Кризис налогового государства. Социология империализмов

Во всей Европе монархи начали борьбу за контроль над этим государством. В Англии она завершилась эшафотом для Карла I. В остальных случаях – победой монарха, поскольку на опустошенной религиозными войнами земле единственной несокрушимой силой оставались только монарх и его солдатня. И теперь монарх отобрал у сословий мощное оружие «государство», хотя ковать его начали именно они. Впоследствии современные континентальные демократии, в свою очередь, вырвали у него из рук это оружие, но это было государство, сформированное в соответствии с его, монарха, интересами и намерениями, которые еще долго будут оказывать свое влияние. На континенте всюду его бюрократия превратилась в государственную бюрократию, его власть стала государственной властью, включившей в себя все его прежние права, за исключением того остатка, который она не могла ассимилировать и который позднее составил сферу частного права монарха. Но прежде всего на захваченную государственную власть было перенесено «патримониальное» понимание прав монарха, теперь он действительно в своей стране стал подобен помещику в своем имении, теперь он был государством – реальной властью в публичной сфере[16].

IV. Сущность и границы налогового государства

Мы увидели, что без финансовой потребности отсутствовал бы непосредственный повод для создания современного государства. То обстоятельство, что эта потребность возникла и что для ее удовлетворения был избран метод налогообложения, в свою очередь, объясняется процессом распада средневековых жизненных форм. Этот процесс можно проследить через все промежуточные причины вплоть до изменения условий хозяйствования; в конечном итоге он приводит к свободному индивидуальному хозяйству отдельных семей. Поэтому этот способ рассмотрения вещей открывает путь к глубочайшим основаниям социальных событий: налог – это не поверхностное явление, он является выражением этих событий, которые он обобщает в определенном направлении.

Налог не только способствовал созданию государства, он содействовал и его дальнейшему формированию. Налоговая система была тем органом, развитие которого инициировало развитие других органов. С помощью налогообложения государство проникало в частные хозяйства, получало все больший контроль над ними. К тому же налог приводит денежную экономику и дух расчета в те уголки, где их еще не было, и тем самым, в свою очередь, оказывает формирующее воздействие на тот организм, в котором он развился. Его вид и уровень определяет социальная структура, но, однажды возникнув, он становится рычагом, за который могут ухватиться социальные силы, чтобы изменить эту структуру. Однако вся продуктивность этой точки зрения здесь может быть лишь намечена в самых общих чертах.

Итак, поскольку «государство» и «налог» так тесно друг с другом связаны, возникает естественный вопрос: а нельзя ли с этой стороны попытаться приблизиться к пониманию сущности государства?[17]

Прежде всего, следует отметить, что для особого феномена «государства» – если это слово обозначает фактор социальной жизни, действие которого мы обнаруживаем в окружающем нас мире, а не только служит еще одним обозначением для «социальной общности» или «социальной организации» – не найдется пространства там, где «социализированы» все сферы социальной жизни и вся деятельность индивида растворена в социальном целом. Поэтому у примитивной орды нет государства: ее организация – это единство, выполняющее те функции, которые позднее достанутся государству, но оно еще не развило в себе какого-то особого государства. Если бы мы захотели найти в ней государство, то должны бы были просто отождествить его с социальным порядком.

По тем же самым причинам государства не было бы у социалистически организованного народа. Естественно, и такое социалистическое сообщество было бы субъектом международного права, а следовательно, и государством в международно-правовом смысле. Однако в его внутренней социальной организации отсутствовала бы государственная власть, которую можно было бы отличить от прочих общественных сил: если бы социализм был реализован путем захвата экономики государством, то в ходе своей собственной экспансии государство ликвидировало бы само себя.

Таким же образом обстояло бы дело и в ассоциации, состоящей из одних сеньоров и вассалов (разумеется, такового никогда не существовало, как не существует в чистом виде «свободной экономики», но его следует представить в теоретических целях, если мы хотим подходить к определенным историческим ситуациям, вооружившись ясными понятиями): в таком сообществе был бы полностью воплощен жизненный идеал. Из него исходили бы основные идеи индивидуальной жизни, которая обнаруживала бы свой смысл в максимальном приближении к сверхперсональному и абсолютному, которое только известно социальной действительности. Конечно, имелись бы части народа, остававшиеся вне этого круга. Однако они также принадлежали бы к этому миру – как рабочие животные. Без «взносов» крепостных крестьян замок Святого Грааля был невозможен. Однако они были непричастны к нему, как античные рабы не были причастны к духу Афин. Здесь был Бог, был сеньор, был рыцарь – выражение жизненной формы эпохи, – но не было государства, разве что в том смысле, в каком можно было бы говорить о государстве пчел. Когда поток продуктивных переворотов смывает этот мир, когда рыцарь забывает о Граале и вспоминает о своих земельных владениях, этот порядок разлагается, как раздувшаяся от гнилостных газов мертвая туша, – и распадается на множество индивидов и семей с тысячами противоречащих друг другу интересов.

