Светлые века

От отданного шепотом приказа моя рука дернулась в сторону, будто меня ударили.

– Хватит, малый! Не жадничай… – Простыня в пятнах масла опустилась на прежнее место. – Просто не забывай, ага? – Стропкок закатал рукава робы, расстегнул грязную манжету рубашки. – Видишь это, м-м? – Синяки закатного цвета покрывали его ладони, извивы достигали выпуклого пупка Отметины. – Смотри сюда, малец, смотри. Следы кормила. Никогда, черт тебя дери, не забывай о них.

Я с гудящей головой проследовал за старшмастером Стропкоком обратно по коридорам и через широкий двор, пересеченный шипящими трубами под давлением. Я плелся вверх по лязгающей наружной лестнице, как вдруг ткнулся носом в лоснящиеся на заднице штаны своего проводника, который на полпути застыл столбом.

– Старшмастер Стропкок! – воскликнул со странным выговором кто-то выше нас. – Ну и как наши дела этим не слишком славным утром?

– Более-менее, сэр.

Стропкок попятился вниз по лестнице, увлекая меня за собой.

– Спасибо! Весьма признателен, – продолжил тот же голос. – Кто это тут у нас?

Стропкок подвинулся, и крупный мужчина с пышными бакенбардами и копной рыжеватых волос, одетый в коричневый шерстяной костюм, уставился на меня.

– Просто парнишка одного из работников, я ему показываю, как тут все устроено. – Потом мой проводник наклонился и прибавил громким шепотом: – Это, сынок, грандмастер Харрат собственной персоной.

Судя по всему, персона была чересчур важная, чтобы представиться самостоятельно.

– И как тебе фабрика? – спросил грандмастер Харрат.

– Она… – я окинул взглядом грязные здания. – Большая.

Старшмастер Стропкок тяжело вздохнул.

– Сынок Борроуза, что с него возьмешь.

Однако грандмастер Харрат рассмеялся.

– А знаешь, Рональд, я заберу юного мастера Борроуза и сам ему все покажу.

– Но…

– Возражений нет? Я правильно понимаю, что нет? – Грандмастер Харрат положил руку мне на плечо и повел через двор, не давая старшмастеру Стропкоку ни малейшего шанса ответить. – Как тебя зовут? – спросил он поразительно мягким, почти заискивающим тоном.

– Роберт, сэр.

– Зови меня просто Том. Ты же еще не работаешь в «Модингли и Клотсон», и в гильдию тебя пока не приняли, верно? Так что не надо формальностей, ладненько? Мы можем быть просто друзьями…

Рука, которая все еще лежала на моем плече, нежно сжала его. «Том» – до чего же нелепое предложение. Я ни разу не подумал о нем, как о «просто Томе». Он навсегда остался грандмастером Харратом.

Мы прошли через несколько дверей и попали в более благоустроенные коридоры и комнаты, где работники занимались специализированным трудом. Вокруг станков забегали смотрители, спеша приветствовать грандмастера Харрата. Склоняясь над верстаками, задевая мою руку обтянутыми шелком пуговицами жилета, он подбадривал гильдейцев, выполняющих сложную работу. Он поговорил с хозяином фамильяра на Западном ярусе, и гильдеец, издав неслышный свист, призвал своего подопечного из лабиринта шестерней, что вращались у нас над головой. Мех бедного зверька был испачкан в машинном масле, и у него отсутствовали кончики нескольких пальцев на задних лапах. Фамильяр вяло облизнулся, а потом одарил меня пристальным и печальным взглядом мудрых глаз на без малого человеческом лице. Здесь, вдали от своего дома в тропических джунглях сказочной Африки, он выглядел почти таким же потерянным, каким себя чувствовал я.

– Твой отец работает на Восточном ярусе, не так ли? – сказал грандмастер Харрат, заказав мне большой кусок шоколадного торта в отделанной плиткой изысканной столовой для высшего руководства. – Он слесарь-инструментальщик… А твоя мать раньше работала в покрасочном цехе?

