Басад

И тут, когда от обилия придирок у меня начал заходить ум за разум, я вдруг обнаруживаю в истерзанной Редактором главе фразу с примечанием “красиво”. Это ошарашило меня похлеще всей предыдущей критики. “Так-с, – подумал я. – Интересно… Если только на данном этапе выясняется, что в арсенале Редактора есть и такая ремарка, значит… как бы это помягче… Получается, что в первых пятидесяти страницах ни одного красивого предложения не нашлось?”

Помню, еще какое-то время я, затаив дыхание, перелистывал новые исправления в надежде вновь удостоиться поощрения Редактора. Не ручаюсь, но, вроде, такой сюрприз больше не повторялся.

Тем временем охота на стилистические гибриды продолжалась. За некоторые абзацы шли изнуряющие кровопролитные бои. Батальоны смертников, ковровые бомбардировки, заградотряды… Братские могилы пополнялись трупами безжалостно вырезанных из текста уродцев – “плодами моих потуг на внесение собственной лепты в изящную словесность”. Примерно от таких высокоштильных пассажей вперемешку с неологизмами особенно корежило Господина Редактора.

– Так получше? – сдаваясь после очередной стычки, я, наконец, отступался от какого-нибудь особо заковыристого порождения моей буйной фантазии и соглашался заменить его на нечто более конвенциональное и удобоваримое.

– Ты же знаешь, я бы…

– Знаю-знаю, ты бы тут полтекста вырезал. Но в условиях…

– Приближенных к боевым?

– Ага, максимально приближенных!

– Ладно, пусть будет так. Но я бы еще убрал…

Постепенно мы учились лучше понимать друг друга и все меньше сражались за каждую запятую. Наша совместная работа качественно преображалась, вырабатывалось взаимопонимание и доверие. Я стал не так болезненно реагировать на замечания и прекратил ожидать хвалебных воздаяний. Но далеко не сразу и не бесповоротно. То и дело вспыхивали вооруженные конфликты. То там четыре роты полегли за нелепый абзац, то здесь дымилась пара танков, подбитых в скоротечном и яростном бою за некую идиому.

– Настаиваешь? – кривился Редактор, косясь на какой-нибудь очередной из моих перлов.

– Ну, не то что я стану за это биться насмерть… Но чем плохо?

Оказалось, Господин Редактор тоже завел файл, куда складывал особо пикантные из моих перлов. Должно быть, где-то и по сей день еще хранится этот список. Интересно, сколько слов и выражений перекочевали из моего набора лакомых словечек в его цитатник жемчужин Яна Росса?

Оглядываясь назад и учитывая, какое количество глупостей он исключил из текста, я порой думаю, насколько же проще было бы переписать их напрямую из моего файла в его, минуя споры, баталии и взаимное раздражение. Но мне требовалось время, чтобы переосмыслить свое видение, и Господину Редактору порой приходилось проявлять чудеса не только настойчивости, но и поразительного терпения.

Под напором его доводов, теорию о том, что диковинные слова и обороты речи непременно придают тексту емкость и выразительность, пришлось пересмотреть. Редактор укокошил наиболее вящих монстров и тоже несколько смягчился, стал менее непримиримо настаивать на соблюдении догм, прекратил без разбора крушить нестандартные выражения, и мы все реже проливали по пол-литра крови из-за какой-нибудь несущественной формулировки.

Наши пререкания, какими бы ожесточенными они ни были, оставались яркими, насыщенными и зачастую веселыми. И порой переходили в плодотворное сотрудничество, когда мы принимались вместе перефразировать неудачные формулировки. Мы могли часами самозабвенно дискутировать о тончайших оттенках оборотов и идиом. На стыке наших противоречий рождались красивые штуки, и я почерпнул для себя массу полезного, даже из казавшихся тогда несносными замечаний.

Однако был еще организационный момент, поначалу представившийся комичным, но вскоре начавший не на шутку меня раздражать и подливать масло в огонь наших трений.

Один из побочных конфликтов романа разворачивается вокруг опозданий главного героя на службу. Ему приходилось летать на работу, и он регулярно опаздывал минут на пять из-за расписания самолетов. Такое отношение к должностным обязанностям возмутило Господина Редактора до глубины души. Он долго и гневно корил персонажа и даже заявил, что расписание – это не довод и не повод! И раз так – надо было вылетать предыдущим рейсом (на час раньше) и приходить вовремя.

