Басад

По ночам, опять же вместо подготовки к экзамену, я следил за охранниками, чтобы досконально изучить распорядок обходов здания. И вот в четыре утра я проник в святая святых – кабинет профессора. Почти час я обшаривал там все от пола до потолка, но так и не нашел вопросника, хотя рассчитывал обнаружить целую стопку заготовленную на завтра.

Вернувшись под утро, злой, уставший и разочарованный, я капитально напился. В таком прекрасном виде – весь расхристанный и раскачиваемый приливами радостного алкогольного дурмана, я каким-то чудом оказался в аудитории, где проходил экзамен. На большинстве лекций я мгновенно засыпал, и потому непонятность вопросов меня не смутила, к тому же в голову лезли куда более интересные и красочные мысли. Я что-то быстренько навалял и сдал до конца отведенного времени – давно пора было еще хлебнуть, да и курить хотелось нестерпимо.

В итоге я получил на удивление приличную оценку. Очевидно, этот предмет я был способен постичь исключительно в измененном состоянии сознания. Но это все глупое баловство. А вот тогдашняя легенда нашего потока по прозвищу “Миша без крыши” сумел воспользоваться золотым ключиком с куда большим умом и находчивостью. В обеденный перерыв Миша, не таясь, будто так и надо, отпер секретариат кафедры и преспокойно отыскал там список паролей от аккаунтов всех профессоров и ассистентов. Дальше Миша приходил на экзамены лишь для отчетности, сдавал абы что и потом напрямую исправлял оценки в базе данных.

Действительно, к чему заморачиваться, не спать ночами, рисковать быть застигнутым в профессорском кабинете на карачках с фонариком в зубах, если можно обставить все с комфортом? Правда, вскоре Миша стал пренебрегать осторожностью и попался на том, что правил отметки в рабочее время, и однажды в тот же самый момент оценки вносил какой-то глазастый ассистент. Ассистент был крайне удивлен, заметив меняющиеся сами собой цифры. Нашего героя вычислили, выловили и принудили предстать перед дисциплинарной комиссией, но Миша каким-то образом все-таки отвертелся. Возможно, помогли безупречные оценки в прошлом. Однако доступов и паролей Миша, естественно, лишился, и ему пришлось вернуться к старой доброй схеме, обеспечивавшей образцовую успеваемость в прежние годы.

Комбинация была такова: Миша припирался на экзамен в зимней куртке, причем в любую пору года и погоду. По этому поводу у него даже состоялось разбирательство с деканом. Кому-то показалось подозрительным, что студент ходит на экзамены в теплой куртке в сорокаградусную жару. Но Миша заявил, что он всегда так одевается. Это было невозможно опровергнуть, так как ничего, кроме экзаменов, он на факультете не посещал. Миша гулял на вечеринках, пропадал на тусовках и кочевал по общаге, где беспардонно объедал своих приятелей, а на лекции его почему-то никогда не тянуло так, как к холодильнику или к теплу человеческого общения.

Так вот, Миша без крыши наплел нашему декану, что так одевается вследствие детской травмы, и расписал, как трагически замерзал в каких-то сибирских снегах, или во льдах, или на льдине… хотя Миша из благополучной московской семьи и вряд ли бывал хоть где-то значительно севернее или восточнее пределов московской области. Но о Сибири даже в Израиле так наслышаны, что после этого слова можно городить любые небылицы. Как бы то ни было, с тех пор, согласно этой душераздирающей истории, мальчик Миша, мучимый хроническим ознобом, всюду разгуливал в своей заветной курточке.

Когда раздавали вопросник, Миша брал два экземпляра, один из которых засовывал в рукав куртки и, отпросившись в туалет, оставлял в условленной кабинке во втулке от туалетной бумаги. Затем в туалет прокрадывался представитель группы поддержки. Группа состояла из нескольких лучших студентов, которые делили между собой вопросы, быстро решали и клали ответы в ту же втулку. Миша снова отпрашивался, прятал решения в рукав, возвращался и наскоро переписывал все своим почерком.