Я кивнул, не переставая жевать; мой рот наполнился бисквитом и слюной, а сам я – безграничным изумлением ввиду того, что он слышал про нас, Борроузов. Потом я рискнул спросить, знаком ли грандмастер Харрат с мастерами Клотсоном и Модингли. Этот вопрос заставил его рассмеяться, как и почти все мои ремарки. Оказалось, оба давно в могиле. Фабрикой теперь владели так называемые акционеры, коими могли быть люди или, чаще всего, гильдии – а то и банки, где гильдии хранили свои деньги. Выпятив нижнюю губу, словно маленький мальчик, и насыпая себе в чай побольше сахара, грандмастер Харрат с сожалением признал, что он, как старший член Металловедческого отделения Великой гильдии естествоиспытателей, входит в нечто под названием «Общее собрание», которое, по-видимому, принимало судьбоносные для «Модингли и Клотсон» решения, хотя, откровенно говоря, эту часть своей работы он ненавидел. Приглядевшись к лицу грандмастера Харрата меж серебристых куполов солонки и перечницы, я осознал, что уже видел этого человека раньше: он обратил внимание на мою мать, выходя из дверей гильдейского дома в то утро, когда мы спешили на вокзал.

Меня отвели на Машинный ярус, где располагались двигатели, приводящие в движение эфирные поршни и большую часть прочих важных механизмов; они производили пережатый пар и движущую силу. Мы поглядели на гигантские железные котлы, гудящие и клокочущие, их эфирированные сочленения светились в жаркой полутьме от энергии, которую машины содержали и направляли. Я приостановился возле самого большого и древнего двигателя – меня ему как будто представили, – чей огромный, сочащийся влагой металлический корпус был покрыт ржавчиной и наростами машинного льда, похожими на ракушки. Мы смотрели на эту громадину с технического мостика и видели, как металловед – белый и тощий, совсем не похожий на своего черного и здоровенного подопечного – трудился в одних штанах со свисающими подтяжками, прикосновениями и командами принуждая машину выдерживать невероятные нагрузки.

– Этот двигатель здесь дольше, чем кто-либо из нас! – прокричал мне в ухо грандмастер Харрат. – Раньше у него был близнец, но это уже совсем другая история…

В центре Машинного яруса располагалась ось, приводившая в движение эфирные двигатели внизу. Она была даже толще и чернее, чем я себе воображал, а еще до того отполирована и смазана, что как будто почти не двигалась. Грандмастер Харрат завел меня в кабину лифта и потянул за рычаг, от чего пол яруса с грохотом поехал вверх. На какое-то время стало почти тихо, пока мы падали, а мимо скользили балки и телеграфные провода. Затем один конкретный звук затмил все и вся.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

Мои легкие работали, как кузнечные мехи, когда мы вышли из лифта в туннель. Грандмастер Харрат безмолвно указал путь, и мы прошли, пригибаясь, по лабиринту из влажного кирпича, освещенному редкими зарешеченными фонарями. Я несколько раз мельком увидел грубые механизмы, которые скрежетали и искрили. Неужели эфир и впрямь добывают в этой омерзительной норе? Прям здесь, где воздух негоден для дыхания, израненный камень содрогается, сама земля стонет и корчится. Мне требовались огромные усилия, чтобы сделать очередной шаг или моргнуть. Мы достигли чего-то вроде пещеры. На Центральном ярусе звуков не было, только бесконечные ритмичные конвульсии. Тройные массивные горизонтальные колонны эфирных двигателей колотились передо мною, перемещаясь по ложам из стали и бетона, и грандмастер Харрат повел меня мимо их мелькающих поршней к соединению с землей Брейсбриджа, так называемым оковам – прикрепленному к поверхности скалы огромному железному затвору размером с дом. От него простиралось темное переплетение машинного шелка, и двигатели подсоединялись с помощью замысловатой металлической хризалиды длиной в ярд, известной как «тенёта». Я окончательно сдался под натиском впечатлений. Там был свет и была тьма; я, наверное, оказался на грани обморока. Грандмастер Харрат, видимо, заметил мою внезапную бледность и повел обратно по туннелям, которые казались почти тихими, и мы остановились у дверей лифта, чьи шкивы с цепями начали вращаться. Поглядывая на влажные стены, я по-прежнему чувствовал тошноту и головокружение. Я заметил, что через определенные промежутки из стен торчат льдинки, словно кончики чьих-то протянутых в мольбе пальцев. Затем прибыл лифт.

Вернувшись на поверхность, мы прошли через какие-то дворы и двери, в конце концов оказавшись в большом помещении с высоким потолком, где весь шум фабрики внезапно стих. Я стоял, покачиваясь, ошеломленный прохладным полумраком. Молодые женщины сидели рядами, трудясь в зеленоватом эфирном мареве. Девочки из покрасочного цеха – и да, это были в основном девочки, коротавшие время между школой и деторождением, пока их руки и глаза еще годились для этой работы, требующей невероятной аккуратности, – слегка подталкивали друг друга локтями. Хихикали.