Поразительная требовательность к пунктуальности, особенно если учесть, что никакого нормированного трудового дня у этого персонажа не было, работал он преимущественно один, и от него напрямую никто не зависел. А маниакальное настаивание на этих пяти минутах задумывалось как придурь начальника. Какова же должна быть внутренняя дисциплина, чтобы ухитриться увидеть все в таком свете? Удивительно!

Удивление длилось вплоть до начала совместной работы. Тут меня ждало еще более ошеломительное открытие. Сам Господин Редактор оказался абсолютным мировым чемпионом в смысле опозданий, проволочек и прошляпивания назначенных встреч.

Я прорабатывал его правки, мы договаривались, скажем, на три часа дня в субботу. В три часа пятнадцать минут я начинал названивать, но он не отвечал. Через часа два приходило сообщение, где, сославшись на непредвиденные обстоятельства, он предлагал перенести на семь. В семь он писал, что задержался, и переносил на восемь. Каждый раз следовала новая история – то Аннушка разлила масло, то кошка съела мышку, то мышка схомячила кошку. И в конце присовокуплялось нечто вроде “если тебе удобно”. Так затягивалось до глубокой ночи. Не вполне ясно, о каком удобстве шла речь, если весь день напролет я каждый час-два готовился к встрече, которая постоянно откладывалась.

Ночью он звонил, сокрушенно извинялся и предлагал, “если мне удобно”, перенести на завтра. Ведь поздно уже, а он как-то устал.

– Завтра – так завтра. Но давай уже сядем и разберемся с правками.

– Да-да, разумеется!

На следующий день история повторялась. Раз пять назначалось время, я выслушивал еще три-четыре отмазки, и все заканчивалось договором на понедельник вечером.

В условленное время, как вы догадываетесь, снова что-то приключалось. Особенно мне “нравилось”, когда он не просто не появлялся, а вдобавок и не отвечал на телефон. Это сводило меня с ума. В понедельник все переносилось с восьми на одиннадцать, потом на полночь, но в полночь он не брал трубку, и когда я, наконец, дозванивался в час ночи, он ласково отзывался:

– Я тут… мм… ужинаю. Можно я, пожалуйста, доем? – спрашивал Господин Редактор с обезоруживающей застенчивостью, будто я застал его в неглиже. – Доем и перезвоню, ладно? Если тебе, конечно, удобно.

Не знаю, чем именно подкреплялся уважаемый Господин Редактор, но перезванивал он спустя часа полтора, и в итоге только в три ночи мы приступали к делу. Как ни крути, понятие “удобно” с этим форматом совместной работы никак не вязалось.

Однако самым очаровательным было даже не это. Пикантной изюминкой его “эпического” опоздунства являлось следующее: вышеописанное вовсе не мешало ему где-то там в четыре часа утра, наткнувшись на очередное пятиминутное опоздание героя, продолжать порицать его за эти несчастные минуты после десяти-пятнадцати им самим продинамленных сроков.

Правда, на каких-либо изменениях этого аспекта бытия героя Господин Редактор не настаивал, просто сетовал на непорядочное поведение, а я встречал его упреки истерическим хохотом.

Как видите, процесс редактуры получался насыщенным и интенсивным. И, в силу множества противоречий, непростым для нас обоих. К середине редактуры он порядком меня доконал. Догадываюсь, я достал его ничуть не меньше. Задолбал, затюкал порой (сейчас я уже готов это признать) абсолютно бессмысленными препирательствами о всяческих вящих монстрах и придирками к его опозданиям.

И вот мы добрались до описания сна, сотканного из лоскутков воспоминаний раннего детства. Есть там такой щемящий кусок, или, во всяком случае, таковым он замышлялся… И тут Редактора разобрало. Он всласть оттоптался на этих моих откровениях.

Натыкал язвительных комментариев чуть ли не на каждое предложение. Даже не правки, а так – забавный стеб. То есть ему, возможно, это казалось забавным. Но мне-то в тот момент было уже не смешно. Помню, я позвонил и нашумел на Господина Редактора. Настоятельно потребовал, чтобы он угомонился и впредь постарался как-то полегче на поворотах.