Это была филигранная операция, требующая четкого и слаженного осуществления. Каждая минута была на счету, так как наш институт чинил всяческие козни на Мишином пути к академическому успеху. Во-первых, в коридорах разгуливают смотрители, и необходимо действовать осторожно, чтобы не вызвать подозрений. Во-вторых, первый и последний час экзамена выходить нельзя. Кстати, до знакомства с Мишей стремление института регламентировать наше мочеиспускание казалось мне крайне странным. И кроме того, экзамен ограничен на три часа, и надо все успеть: Мише – отпроситься и спрятать; тем – забрать, решить и вовремя вернуть; и опять же Мише – забрать, незаметно достать при всех в аудитории, незаметно переписать и снова спрятать листочки с ответами, чтобы затем не пойманным улизнуть с места преступления.

Миша без крыши был выдающейся личностью, титаном… альбатросом такого размаха крыльев, что он, несомненно, достоин отдельного литературного произведения. Не знаю, отважусь ли я на такой подвиг в дальнейшем; пока браться за широкомасштабное полотно о Мише без крыши я, увы, не решаюсь…

Но раз уж мы затронули Мишину заветную куртку, – еще ностальгическая история о куртке, о плотской любви и о безудержной пылкой страсти. В незапамятные стародавние времена, где-то там в девяностых, в дни нашего непростого юношества, сеть интернета еще не опутала весь мир, и мы были лишены доступа к бесплатной порнографии. У нас не было смартфонов, да и персональные компьютеры еще считались роскошью, и предаваться утехам онанизма было не так сподручно.

Миша без крыши, в порыве неистового и необоримого вожделения к самому себе и к женщинам в целом, решил… нет, “решил” – это слишком будничное слово… Миша возжелал подрочить на порно-сайт. Но было негде – своего компьютера у Миши не имелось. Однако истинная любовь не ведает преград! И в темные предутренние часы бурная стихия страсти занесла нашего героя в круглосуточную компьютерную лабораторию при общежитии.

Оценив обстановку опытным взглядом бывалого ловеласа, Миша обнаружил камеру, сорвал с себя… нет, еще не то что вы думаете, Миша сорвал с себя заветную куртку, взгромоздился на стол, и, балансируя на одной ноге, потянулся к камере наблюдения, чтобы целомудренно завесить ее курточкой. Природная пылкость, близость желанной цели и алкогольные пары одурманивали рассудок, и Мишу изрядно штормило. Он не удержался, теряя равновесие, схватился за камеру и обрушился вниз вместе с ней и со своей курткой, выдирая обрывки проводов с клочьями штукатурки.

Неизвестно, охладило ли это Мишину страсть, и чем закончилась эта история в эротическом плане, но назавтра по всему институту было расклеено объявление о розыске вандала, разгромившего компьютерную лабораторию. На объявлении красовался один из последних кадров, запечатлевший нашего героя, с охотничьим азартом подкрадывающегося к устройству наблюдения.

Некоторое время Миша днем и ночью не снимал солнечные очки, обходил лабораторию десятой стороной и всячески шифровался. Однако, несмотря на запоздалые предосторожности, был опознан и вызван на дисциплинарную комиссию. Комиссия не разделила Мишиной возвышенной любви к прекрасному, но все же ограничилась выговором и условным наказанием.

Наказание было достаточно серьезным, чтобы заставить Мишу вести себя более осмотрительно. Хватило этой осмотрительности примерно на неделю. Через неделю, обожравшись на рейве амфетаминами и пребывая в радужно-пузырящемся расположении духа, Миша ранним субботним утром завалился в бассейн, разделся, разогнался и с разбегу сиганул в джакузи, где в то время чинно грели косточки бабульки в купальных шапочках.

Неведомо, какие именно миражи и иллюзорные видения сподвигли нашего героя на этот поступок, вела ли его неодолимая тяга к любви, грезились ли ему в бурлящих водах дивные русалки или нечто совсем иное, но на бабулек Миша без крыши произвел впечатление неизгладимое. Даже после того, как Мишу увез начальник институтской охраны, те еще долго не могли угомониться. А Миша… если вы успели прикипеть к этому герою, не переживайте: и в данном случае Мише без крыши каким-то образом удалось выйти сухим из воды.

* * *

Скользнув взглядом по оставшимся бланкам, я спохватился и решил, что пора прекращать витать в облаках, оставить все как есть и двигаться дальше. Решить-то решил, но никуда не сдвинулся, а тут же забуксовал в “личностном и карьерном росте”. Что мне было им написать? Про Мишу без крыши, перековавшегося с годами в образцового семьянина и менеджера среднего звена? Или что меня самого гораздо больше интересует создание этого романа, чем карьерное развитие в целом, и их стипендия в частности?