– Твоя мать, знаешь ли, когда-то здесь работала.

Я без труда вообразил, как мой отец вальяжной походкой направляется в этот цех под каким-нибудь пустяковым предлогом; бросив взгляд на свое отражение в бочке с водой, зачесывает волосы назад, а потом вторгается – и видит мою мать, чье лицо озаряет дивопламя шестерни или клапана, над которым она в тот момент трудилась.

Затем грандмастер Харрат отвел меня в собственный кабинет, окна которого выходили на забытый мир деревьев, газовых фонарей и возовиков. В камине теплился огонь. Пахло дровами из ивы и кожей.

– Итак, Роберт, – сказал он, закуривая сигару и выпуская клуб дыма, – ты все еще считаешь, что «Модингли и Клотсон» – крупная фабрика?

Я разглядывал книги, вазы и картины. Русалка сидела на камне, расчесывая волосы.

– И что ты думаешь об эфирных двигателях?

– Они… – Что я мог сказать? И тут меня осенило. – На стенах проступает машинный лед – не означает ли это, что запасы эфира почти исчерпаны?

Последовала пауза.

– Я думаю, Роберт, следует подождать, пока ты не станешь членом гильдии, прежде чем рассуждать на такие темы. Впрочем… – Положив сигару в хрустальную пепельницу, он открыл лежавшую на столе деревянную шкатулку – восхитительную, как мне показалось, в своей простоте. Вынул из нее стальное веретено и протянул мне, держа так, что острия впились в кончики его широких мягких пальцев. Веретено утолщалось в центре, и там поблескивало что-то бесцветное. – Машинный шелк, Роберт. Именно ему твой отец посвятил свою жизнь на Восточном ярусе «Модингли и Клотсон» – или, по крайней мере, созданию станков, делающих станки, которые в итоге производят машинный шелк. Моя жизнь отдана той же цели, ибо Гильдия естествоиспытателей обеспечивает чистую и эффективную добычу эфира.

Грандмастер Харрат ухватил нечто невидимое и взмахнул рукой. Тончайший отблеск каминного пламени повис в пустоте.

– Вперед. Коснись, но осторожно. Как будто… гладишь воображаемую кошку.

Субстанция неосязаемым ветром прошелестела сквозь мои пальцы.

– Не правда ли, странно, что эфир лучше распространяется через нечто столь чистое и хрупкое; через оковы к тенётам, а потом – через двигатели и все эти ярды камня, до самой поверхности земли? И, конечно, в самом шелке есть эфир – эфир, Роберт, для переноса эфира! – ты видишь, как он мерцает? Грандмастер Пейнсвика в действительности трудился всю жизнь именно над этим. А прочее… – Он взмахнул рукой, охватывая все, что находилось за стенами кабинета, обшитыми панелями. – Все это лишь движущая сила, давление. Да, переплетение машинного шелка в тенётах – это ключ…

Я кивнул.

– Конечно, эта конкретная катушка бесполезна, испорчена. – Грандмастер Харрат осторожно высвободил машинный шелк из моих пальцев и опять его смотал. – Всего-навсего демонстрационный образец… – Он положил веретено обратно в ящичек и снова взял сигару, с сожалением изучая остывший черный кончик. – И твой отец, ну да. Твой отец… – В этот момент раздался знакомый вой фабричного гудка, означающий, что смена закончилась. Это был полусменник, и работа на наружных ярусах завершалась в полдень. – И еще твоя мать. Ей лучше?

– Лучше? Я…

– Передай мои наилучшие пожелания. Мы все… – грандмастер Харрат призадумался, поджав толстые губы, и провел большим пальцем по своему прекрасному жилету, устремив взгляд в пустоту. – Мы все хотели бы, чтобы все сложилось иначе. Ты ей это скажешь? Что мы хотели бы, чтобы все сложилось иначе? – Он снова положил свои мягкие руки мне на плечи. – Ты передашь ей мои слова?

VII

В канун Рождества выпало еще больше снега. Над долиной клубились сгустившиеся тучи, и мужчины плелись домой пораньше, потому что дымоходы засорялись, а дворы заносило, и сгорбленные силуэты на ослепительно белом фоне казались негативами призраков. Магазины закрылись, по дорогам и железнодорожным путям было ни пройти, ни проехать. Брейсбридж отрезало от мира. Даже сирены, призывающие на работу, умолкли. Той ночью, пока я лежал на своем чердаке и трясся от холода, наблюдая, как окошко заполняется снегом, снаружи доносился лишь приглушенный, бесконечный шорох.