Самое время привести леденящий душу пример такого замечания и процитировать последующий разбор полетов. Но мы опустим этот художественный изыск и продолжим дальше, оставив за кулисами маленькие секреты нашей с Редактором кухни. Тем более что без многочасовых неистовых споров и дотошнейшего вникания во все вообразимые смысловые оттенки и общий контекст невозможно передать тогдашний накал страстей.

Скажу лишь, при следующем обсуждении этого сна он старался говорить со мной как можно деликатней, чуть ли не как с душевнобольным.

Вот, пожалуй, почти все, что я хочу на данном этапе сообщить о Господине Редакторе. Но не расстраивайтесь: вы еще встретитесь с ним в тексте, и, если не принимать во внимание нижеследующую оговорку, его душевное тепло присутствует и недреманное око незримо витает где-то в и над этим повествованием.

И пусть теперь только попробует заикнуться о неконвенциональной структуре предыдущего предложения, и я гарантирую ему эпическую баталию часа на полтора!

Напоследок добавлю, что мы и по сей день не сошлись во мнениях по вопросу, является ли роман “Челленджер” романом или не романом, хоть и не раз препирались на эту тему и во время редактуры, и даже после. И если тогда был общий сюжет и аж две сюжетные линии… Кстати, и насчет количества сюжетных линий у нас были разногласия. Редактор настаивал, что линия одна. Но не в том суть, еще раз – если тогда наличествовал сюжет, тесно сплетенные им главы, хронология событий и иные прямые или косвенные признаки романа, и все равно мне не удалось убедить Господина Редактора, что мой первый роман – действительно роман… Даже не знаю, что же будет теперь, когда мы вновь столкнемся с подобным вопросом.

Если, конечно, Господин Редактор согласится быть редактором моего второго “творения”, после того как ознакомится с этим фрагментом.

* * *

Послесловие или Реквием по редактуре

Сбылось мое самое мрачное опасение: полноценная редактура не состоялась. Не то чтобы Господин Редактор разобиделся и отказался, хотя, разумеется, для проформы поворчал. Но загвоздка была не в этом. Он сделал ознакомительную читку, выдал немало дельных замечаний и указал на необходимые дополнения. Я все это переварил, исправил и дописал, мы обозначили сроки, и начался процесс редактуры. И…

И… на этом фронте воцарилась гробовая тишина. Опущу все свои переживания и ограничусь фактами. К намеченному сроку Господин Редактор осилил один фрагмент из двадцати трех. И то – лишь частично, так как наш метод работы состоял из двух этапов. Он ставил понятные одному ему пометки в виде подчеркиваний, выделений разными цветами и тому подобного, а затем мы садились и бурно их обсуждали. Так вот, по окончании первого срока редактуры был готов лишь набор загадочных пометок на один-единственный фрагмент.

Потом был и второй, и третий – последний – срок, перед которым я приехал к Редактору без предупреждения, и между нами состоялся серьезный разговор. Однако и это не помогло. И дело уже было не только в пунктуальности – работа Господина Редактора стала все больше смахивать на халтуру, чем на редактуру. Под самый занавес заключительного акта этого трагифарса, длящегося уже больше полугода, Редактор предпринял неожиданную попытку создать видимость кипучей деятельности. Он взял и часа за два добил шесть-семь глав и так же внезапно застопорился где-то посередине романа. Наплевательство так и бросалось в глаза – общее число правок во всех этих фрагментах оказалось меньше, чем в первом и далеко не самом длинном рассказе.

Такие дела…

Так что, к сожалению, в дальнейшем колкие и меткие вставки Господина Редактора с антитезами к высказываниям самовлюбленного главного героя будут встречаться гораздо реже. Однако мы не прощаемся с Редактором окончательно. Была ведь ознакомительная читка, ее обсуждение, и у меня все-все записано. А кроме того, – и это, пожалуй, самое страшное – теперь мы с вами один на один. И некому защитить вас, дорогие читатели, от моих литературных бесчинств.