Несколько дней я маялся с подбором корректного ответа на вопрос о грядущем росте моей персоны и попутно составлял отчет о предварительных результатах по теме моей диссертации. Шла к концу третья неделя почти круглосуточной возни с этой чертовой стипендией. Веки распухли от усталости и недосыпа. Углы букв царапали глаза. А профессор Басад ежедневно рвал меня на части, требуя вернуться к работе в лаборатории. Когда я осторожно напоминал, что он сам все это затеял, Шмуэль лишь досадливо отмахивался.

В итоге, как вызванный к доске ученик, который не приготовил уроки, но надеется выпутаться складной болтовней, я впаял им свою идею об использовании искусственного интеллекта в диагностике. Взял и превратил в связный текст ту самую презентацию, на которой уснул Шмуэль после Нового года. Не пропадать же добру. Плюс это казалось интереснее, чем писать, что собираюсь закончить аспирантуру, потом – постдокторат для повышения квалификации, а потом обивать пороги и выслуживаться в надежде на позицию в каком-нибудь ВУЗе, как поступают добропорядочные научные работники.

И вот настал черед прогнозирования будущего Израиля – нашей величайшей державы всех времен и народов. Тут я впал в крайнюю степень злоупотребления патетикой и высказался на избитейшую, но оттого не менее актуальную тему долгожданного мира на Ближнем Востоке. Желчно изгаляясь, процитировал притянутого за уши Роберта Фроста37 и припечатал слащаво-вычурной фразой:

And if we find a way to coexist with our neighbors, and bring peace to the Promised Land of milk and honey, – they say, “the sky's the limit”, but I know, we will go beyond!38

Молочные реки и кисельные берега были явно инспирированы общением с профессором Басадом. На это он удовлетворенно хмыкнул, а на остальное съязвил, что я как королева красоты на номинации, которая непременно распространяется о мире во всем мире. Это замечание напомнило мне, что когда-то в студенческие годы мы с моим школьным товарищем Павликом – мастером спорта по шахматам – написали Томи Лапиду – журналисту и писателю, ставшему министром юстиции, – письмо с программой решения разом обеих насущнейших проблем нашей страны: внешней безопасности и отделения религии от государства. Томи казался нам единственным мало-мальски вменяемым политиком, зато, как вы сейчас убедитесь, абсолютно невменяемы были мы с Павлом.

Не помню, как зародился обуревавший наши юные умы стратегический план, но сводился он к тому, чтобы перенести страну Израиль на какую-нибудь более приветливую территорию. Например, купив или арендовав землю в незаселенной части Канады или Австралии. Куда дешевле, комфортней и гуманней, чем уже восьмое десятилетие все глубже увязать в военном конфликте с палестинцами, Сирией, Ираном, Ираком и еще неясно с кем. А ортодоксально-религиозные слои общества, которые не слишком жалуют светских, естественно, с нами не поедут, а предпочтут остаться.

Наш magnum opus, специально для вас, мои преданные читатели, я непременно переведу на русский и тоже приложу к роману, если он сохранился у Павла. Мне, увы, не удалось обнаружить его копию в своих закромах, и судьба нашего письма пока неизвестна. Неоспоримо одно – что бы ни сталось с нашим воззванием, Израиль так и не сдвинулся с места, хоть и ощутимо скукожился39.

Близился крайний срок подачи документов на стипендию, а душевные силы уже давно иссякли. Оставшуюся брешь в монолитной стене лицемерия – “демонстрацию лидерства” – я заткнул сочинением по мотивам истории пришедшего мне на выручку Дорона. В духе мыльной оперы для молодых домохозяек. Про розовощеких малышей в детском саду, про героического отца, который… Ай, короче, перепрелые подгузники в сахарном сиропе. Что, собственно, и требовалось.