Лишь там, где индивидуальная жизнь содержит свой центр тяжести в самой себе, где ее смысл заключен в индивиде и его персональной сфере, где реализация личности является самоцелью, может существовать государство как реальный феномен. Лишь там оно становится необходимым и там оно возникает либо из «общей необходимости», находящей своего адвоката в будущем хозяине государства, либо таким образом, что у распадающейся всеобъемлющей общности сохраняются определенные – все равно какие – цели, поскольку вновь созданные индивидуальные автономии не могут или не хотят их достичь. Поэтому государство никогда не сможет стать самоцелью, а всегда остается лишь машиной для достижения этих общих целей. В силу своей сущности оно как представитель последних противостоит индивидуальным персонификациям самоцелей. Только тогда оно представляет собой особое, отличимое от прочих социальное явление.

Суть дела, естественно, в экономике. Экономика как дело всех или же соединение экономики в одну сверхиндивидуальную систему – сознательно регулируемую, а не только, как это происходит в любом хозяйстве, в систему автоматического взаимодействия индивидуальных и семейных эгоизмов – ведут к тому тотальному единству всякой культурной жизни[18], которое совершенно не оставляет пространства для государства. А индивидуальное хозяйство, возникновение которого из этих форм, пусть и посредством многочисленных промежуточных звеньев и идеологической огненной магии, так же, как и обратный процесс, если бы таковой имел место в будущем, может быть понято сугубо экономически, разрушает это единство. Индивидуальное хозяйство предоставляет индивида (или семью) ему самому и, словно яблоко в раю, вынуждает его открыть глаза на экономические реалии мира и выводить свои цели из своих интересов. Его горизонт сужается, его жизнь протекает исключительно в собственном доме, сквозь окна которого он смотрит на мир – причем не далеко, поскольку вскоре его взгляд упирается в стены других таких же индивидуальных психических домов. Теперь индивид хозяйствует для самого себя, а то, что не является чьей-либо индивидуальной целью, как правило, остается – как принципиально, так и фактически – лишенным каких-либо экономических средств, если только, как, например, в случае с церковью, оно не способно утвердиться на каком-либо особенном экономическом базисе. Следовательно, фискальные требования являются первейшим жизненным импульсом современного государства. Поэтому налог настолько тесно связан с государством, что выражение «налоговое государство» может выглядеть почти плеоназмом. И поэтому финансовая социология так плодотворна для теории государства.

Естественно, государство не исчерпывается исполнением фискальных требований, соответствующих потребностям сообщества, которые дали для них повод. Став реальностью, социальной институцией и центром существования для людей, которые управляют государственной машиной и интересы которых сосредоточены на ней, признанное, наконец, индивидами, которым оно противостоит, пригодным для множества вещей, оно развивается дальше и вскоре превращается в нечто, сущность чего понимается уже не только с фискальной точки зрения и для чего финансы становятся служебным средством. Если финансы создали и сформировали современное государство, то теперь оно, в свою очередь, формирует и развивает их – проникая глубоко в плоть частных хозяйств.

Но решающим для реалистического понимания феномена государства – наряду с его характером как машины для достижения тех или иных относительно локальных целей, машины, которой противостоит вся целостность национальной культурной жизни со всеми ее основными движущими силами, – является признание значения той группы людей, в которой оно социально реализуется, и тех факторов, которые обеспечивают господство над ним[19].

Это объясняет реальную силу государства и то, каким образом она используется и развивается. Поначалу монарх, из рук которого современная континентальная демократия получила или собирается получить государство, по большей части действительно был его хозяином. Но позднее во многих случаях можно было бы скорее говорить о том, что государство – это бюрократия. И в конце концов государству удалось – и этому способствовал кулак монарха – настолько глубоко проникнуть в психику народа, что оно действительно смогло превратиться в нечто неперсональное, в машину, которой управляют умы, умеющие лишь служить, но не властвовать. Такое государство, возможно, сохранится только как мысленная привычка своих граждан. Быть может, в некоторых странах это уже так.