Азриэли, Дина и Миша без крыши

В конце января меня нежданно-негаданно выдвинули представителем факультета на соискание стипендии Азриэли. Господин Давид Азриэли, учредивший благотворительный фонд, был израильско-канадским строительным магнатом, нагромоздившим по всей нашей стране свои торговые центры.

– Стипендия чрезвычайно престижная. Не оплошай. Я приложил немало усилий, чтобы убедить декана, – Шмуэль смерил меня долгим многозначительным взглядом и, сменив тон, насмешливо добавил: – Правда, не знаю, награда это или наказание.

Эта фразочка мне сразу не понравилась. С такой интонацией он обычно сообщал плохие новости, подслащая их юморком или излюбленными цитатами из Священного Писания. Однако истинные причины сарказма выяснились много позже, когда оказалось, что мне светит чисто символическая надбавка к стандартной аспирантской стипендии, в то время как львиную долю захапают Технион и факультет.

А пока я корпел над кипой бланков, условий и требований, один объем которых наглядно иллюстрировал степень того самого наказания. На двадцать девятой странице одного из отупляюще занудных документов, после немыслимо въедливых вопросов о моем образовании, научной карьере и опыте работы, начиналась мутотень, озаглавленная “Личные заслуги”:

Опишите значительную добровольческую деятельность, в которой Вы участвовали. (Благотворительность, работу эмиссара за рубежом, участие в молодежных и/или студенческих движениях и т.д.) Каков был Ваш личный вклад, чему Вы научились и что почерпнули из этого опыта?

Опишите происшествие, в котором кто-то продемонстрировал лидерство, оказавшее существенное влияние на Ваше мировоззрение и личностное развитие.

Расскажите о двух ключевых событиях в Вашей жизни: одном из детства и одном из взрослой жизни.

Как Вы видите свой личностный и карьерный рост в течение следующих десяти лет?

И дальше в том же духе. Венчало это все претенциозное футурологическое требование:

Составьте краткий очерк того, как Вы представляете страну Израиль через двадцать лет.

На каждый вопрос рекомендовалось отвечать в объеме не менее одной страницы. Все, разумеется, на английском. На ветхозаветном языке – иврите – серьезные научные сотрудники серьезные бумаженции не пишут.

По запредельному уровню ханжества вопросника сразу становилось ясно – придется врать напропалую. Ни единого искреннего слова. Даже просто честного. Нет. Надо убеждать их, что я буквально эталон для конвейера американских грез. Прыгать и взвизгивать от свинячьего восторга. Пыжиться и улыбаться до вывиха челюстей. От необходимости симулировать ура-патриотизм и образцовую правильность стало тошно и муторно.

Ты все-таки писатель, – вздохнул я. Но приободрило это ненадолго, тут же фраза сама собой дополнилась: – Да, ты же собирался стать писателем, а не клавиатурно-конъюнктурной проституткой. Я постарался вывернуть эту мысленную траекторию наизнанку. Сейчас я им напишу, ох, напишу,.. – вскипало в голове, пока я неуклонно приближался к нужному градусу раздражения. Так напишу, чтоб подавились.

Я открыл текстовой процессор и с почти чистой совестью настучал, что вот уже пять лет добровольно помогаю двум пожилым людям. Моя знакомая Дина вполне тянула на двоих. И по размерам, и по всему остальному.

Дина была соседкой по одной из съемных квартир, откуда я давно съехал. Семидесятилетняя “жирная полячка”, как она себя называет, отличается не только внушительной корпулентностью, но также незаурядной индивидуальностью и саркастичностью взглядов. Выйдя на пенсию, Дина решила, что ей уже все дозволено. И этими взглядами, подкрепленными полученным в молодости образованием психиатра, принялась делиться щедро и с душой – с кем попало и без всякого разбора. Смутить ее невозможно. Она способна заткнуть за пояс кого угодно, показать любому оппоненту, где именно зимуют раки, или, как выражаются на иврите, продемонстрировать, откуда писает рыба.

Стоит Дине разинуть рот, а за словом в карман ей лезть не приходится, – и оказавшиеся в зоне поражения либо столбенеют, либо шарахаются в ужасе. По воздействию на окружающих Дина сопоставима со светошумовой гранатой.