В общем, местами я таки отвел душу, хоть и угробил целых три недели, включая выходные. За это время я успел не раз проанализировать все связанное со стипендией Азриэли и пришел к заключению, для которого абсолютно не обязательно быть семи пядей во лбу, а вполне достаточно элементарной арифметики. Если взять все ВУЗы страны, умножить на число их факультетов и кафедр, а полученный результат – на количество рабочих часов, пусть даже не в трех, а в двух неделях, мы получим время, потраченное всеми кандидатами на заполнение бланков. Затем, если перевести эти человекочасы в деньги, выйдет сумма, значительно превышающая общий фонд стипендии Азриэли.

И это еще не учитывая хлопот деканата и профессоров, выдвигающих своих протеже, – то есть опять же средств, которые не возникают ниоткуда. Что же получается? Получается, что концерн Азриэли приспособил ресурсы, выделенные на нужды науки, для собственной выгоды. Восхитительная возможность пропиариться среди образованных слоев общества, придать себе лоск прогрессивных меценатов науки и растроганно умилиться высоконравственности своей социальной роли.

Но так как сумма, которой удостоится парочка-другая счастливчиков, смехотворна на фоне общего количества усилий, затраченного лучшими аспирантами на ее выклянчивание, концерн Азриэли напоминает эдакого барина, черпающего из тугой мошны пригоршни медяков и швыряющего их толкущимся у крыльца холопам. И самодовольно забавляющегося, наблюдая, как те мутузят друг друга в грязи у его сапог. Кстати, наиболее проворные – те, кто урвут подачку, заранее обязуются ежегодно уделять две недели некой благотворительной деятельности по усмотрению попечительского фонда Азриэли. Как предположил профессор Басад, рыть котлован под фундамент нового торгового центра.

Если бы они действительно затевали все это ради науки, то просто поделили бы бюджет между несколькими учебными заведениями. Тихо и без помпы. А не пичкали бы аспирантов ультрасовременным ценностным комбикормом со штампом “made in USA”, которым и без них успешно оболванивают весь мир масс-медиа. И уж точно не заставляли бы аспирантов воспевать этот ценностный комбикорм на разные лады, брызжа и захлебываясь собственной слюной.

Первые Любови

Вот, кстати, о любви. А точнее, о первой любви. Надо же толком высказаться и на эту тему. Вам-то легко – сидите, читаете, а мне потом с Редактором препираться. Роман это или не роман.

Итак, в моей жизни было всего три вещи, о которых я жалею. Ну, или раскаиваюсь… Хотя это тоже не вполне точно. Попробую так: которые оставили в моей душе след, и за которые мне стыдно…

Неказисто как-то – дважды “которые”. Помнится, Обломова тоже сковывали повторы союзов, и он так и не закончил письмо домовому хозяину. И потом: “след в душе” – это как? Я пытаюсь представить душу со следами. Получается какой-то сюр. Что теперь, влажную уборку там делать? Или коврик постелить, чтобы не натаптывали почем зря?

Так, где еще в подобном контексте могут запечатлеться следы? Скажем,.. в подкорке. Ну вот, приехали. Теперь придется уточнять уместность употребления слова “подкорка”, я все-таки не врач. Если печатать что попало и затем, подобно Обломову, бесконечно это муссировать, то, подобно Обломову, ничего не напишешь.

Позволю себе последний виток, и пора браться за ум. “Было бы чем и за что” – я решительно отфутболиваю эту мысль, ввожу слово “подкорка” в поисковик, и попадаю на сайт тель-авивской больницы Ассута. Навстречу выплывает чат-бот с женской улыбчивой аватаркой. Услужливо интересуется, чем может помочь. Я забываю про подкорку и пишу ей в окошко: “В жизни слишком мало подлинного счастья. Что делать?” Подумав, уточняю: “Как быть?”

Молчит. Не отвечает. То ли не понимает, то ли наоборот – все прекрасно знает, но не видит смысла расстраивать. Фиг разберешь. Женщина, говорят, загадка. Тем более если она – искусственный интеллект.

Так, отступление затянулось. “…Стыдно, но даже будь возможность, не стал бы ничего переигрывать”. Остановлюсь на такой формулировке. Ведь можно просто и ясно, так нет же, понесло, завертело… Подобным образом я думаю. Петляю. Поскальзываюсь. И мысли плутают непредсказуемыми траекториями.