Но в любом случае у него есть совершенно определенные границы. Разумеется, не в смысле концептуально устанавливаемых границ сферы его действия, а в смысле границ его финансовых возможностей. В каждом конкретном случае они весьма различаются по объему, в зависимости от богатства или бедности страны, от конкретных особенностей ее национальной и социальной структуры, от типа богатства государства. Ведь есть большая разница между новым, активным, растущим богатством и богатством старым, между предпринимательскими и рентными государствами. Кроме того, границы могут существенно различаться в зависимости от масштабов военных ассигнований или расходов на обслуживание долга, от силы и морали бюрократии, от интенсивности присущего народу «этатизма» и т. д. Однако они всегда существуют, и в общем и целом их можно теоретически определить исходя из сущности государства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Goldscheid R. Staatssozialismus oder Staatskapitalismus. Wien: Anzengruber Verlag, 1917. Научное значение этой талантливой книги составляет основополагающая идея социологии финансов, а причиной ее успеха стали практические рекомендации по решению проблемы государственных финансов. Эти практические рекомендации нас здесь не интересуют, хотя кое-что из последнего раздела предлагаемого очерка является их косвенной критикой, впрочем, и совпадая с ними в том, что касается разового налога на имущество (значение которого, разумеется, понимается Рудольфом Гольдшейдом и мной совершенно по-разному).

2

Нередко это недооценивалось. Однако историки часто склонны переоценивать влияние государственной власти на формирование экономики. Никогда национальная экономика и государственный бюджет не образовывали действительно единого «государственного хозяйства», никогда государство не было способно создать на длительный срок нечто такое, чего (пусть, возможно, в большей или меньшей мере) не порождало бы свободное хозяйство. Например, старыми правилами рыночной торговли еще и сегодня объясняется местоположение некоторых промышленных производств. Однако такие случаи в целом представляют собой лишь отклонения от сугубо экономически обусловленных местоположений.

3

Тот, кто разбирается в бюджетах и исследовал процессы на международном денежном рынке, мог предвидеть мировую войну по меньшей мере за десять лет до ее начала.

4

Хотя, например, Луйо Брентано утверждает, что современная хозяйственная жизнь (благодаря византийскому посредничеству) находится в непрерывной взаимосвязи с античной и может быть понята только исходя из нее, что даже германское помещичье землевладение можно объяснить лишь по образцу римского латифундизма, см: Brentano L. Die byzantinische Volkswirtschaft. Ein Kapitel aus Vorlesungen über Wirtschaftsgeschichte // Sonderabdruck aus Schmollers Jahrbuch. Jg. 41. Hуае 2. München; Leipzig: Duncker und

Humblot, 1917. S. 569–614. Здесь, несомненно, – это можно сказать, не отвергая идею полностью, – налицо сильная переоценка действительно перенимаемой раз за разом фразеологии. Хотя аналогии достаточно ясные, они, однако, доказывают лишь то, что одни и те же причины имеют одни и те же следствия. См. также: Rambaud A. L’empire grec au dixième siècle. Paris: A. Franck, 1870; Chalandon F. Essai Sur Le Règne D’alexis Ier Comnène (1081–1118). Paris: A. Picard et fils, 1900; Bussell F. W. The Roman Empire. Vol. 1–2. London: Longmans, Green, and Co., 1910.

5

Каждое из этих слов спорно. Заслуга книги Зандера «Феодальное государство и буржуазный строй» (Sander P. Feudalstaat und bür-gerliche Verfassung: Ein Versuch über das Grundproblem der deutschen Verfassungsgeschichte. Berlin: A. Bath, 1906) состоит в том, что в ней продемонстрировано, что облака неясности, собравшиеся над историей германского государственного устройства, лишь отчасти объясняются самой сутью дела, то есть ощутимой бедностью материала и зачастую нечеткими очертаниями предметов, а отчасти являются следствием отсутствия адекватного понятийного аппарата. А это последнее несчастье, в свою очередь, вызвано – и это понимал уже Зандер – не только тем, что историки (в том числе и историки права) зачастую с недостаточной тщательностью подходят к образованию юридических понятий, а прежде всего тем, что они либо вообще используют исключительно юридические понятия, либо используют нужные им понятия в их юридической формулировке. Но юридические понятия как таковые не годятся для осмысления исторических процессов, в особенности для (а здесь речь идет именно об этом) сравнительной характеристики типов исторически данных – точнее, извлекаемых из истории – состояний. Ведь они являются порождениями определенных правовых систем, а следовательно, определенных социальных ситуаций и соответствующей им юриспруденции, а вне этой среды утрачивают свой истинный смысл, но в этом отношении нас вводит в заблуждение тот факт, что имена, в которых выражаются понятия, по большей части сохраняются более поздними эпохами.