Чтобы Дина своими необъятными телесами и эксцентричными всплесками не перекосила и без того хрупкую конструкцию повествования, рассказ о знакомстве с “жирной полячкой”, написанный давным-давно, еще до того, как я замахнулся на создание крупных литературных форм, будет размещен в конце книги. А вообще о Дине и о ее выходках можно говорить бесконечно.

Однажды она отчебучила вот какую штуку. Выехав в центр, забралась на муниципальную клумбу, откуда таскала цветы, чтобы потом любовно высаживать в саду у своего дома, и накопала целую кучу бегоний. К бегониям у нее особая слабость – Дина вообще любит все красное и кричащее. С охапкой саженцев Дина отправилась в торговый центр, кстати сказать, торговый центр Азриэли, где, скушав тортик, почувствовала, что притомилась и нуждается в отдыхе. Тогда она спустилась на подземную стоянку и улеглась спать на парковку для инвалидов. Цветы, уж не знаю для пущей красы, или чтобы не украли, Дина возложила себе на грудь.

Теперь представьте: синий прямоугольник с изображением инвалидной коляски, на нем пластом лежит пожилая женщина, усыпанная алыми цветами, в контрасте с глянцевой атмосферой торгового центра. Зрелище не оставило равнодушной съехавшуюся за покупками публику. Посовещались, вызвали скорую. Завывание сирен, усиленное гулкой акустикой, вырвало Дину из безмятежной послеобеденной дремы. Пробившись сквозь кольцо зевак, скорая въехала на бордюр, двери разлетелись в стороны и выпрыгнули парамедики, увлекая за собой тележку-каталку.

Дина вскочила. Она была в бешенстве. Цветы живописно разлетелись. Это взвинтило ее еще больше. Дина схватила каталку и наглядно продемонстрировала собравшимся, что умирать она отнюдь не собирается. Первыми под раздачу попали медики. Затем она напустилась на сердобольного паренька, пытавшегося поддержать ее за локоть, топча при этом ни в чем не повинные бегонии. А тележка-каталка, скрипя колесами, врезалась в бесцеремонно потревожившую Динин сон толпу.

Как бы то ни было… Признаюсь, “как бы то ни было” – крайне удобное вводное словосочетание для любителей постоянно отвлекаться на побочные истории. Рекомендую. В смысле, рекомендую словосочетание, отвлекаться или нет – вы уж решайте сами. Так вот, как бы то ни было, мы говорили о помощи пожилым людям. И да, действительно, мне порой случается помогать Дине в ее нелегком противостоянии окружающей среде. Ну, там… заказать электронные сигареты в интернете, подбросить в секс-шоп или нечто подобное. Единственное, от чего я наотрез отказался – это доставать для нее наркотики.

О Дине и ее нежданно пробудившемся на старости лет желании отведать легких наркотиков наверняка можно сочинить парочку сочных абзацев, но не выдумывать же то, от чего я отказался, да еще и “наотрез”. Зато, уверен, вас заинтересовал секс-шоп. Именно к рассказу о нем мы немедленно и приступим.

Однажды Дина потребовала свозить ее в секс-шоп, чтобы купить “сюрприз” для ее нового любовника.

– Могу ли я получить консультацию? – светским тоном осведомилась она с порога, окидывая оценивающим взглядом ряды выстроенных “по росту” фаллоимитаторов.

– С превеликим удовольствием, – проворковало из-за прилавка долговязое создание, смахивающее на трансвестита.

Кокетливо оправив броский шарф, Создание принялось водить Дину вдоль полок, уставленных снарядами для коитальной акробатики.

– Ой, а что это? – Дина с неподдельным любопытством уставилась на анальную пробку устрашающих размеров.

– Видите ли, – Создание изобразило некое замысловатое хореографическое движение, – мужчины порой…

– И это тоже засовывают? – Дина схватила полуметровый черный силиконовый член с набухшими венами и внушительными яйцами.

– Внедряют, – усмехнулся я.

Тут ее взгляд зацепился за подвешенную к потолку кожаную упряжь в металлических заклепках, и Дина устремилась туда. Услужливый продавец, пританцовывая, увивался за ней.

– Почему без вибрации?! – вскоре послышалось из другого угла. – Хочу с вибрацией!