Итак, с процессом мышления и его изложением – разобрались. Вернемся к стыду. Две из трех вещей, за которые мне стыдно, связаны с зубами. Любопытно, что бы по этому поводу сказала мой психоаналитик Рут? Как бы то ни было, – то самое, в коем, как вы, надеюсь, помните, стоит винить исключительно Андрея Аствацатурова, на которого я намерен и дальше вешать всех собак… Так вот, как бы то ни было, я собирался говорить о любви. О первых – неловких, но трогательных сердечных влечениях.

Мою первую любовь звали Маша. Мы учились вместе с первого класса. У нее была круглая родинка на щеке и большие белые банты в волосах. Тогда девочки носили банты – обязательный аксессуар школьной формы – но их банты меня абсолютно не волновали, а Машины – так будоражили, что и сейчас перехватывает дыхание. Хотя саму Машу я помню уже довольно смутно, а то, как и когда она начала мне нравиться, – не помню вообще.

Так или иначе, к четвертому классу это влечение распалилось до такой степени, что я переборол в себе все, что только можно, и признался в своих чувствах. Написал любовное письмо и зачитал вслух. Почему-то мерещится, что я проделал это, преклонив перед ней колено, но, очевидно, это плод романтических фантазий, преобразивших детские воспоминания. Скорее всего, я, потупившись и робея, стоял в проходе между рядами парт, непослушными пальцами мусолил листок и сбивчиво мямлил те строки, которые должны были тронуть и воспламенить ее сердце. Мои самые сокровенные… Самые-самые…

Измятое любовное послание, которое она насмешливо приняла после этой унизительной процедуры, не осталось без внимания. Наоборот, мой эпистолярный дебют получил широкую огласку. Маша неоднократно декламировала его звонким хорошо артикулированным дискантом своим подружкам, девочкам из параллельных классов, а потом и всем желающим.

Познав бездны стыда, обиды и отчаяния, я долго залечивал ожоги ранних нежных чувств. Потом в отместку навечно вычеркнул Машу из перечня своих любовей, а к девчонкам стал относиться еще недоверчивее и впредь старался держать дистанцию.

Долго ли, коротко ли, миновали мрачные месяцы, хмурые годы, и со мной вновь случилось романтическое помутнение рассудка… Стало быть, отныне первую любовь звали Ксения, но она кокетливо представлялась Ксю. Ксю была стройная, с журавлиной шеей, маленькими ладными грудками и несколько эльфийскими чертами. Даже ушки у нее были по-эльфийски заостренные.

Мы познакомились первого апреля. Да-да, вполне можно было с ходу заподозрить неладное. Но мне было четырнадцать, и, ослепленный яркими, пугающими и противоречивыми чувствами, я ничего не заподозрил. И мы стали встречаться.

Я млел, тлел, вожделел… и далее по списку, уверен, вам прекрасно знаком сумбур и смятение подростковой влюбленности. Так пролетело три месяца, близилось знаменательное первое июля – мой день рождения. В тот год из-за выходных мы праздновали накануне, а назавтра – в сам день рождения – с утра начинают названивать родители моего тогдашнего лучшего друга. Не знаю ли я, где Саша? – спрашивают они. И так весь день: “Где наш Саша? Где же Саша?” К вечеру что-то в моей голове замкнулось, я позвонил своей подруге и сказал: “Привет, Ксю, позови Саню”.

На этом отношения закончились. Я был разбит и раздавлен. Единственным слабым утешением стал тот факт, что вскоре Ксю бросила Сашу ради его приятеля – рослого, крепкого, улыбчивого парня, у которого, в отличие от Саши, не было никакого нутра, одна смазливая наружность.

Долгое время мне было стыдно, что я предпочел утешиться чужой неудачей, вместо того чтобы самому с ходу врезать Саше по зубам. Я сдержанно принял оправдания и узнал историю их сближения, начавшуюся с выбора подарка на мой треклятый день рождения. Не откажу себе в язвительном замечании: подарок и вправду вышел незабываемый. Но, несмотря на это, мы с Сашей остались друзьями. А я вновь законсервировал в себе боль, обиду и разочарование, и довольно быстро осознал отвратную фальшь своей напускной невозмутимости. Саша отличный парень и по большому счету хороший товарищ. Но там и тогда дать ему в зубы было жизненно необходимо именно потому, что он был лучшим другом. Поступить просто и по-мужски, а не демонстрировать лицемерное самообладание.