Рождественским утром я спустился на кухню, окоченелый от холода, с посиневшими пальцами, стуча зубами, и обнаружил, что огонь в плите не горит, хотя отец спал перед нею, верный привычке, появившейся с болезнью мамы. Он проснулся, кряхтя, мрачный и злой, безуспешно попытался набрать воды из замерзшего ведра, чтобы сгладить последствия вчерашних неумеренных возлияний в «Бактон Армс», и в конце концов принялся заново разжигать плиту, а Бет – готовить завтрак из тех скудных запасов, что остались. Так или иначе, мы все радовались предстоящему выходному дню.

Через пару часов я, пробравшись через сугробы к общественной пекарне в конце улицы, стоял рядом с сухим, восхитительным жаром старой печи с ее гладкими, выпуклыми кирпичами, пока соседи болтали, а малыши бегали снаружи, время от времени возвращаясь в слезах после какой-нибудь катастрофы, до такой степени испачканные в снегу, что их с трудом можно было узнать. Мне, как правило, поручали приносить жаркое по праздникам и в бессменники, и в целом я любил это занятие, в кои-то веки радовался приятельскому общению с соседями, к которому располагала жизнь в Кони-Маунде. Однако в этот раз мне улыбались и задавали сочувственные вопросы. Когда семейные посудины для запекания, источающие восхитительный аромат, достали из печи, я обнаружил, что в нашу добавили кусочки мяса, пастернака, колбаски и настоящий картофель. Я шел домой, взрезая снег, и прижимал к груди горячую форму, будто она была главной причиной моего гнева.

Бет застелила кухонный стол свежей скатертью и разложила веточки остролиста и ягоды на комоде. Пламя в очаге наконец-то разгорелось, пусть даже плюясь и пыхтя после ночи забвения, и отец уткнулся во вчерашнюю или позавчерашнюю газету, сложенную аккуратным квадратиком. Я заметил, сколько тарелок с приборами выложила Бет.

– А как же мама?

– Ой, она наверняка…

И тут сквозь тонкий потолок донесся звук. Глухой удар, вслед за которым по полу протащили что-то тяжелое. Пауза. Опять волочение. К нашему стыду, мы втроем просто таращились друг на друга, пока мама, спотыкаясь и еле передвигая ноги, спускалась по лестнице. Наконец она появилась в дверях, пошатываясь: кожа серая, лицо блестит от пота, волосы растрепались, голубые глаза сверкают. В поисках опоры она шарила по стенам руками, которые казались длиннее и тоньше.

– Я подумала, что раз сегодня такой день, стоит приложить усилия…

Отец и Бет запоздало подскочили к ней, помогли дойти до стола, усадили, словно куклу, на дополнительный стул, который притащил я, и подложили подушки для удобства. Пока отец точил семейный нож с рукоятью из камнекедра, рассыпая черно-белые искры, я заметил, что мама босая, ее ногти стали иссиня-черными, а Отметина на левом запястье превратилась в родимое пятно. Стуча половником, Бет разложила по тарелкам разнокалиберные кусочки овощей с чужих кухонь, а потом отец с громким шипением откупорил свою бутылочку эля. Тонкая струйка крови потекла из середины куска мяса, когда он принялся нарезать его ломтиками.

– Знаете, – сказала мама, – я тут размышляла, стоит ли покупать Роберту новое пальто, ведь мистрис Гроувз прошлым летом совершенно точно сказала, что у нее есть лишнее, которое ни один из ее детей почти не носил… – Ее голос сделался тоненьким и быстрым, чем-то напоминая звук, который раздавался при заточке ножа. – Я успела о многом подумать… – продолжила она. – Просто поразительно, что может прийти на ум… Помните, пару лет назад я спрашивала… Не то чтобы я собиралась диктовать вам, как дальше жить…

Мама ничего не ела, и ее рука ритмично дрожала, когда она пыталась выпить стакан талой воды. Затем она закашлялась, прикрывая рот своими жабьими лапками, и на пальцах повисли длинные струйки слизи. Это хрупкое и отвратительное создание, которое по мере наступления утренних сумерек как будто начало испускать собственное темное сияние из-под полупрозрачных, как мутное стекло, кожистых перепонок, больше не было моей матерью, и я ее за это возненавидел. В ярости мне захотелось что-нибудь разбить, пинком перевернуть стол, разломать мебель, обрушить стены мирской фальши, вцепившись в них ногтями.

