее живости. Леонтин стал делать намеки на ее спальню и другие легкомысленные замечания, а когда он наконец поцеловал ее, она обхватила его шею обеими руками. Вся эта игра причиняла Фридриху столько же боли, сколько Фаберу удовольствия, и он громко говорил о соблазнах. Мари спрыгнула с колен Леонтина, озорными глазами посмотрела на всех, пожелала всем спокойной ночи и прыгнула в дом охотника. Леонтин с улыбкой подал Фридриху руку, и все трое отправились отдыхать. Уходя, Фабер сказал, что душа его сегодня настолько проснулась, что ему захотелось продолжать работу над начатым великим стихотворением до поздней ночи. Когда Фридрих пришел в свою спальню, он некоторое время стоял у открытого окна. С другой стороны замка одинокий свет мерцал из комнаты Фабера. Трудолюбие Фабера тронуло графа, и в эту минуту он показался ему высшим существом.

– Великолепно, – говорил он, – парить вот так с божественными мыслями над широким, молчаливым пространством земли. Только бодрствуй, думай и твори, счастливая душа, когда все остальные люди спят! Бог с тобою в твоем одиночестве, и только он один знает, чего искренне хочет поэт, даже если о нем никто не заботится.

Луна сияла прямо над древней башней замка, внизу в безмолвном спокойствии лежал черный лес. Окна выходили на местность, где жила за лесом графиня Роза. Фридрих принес с собой гитару Леонтина. Он взял ее в руки и запел:

Дневные смолкли звуки,Родная, добрых снов!Спит лес и дол, в разлукеЛишь бодрствует любовь.Не спится мне, я весел,Душа моя светла,Весь мир мне интересен:В него любовь пришла.Свободен я от вздораТщеславной суеты,И в сердце нет раздора,В нем радость и мечты.Я упоен желаньем,Мне хочется запеть,И чудные признаньяГотовы с уст слететь.Мне духу не хватаетТебе все рассказать,Я в счастье утопаю,Но вынужден молчать.

Глава 4

Фридрих с радостью уступил просьбам Леонтина остаться подольше в его замке. Благодаря своей быстрой и веселой манере общения, Леонтин вскоре подружился с ним по-настоящему, и они договорились совершить путешествие по близлежащим горам, где было много мест, достойных внимания. Однако исполнение этого плана изо дня в день откладывалось. То погода была слишком туманной, то с лошадьми были проблемы, то еще какие-нибудь дела отвлекали, и, в конце концов, им пришлось признаться себе, что на самом деле трудно пока сосредоточится на задуманном. У Леонтина здесь были свои тайны. Он часто уезжал очень далеко в лес, где часто оставался до полудня. Никто не знал, что он там делал, и сам он никогда об этом не говорил. Фридрих же почти каждый день навещал Розу. В ее прекрасном саду любовь разбила свой многоцветный шатер, раскинула свои чудесные дали с радугами и золотыми мостами в голубом небе, а горы и леса охраняли их, окружая волшебным кругом своего рассветного алого царства. Фридрих был невыразимо счастлив. Леонтин сопровождал его крайне редко, поскольку, ему, по его выражению, сестра его похожа на нарисованную весну. Фридриху постепенно стало казаться, что Леонтин, несмотря на всю свою живость, на самом деле внутренне холоден, и думал: «Какая польза тебе от прекраснейшей нарисованной или природной весны! Солнце должно светить на картину изнутри души, чтобы оживить ее».

Дома, в замке Леонтина, ничто не мешало поэтическим порывам Фридриха; все чудесные вещи, которые Фабер придумывал и старательно записывал, Леонтин пытался в своей свободной, прихотливой манере внедрить в обыкновенную жизнь. Все его люди могли жить, как им хотелось; валторна звучала в лесу почти день и ночь, пробуждающаяся чувственность маленькой Мари становилась все явственней, как у очаровательного чертенка, и поэтому этот странный, красочный дом превратил этот замок в настоящий сказочный дворец. В центре этого прекрасного праздника оставалось лишь одно существо одиноким и всеми забытым. Это был Эрвин, красивый мальчик, который попал в замок вместе с Фридрихом. Он был непонятен. Его единственной целью и задачей было обслуживать Фридриха, что он и делал скрупулезно, внимательно, дотошно и добросовестно. В остальном же он не вмешивался ни в чьи дела или развлечения, он казался рассеянным, всегда странным, замкнутым и почти жестким, как бы сладко и мягко ни звучал его светлый голос. Лишь иногда, в редких случаях, часто всем безразличных, он вдруг появлялся и много и оживленно говорил, тогда все замечали его красивое, одухотворенное лицо. Одной из его странностей было то, что его так и не удавалось уговорить провести ночь в комнате. Когда все в замке спали, а на небе снаружи светили звезды, он выходил с гитарой и обычно садился на стену старого замка над лесом и тайно играл, изучая инструмент. Порой, когда Фридрих просыпался ночью, ветер разносил по тихому двору отдельные ноты его песни, или рано утром он находил его спящим на стене в обнимку с гитарой. Леонтин назвал мальчика чудесной старинной лютней, на которой теперь никто не умеет играть.