В этих безрадостных размышлениях прошел год, настало первое апреля и с ним новое знакомство. К чему учиться на собственных ошибках? Куда как проще раз за разом наступать на те же грабли. Май сменил апрель, потом нагрянул июнь и за ним неминуемый день рождения. После празднования я провожаю новую пассию на автобусную остановку, и по пути она сообщает, что, по ее мнению, нам лучше расстаться. Еще раз поздравляет и желает всего наилучшего.

Тут стоило бы разместить абзац из большого количества многоточий и восклицательных знаков, но не будем лишний раз травмировать Господина Редактора. Скажу лишь, что с тех пор первоапрельские шутки меня не радуют, а с цифрой “1”, вопреки симпатии к нечетным числам, у меня сложные взаимоотношения.

На этом трагикомедия не то что заканчивается, но видоизменяется. Не отчаивайтесь, вам не придется продираться через очередную историю с сюжетом “от первого апреля до первого июля”.

Вскоре мне посчастливилось познакомиться с прекрасной девушкой Олей. Мы были вместе два с половиной года. Нашему сближению предшествовал небольшой эпизод, даже сейчас кажущийся мне странным. Мы с отцом были в центре Иерусалима, где и по сей день живут мои родители. Папа вел машину, а я рассеянно глазел по сторонам. Тут в поле моего зрения появилась Оля, с которой в ту пору я был знаком лишь мельком и встречал пару раз на мероприятиях для детей репатриантов. Оля шла по улице, а мы проезжали мимо. Я проследил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.

– Твоя подруга? – насмешливо бросил отец, краем глаза наблюдавший, как его сын чуть не вывихивает шейные позвонки.

– Нет, – опомнился я. И добавил: – Но будет.

Как и откуда я набрался такой самонадеянности, при том, что после очередного фиаско уверился в неизбежности провала всех грядущих попыток сближения с женщинами… Но это “будет” прозвучало с такой твердостью и достоинством, что папа взглянул на меня с уважением. Возможно, впервые в жизни.

Как бы то ни было, кроме прочих замечательных качеств, Оля была пылкой, страстной и изобретательной, но вместе с тем чрезвычайно щепетильной. С одной стороны, мы уже два года проделывали почти все, на что хватало нашей фантазии, и что можно было проделать в салоне машины моих родителей, где протекала наша интимная жизнь. А с другой – к соитию в прямом смысле Оля была еще “не готова”. Я относился к этому с пониманием и, хотя номинальная девственность меня, конечно, смущала, был заоблачно счастлив и вполне удовлетворен.

И вот настал долгожданный час. Она объявила, что “готова”. И дальше призналась, что ее родители давно подали прошение, уже год назад получили разрешение, а теперь оформляют последние документы на эмиграцию. И через несколько месяцев все их семейство дружно переезжает в Америку на ПМЖ. Потом она еще долго говорила, клялась, плакала и просила прощения, что не рассказала раньше, но я уже ничего не слышал и не понимал.

После этого откровения все стало как-то не так. Мы начали отдаляться еще до ее отъезда. Она пару раз писала уже оттуда, но у меня внутри что-то безвозвратно сломалось. Я проклял все романтические бредни, нарастил броню поверх так и не заживших ран и на долгие годы записался в отчаянные Дон Жуаны.

Тогда я бравировал циничными фразочками в стиле: “Любовь – это грандиозный обман, придуманный с целью побудить женщин покупать кружевные чулки, бижутерию и иные нелепые аксессуары”. Нагулявшись, я завязал с донжуанством и пытался вести более содержательные отношения. Однако с тех пор я, кажется, стал понимать в этом мороке под названием “любовь” еще меньше, чем тогда.

У меня уже нет броских и исчерпывающих формулировок. Разве что разрозненные наблюдения, ностальгические воспоминания и шаткие нескладные соображения. К примеру, принято считать любовь ультимативным доводом для оправдания самых сумасбродных поступков. Любовью-де можно оправдать что угодно. Но я так не думаю.

Или другой пример: я люблю стрекоз. Но сейчас я их люблю как-то… абстрактно и “целомудренно”, а в детстве эта любовь выражалась в том, что под предлогом коллекционирования я ловил их сачком и прикалывал булавками к пенопластовому планшету.