Я ушел из дома, как только смог. Сугробы под тускнеющим небом теперь казались серыми, как грозовые тучи. В Брейсбридже наступила мертвенная тишина, погребальная тишина, рождественская тишина; его укрыли одеялом, подоткнули края и разгладили ткань; дома отрастили седые брови, деревья и кусты склонились под тяжестью огромных снежных гусениц. Я брел, засунув руки в карманы и выдыхая пар, неосознанно выбрав тот же маршрут, ведущий в нижний город, которым мы с мамой следовали так мало – или много – сменниц назад. Вот и церковь Святого Уилфреда, все такая же большая, приземистая и уродливая, запустившая в землю контрфорсы, будто когти, а за нею – ряды надгробий в волнующемся голубовато-белом море; дисциплинированные трупы терпеливо выстроились в ожидании воскрешения, различимые лишь по датам рождения и смерти, а также принадлежности к той или иной гильдии. Хай-стрит опустела. Дальше и ниже, у подножия холма, где под белым сиянием Рейнхарроу можно было по-настоящему утонуть в снегу, стихли шум и суета. Ворота в загоны ямозверей были закрыты на засовы и цепи, огромные животные превратились в тихие силуэты на соломенных подстилках.

Главный вход в «Модингли и Клотсон» был не освещен и безлюден, но за ним – там, где Уитибрук-роуд резко поворачивала на север – имелся еще один, возле которого снег даже сегодня подтаял и превратился в грязную жижу. Она поблескивала в дивоблеске прудов-отстойников, упавшие кусочки угля сверкали в свете фонарей, а само это место на фоне нетронутого снега казалось темной дырой. Где-то завыли злопсы. Я ощутил тяжесть на сердце. Мои ноги дрожали. Я теперь чувствовал его – чувствовал, как он поднимается ко мне сквозь землю, сквозь все сущее – ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! – этот гулкий, нескончаемый грохот.

Обратно я пошел другой дорогой, проскользнул вдоль берега Уити за открытыми складами, потом поднялся по улицам на краю верхнего города, где члены лучших малых гильдий и обычные гильдейцы обитали в прочных жилищах с толстыми стенами из настоящего кирпича. В окнах я видел детей, играющих в свете очага, семьи, собравшиеся у пианино. Достигнув Хай-стрит, я взглянул на гильдейские дома, которые устремлялись ввысь за оградами, чьи очертания смягчил снег. Окна светились. Едва осознавая, что делаю, я щурился на вывески, пока не отыскал здание Великой объединенной гильдии естествоиспытателей. Потянул за холодную как лед медную цепочку звонка, и она едва не содрала кожу с моих пальцев.

Мужчина с куриной грудью прищурился, разглядывая меня в скудном свете, льющемся из окон гильдейского дома, чья вершина терялась зимнем небе. Он был дворецким – я мало что знал о существах такой породы.

– Я пришел кое с кем повидаться. Его зовут грандмастер Харрат.

На лице дворецкого промелькнули сомнения. Впустить ли грязного сорванца или швырнуть вон в тот сугроб?

– Пожалуйста, подождите в вестибюле. Сперва вытрите ноги.

Оставляя за собой грязные снежные следы, я протопал внутрь и растерянно огляделся по сторонам, а дворецкий упорхнул прочь по паркетному полу вестибюля, где мерцали мягким светом лампы и повсюду виднелись невероятные украшения.

– Роберт! И именно сегодня! – Грандмастер Харрат поспешно вышел из дверей, раскинув руки, как будто собирался меня обнять. Его лицо было почти таким же красным, как жилет. – Какой приятный сюрприз!

– Извините…

– Нет-нет, Роберт! Я так рад, что ты потрудился заглянуть. Мне весьма понравилась наша дружеская беседа, состоявшаяся… когда бишь это было? Утром, не так уж давно. Время летит…

Он подвел меня к дивану в форме морской раковины. Оттуда я увидел за большими дверьми – теми, откуда он появился, – еще более просторную комнату с вереницей лиц, худых и толстых, старых и молодых, столь же разнообразных и оживленных, как толпа, изображенная на картине; вереница эта протянулась вдоль пейзажа из серебряных подносов, хрустальных графинов, полуразрушенных композиций из сладостей и цветов. Одно из лиц, заостренное, мрачное и безошибочно узнаваемое, принадлежало – я успел в этом убедиться до того, как он откинулся на спинку стула и затерялся в мельтешении, – старшмастеру Стропкоку.