Поэтому историки, в том числе историки государственного устройства, когда речь идет об исчерпывающем осмыслении и понятийном конструировании социальных (в том числе связанных с государственным устройством) состояний, а не о специфически юридических вопросах, должны обращаться не к юриспруденции, а к социологии, в которой нет таких «обусловленных правовой системой» понятий, а кроме того, ее собственные понятия служат не юридическим, а сугубо теоретическим целям. Таким образом, для юридических понятий совершенно справедливо ставшее стереотипом предостережение историков о том, что недопустимо «проецировать» подходы, рожденные одним временем, на какое-либо другое время, в частности современные понятия – на Средневековье. Поэтому нечто истинное содержится даже в утверждении Еллинека (Jellinek G. Allgemeine Staatslehre. Berlin: O. Häring, 1900. S. 446), что из явлений далеко отстоящих друг от друга эпох нельзя вывести общие государственно-правовые понятия. Однако его не следует понимать – как это, несомненно, нередко происходит – в том смысле, что не бывает никаких – например, экономических или социологических – понятий, способных выжить в любом (или во множестве различных) историческом климате. Если бы это было так, то невозможно было бы не только никакое сравнение, но и никакое научное исследование в поле человеческого действия и страдания.

Тем не менее то немногое, что мы хотим сказать, можно было бы назвать communis opinio, в том числе и истории права, особенно если мы откажемся от использования понятия государства. В том, что касается фактов, на которых мы основываемся, можно было бы сослаться на длинный ряд разномастных авторитетов от Гегеля до Гирке, Бруннера, не исключая исторического социолога Шмоллера, и почти на столь же длинный список в том, что касается их толкования по большинству пунктов. Именно поэтому уже здесь следует вспомнить о важнейшем авторитете, который с особенной энергией, отчасти оглядываясь на господствовавшие ранее в науке воззрения, отстаивает противоположную точку зрения, – это Г. фон Белов. Его книга «Германское государство в Средние века» (Below G. von. Der deutsche Staat des Mittelalters. Leipzig: Quelle und Meyer, 1914) посвящена в первую очередь доказательству тезиса, выдвигавшегося автором во всех его работах, согласно которому средневековое государство было государством в нашем смысле, его право представляло собой «публичное» право, а идея публично-правового союза подданных никогда полностью не умирала. Если это означает, что «частноправовая» интерпретация форм средневекового устройства неосуществима и что, в частности, невозможно полностью удовлетворительное выведение верховного суверенитета из сеньориальной власти, то, с точки зрения, отстаиваемой в тексте, это, разумеется, – и данное обстоятельство следует категорически подчеркнуть – не вызывает возражений. Но если автор желает доказать обратное, то, пренебрегая точкой зрения, которую ранее отстаивал Зандер, он, как представляется, терпит неудачу. Он начинает (S. 107) с признания, что при обсуждении таких проблем необходима понятийная ясность, и это весьма радостно слышать из уст историка. Однако ему, кажется, в этой материи незнаком какой-либо иной способ образования понятий, кроме юридического, что странным образом противоречит его благому намерению (S. 109) включить в свое изложение «все формообразующие элементы нашего столетия», – точно так же, как исторический антитеоретический ригоризм, в котором фон Белов так часто признавался, едва ли совместим с характерной для него – и действительно противоречащей такому ригоризму – тенденцией к реабилитации Средневековья или с его выдержанной в духе современной газетной политики критикой Оттона I. Впрочем, излагаемые им факты едва ли могут быть кому-либо неизвестными. А его интерпретация представляет собой социологическую проблему, в решение которой он едва ли внес что-то существенное, во всяком случае куда меньше, чем столь остро критикуемый им Зандер.