– У нас традиция встречаться здесь по праздникам, во второй половине дня. Члены гильдии и несколько избранных друзей, хотя в этом году вследствие погоды остались свободные места. И все же… – грандмастер Харрат потер ладони. Разговоры в соседней комнате гремели, словно дождь по крыше. – Как дела дома, Роберт?

Сидя на скользком шелковом диване, я тупо уставился на него. После сегодняшних скитаний мне было невыносимо вспоминать об этом месте. Но брови грандмастера Харрата были все еще приподняты в ожидании ответа на, как ему казалось, простой вопрос. Его щеки в капельках пота почти дрожали. «Как дела дома…» Что я должен был сказать – что моя мать превращается в подменыша? В моей душе вздулся пузырь темной тоски, разрастаясь по мере того, как идея, о которой я раньше не думал, угрожала меня поглотить. Я поборол это чувство. Мои глаза остались сухими. Я смотрел гильдейцу в лицо, пока он не отвернулся.

– Все в порядке, – сказал я.

– Рад слышать, Роберт. И вот что я тебе скажу – ты умный парень, и меня искренне восхищает то, как бесстрашно ты сюда пришел. К тому же сегодня. Я бы хотел, чтобы мы снова встретились, когда у меня будет больше времени. Я живу на Улместер-стрит. Буквально за углом. – Он встал и порылся в карманах. – Вот моя визитка…

Я взял бумажку. Чернила не размазались. Визитку украшали символы его гильдии.

– Возможно, в следующую сменницу… в полусменник, после полудня. Как тебе такой вариант? Мы с тобой могли бы узнать друг друга получше, и это будет наш общий секрет.

Не зная, что еще сделать или сказать, я кивнул.

– И пока ты не ушел, Роберт. Пока ты не ушел… – Грандмастер Харрат надул щеки. Встал, подошел к высокому кувшину, оплетенному нарисованными цветами и катайскими драконами, поднял крышку и достал что-то круглое. – Возьми это. Так, ерунда! Просто шоколад. Ну что, увидимся? Как договорились. Как и решили?..

Дворецкий вернулся, и меня вывели из гильдейского дома с тяжелым шариком в одной руке и визиткой грандмастера Харрата в другой. Я развернул золотую фольгу и начал поедать конфету, а потом сообразил, что на ней были изображены береговые линии, реки, горы. Но к тому моменту я был чересчур голоден, чтобы меня это остановило. Я съел целый мир и, добравшись до Брикъярд-роу, почувствовал головокружение и сытость. Наш дом в ряду себе подобных выглядел темным и пустым. Я одолел переулок, раскидывая снег на каждом шагу, и вошел через заднюю дверь, открыв ее привычным способом – пнул, потом потянул. Кто-то притушил лампу; у меня под ногами загремели расшатанные плитки. На кухне свет исходил только от плиты. Отец дремал возле шеренги пивных бутылок.

– Где, черт тебя дери, ты шлялся столько времени?

– Просто гулял. Нигде.

– Придержи язык! Не смей…

Но он был слишком усталым и пьяным, чтобы выбраться из теплого кресла. Я скинул ботинки и отправился наверх. Подле маминой комнаты ночная тьма казалась гуще. Я услышал ее дыхание – а-а-а, а-а-а, ритмичный звук, выражающий безграничное изумление, – и почувствовал, что она прислушивается, пусть и не зовет меня по имени. Внутри все сжалось, и вместо того, чтобы как обычно прошмыгнуть мимо и лечь в постель, я против собственной воли толкнул скрипучую дверь.

– Где ты был? Я слышала крики…

– Просто гулял.

– От тебя пахнет шоколадом.

Золотистая обертка все еще хрустела в моем кармане.

– Кое-что нашел.

Я стоял, и мой взгляд блуждал вокруг кровати. Хотя ночь была тихая, огонь в очаге едва теплился, как будто ему мешал ветер, наполняя комнату маревом с запахом сажи. Все казалось чересчур просторным, чересчур темным, пахло ночным горшком, угольным дымом, розовой водой. Но мама привела себя в порядок, как могла: сидела, укрытая чистыми простынями, с подушками за спиной.

– Прости, что так вышло с обедом, Роберт. Я вела себя…

– Не надо…

– Я просто хотела, чтобы этот день был особенным. Я знаю, что в последнее время нам пришлось нелегко. Мы утратили надежду.