6

Любое социальное состояние содержит в себе остатки предшествующего и зародыши последующего, причем последние особенно бросаются в глаза исследователю, рассматривающему прошлое сквозь очки более позднего времени. Natura non facit saltum, и о каждом состоянии в смысле некоего четко зафиксированного типа можно говорить только как об абстракции. Однако в целях «экономии мышления» такие абстракции необходимы. Кроме того, каждое состояние в своей тотальности (не как абстракция) порождает последующее в его тотальности. Однако полученный посредством абстракции тип отнюдь не обязательно должен порождать следующий за ним тип того же самого логического характера, поскольку схваченные в нем элементы реального исторического объекта в лучшем случае являются лишь частью реальных действующих причин, – в этом состоит одна из трудностей любой «теории развития». Верно, что, как подчеркивает фон Белов, социальные силы Средневековья невозможно свести к «частным» отношениям и что в них всегда так или иначе присутствовала «коллективная цель». Конечно, утверждение фон Гирке, что право пользования крестьянина и территориальная власть короля совмещаются в одном понятии пространственно-вещного права, в силу своей всеобщности и резкости содержит явное преувеличение. Однако этой «несводимости» и «коллективной цели» недостаточно, чтобы говорить о «государстве», если это слово должно сохранять связь с тем, что так называем мы, а это признание не освобождает нас от задачи максимального уточнения того, что в том или ином социальном состоянии нам кажется существенным для исследовательских интересов. Кроме того, социальное состояние может содержать различные, несовместимые по своей «внутренней логике» типы, которые следует рассматривать по отдельности. Поэтому имело смысл как проводимое фон Беловым различие между «ленным государством» и «феодальным государством», так и, например, различие между «ленной» и «аллодиальной» системами, проводившееся Роттеком. Хотя последнее подразумевает противопоставление двух принципов, а первое понимает «феодальное государство» как более широкое понятие, включающее в себя особое «ленное государство». Все такого рода попытки направлены на понятийную обработку исторического материала, которая только и способна открыть путь к ясности. Несомненно, ленная система никогда не охватывала все социальное тело целиком. Однако с IXпо XIII век она представляла собой характерную для него организационную форму, наряду с которой постепенно развивалась и другая форма феодального государства, чтобы, в свою очередь, занять господствующее положение в последующие столетия.

7

Например, маркграф Восточной марки вплоть до X века был сменяемым должностным лицом. Однако еще остается вопрос интерпретации, на что больше было похоже его положение: на статус современного наместника, частного администратора, самостоятельно управляющего имением, или на статус арендатора. Ни одна из этих современных категорий, естественно, не подходит.

8

Георг фон Белов приводит примеры, призванные доказать обратное. Однако обнаруживающееся различие между имперскими и королевскими имениями, признаваемую возможность конфликтов между «императором» и «империей» и т. д., пожалуй, не следует понимать в смысле признания наличия «публичной» сферы наряду с приватной. Тем не менее ясно, что ситуация в империи отличалась от ситуации на той или иной территории. Мы говорим здесь только о последней.

9

Конечно, мы привыкли рассматривать определенные социальные функции как специфически «государственные», а другие – как специфически «частные». Однако здесь нет какой-либо четкой границы, если мы не хотим довольствоваться констатацией, что «государственным» является то, что в данный момент рассматривается как «государственное». Но это уже предполагает существование государства. Поэтому напрасный труд – как пытаться определять государство исходя из некоторых необходимых государственных функций, так и, наоборот, выводить из «сущности» государства «границы его сферы его действенности», как это пытались делать столетие назад и иногда все еще пытаются делать сейчас. В частности, «коллективная цель» – это отнюдь не то же самое, что «цель государства». Для наших целей мне представляется целесообразным объединить «государственное» и «публично-правовое», поскольку лишь появление государства придает различию между публичным и частным правом его полное значение. Тем самым мы входим в противоречие с терминологией Зандера, хотя и не желаем оспаривать ее «правомерность». Впрочем, в более обстоятельном изложении мы бы не стали этого делать.

10

Кроме фон Гирке, см. также эссе Йохана Фридриха фон Шульте «Феодальное и современное государство» (Schulte J. F. von. Feudalstaat und moderner Staat // Schulte J. F. von. Lebenserinnerungen. Bd. III. Giessen: Emil Roth, 1908). В нем автор ставит под сомнение существование имперской армии и имперских доходов начиная с эпохи Штауфенов. По его мнению, никакого общего союза подданных тогда не было, а существовал только союз монархов, феодалов и городов. Подобным образом обстояло дело и на отдельных территориях. Эта картина верна не во всех деталях. Однако, несмотря на это, она дает верное общее впечатление. «Налог» этой эпохи фон Шульте характеризует как привязанное к земле, соединенное с зависимостью бремя.