С неубывающим энтузиазмом Дина “порхала” по магазину часа два. Это довольно быстро мне наскучило, и я устроился в сторонке с книжкой Аствацатурова, вдохновившего меня – большого любителя всяких “как бы то ни было” – избрать для этого романа именно такую форму повествования, сшитого из рваных фрагментов.

Вот мы и нашли крайнего. Если что – все претензии к Андрею Аствацатурову.

После таких откровений нелегко вернуться в секс-шоп; тем не менее, мы это сделаем. Время от времени я вскидывал голову – взглянуть, как там моя подопечная, но высокие стенды с товарами скрывали ее, зато там и сям мелькала шевелюра долговязого продавца, которого Дина таскала за собой, будто на веревочке, за тот самый цветастый шарф.

* * *

О секс-шопе и о приключениях в торговом центре я, конечно, в опроснике упоминать не стал. Написал чинно и добропорядочно, и не постеснялся даже свою бабушку – военврача и ветерана Второй мировой – приплести. Потом перечитал, внутренне содрогаясь от угодливо-холуйского тона. Вышло омерзительно. То есть – что надо.

Разделавшись с благотворительностью, я застопорился. Первоначальный запал иссяк, и вновь нахлынуло брезгливое отвращение. Лидерство бесило больше всего. Примеры лидерства в моей жизни были либо сомнительного (в глазах фонда Азриэли) свойства – из серии похождений со школьными товарищами, как воровство с Артемом и мордобои с Вадиком, – либо неказистые и будничные. Бытовой героизм всяких ударников капиталистического труда меня никогда особо не вдохновлял, да и для его описания пришлось бы вдаваться в массу лишних технических деталей.

А чувствовалось, что тут необходимо нечто грандиозное, но при том ясное и однозначное. Чтобы он – некий гипотетический герой – рванул на себе рубаху, схватил связку гранат… не, про гранаты я уже писал,.. ну, не связку, а, скажем,.. чтобы грянул гимн, он воздел к небу флаг или даже лучше – стяг, и ринулся на баррикаду. Или как на субботнике – чтобы профиль соколом, а грудь колесом, чтобы взмахнул ручищей, чтобы гаркнул “Эх, дубинушка!”, и соратники навалились, ухнули, подняли и пошли. Понеслись вприпрыжку, поскакали, прихрюкивая, и где-то у горизонта взмыли к радужному будущему тоталитарной диктатуры показного счастья!

Потребность на полном серьезе вымучивать из себя нечто подобное была унизительна. Я перешел к ключевым событиям, и тут же зародилась мстительная мысль описать в подробностях ярчайшее переживание моего первого года пребывания в Израиле – обрезание. Дескать, жил себе и жил, как родился. Все, вроде, было нормально. Потом приехал в Израиль, и мне отчекрыжили. Прелестное воспоминание ранней молодости, не правда ли? Ну вы помните, как я щеголял в юбке, и чем это кончилось.

Они еще пожалеют, что задали мне такие вопросы, – думал я. И вместо обрезания накатал душещипательную историю об антисемитизме в советской школе номер 75 и русофобии в израильской школе Зив. Не в таких, конечно, как вам, подробностях, – лишь о том, каково быть евреем среди русских, а потом стать русским среди евреев.

Это немного привело меня в чувство. Я даже ощутил легкий укол совести, представляя, как растрогаются эти филантропы. Они же просто не смогут не дать мне эту сраную стипендию. Или я перегибаю? Может, надо про суровое детство в России и чудесное избавление в Израиле. Мол, приехал я в далекую прекрасную страну, где куда ни плюнь, торчит торговый центр Азриэли, и наконец обрел… или нет, и наконец почувствовал, как рыба в… как рыба… в… в… унитазе. Мда… А из событий взрослой жизни – поведать им, как я, не отслужив и половины срока, патриотичненько откосил от армии. И будет в самый раз.

Тут мне вспомнились былые безмятежные студенческие деньки, насыщенные разнообразными формирующими событиями, которые тоже вряд ли смогли бы по достоинству оценить бюрократы из фонда дядюшки Азриэли. Скажем, как я взламывал кабинет профессора… Впрочем, давайте по порядку. Близился экзамен по чему-то такому зануднейшему и скучнейшему… Ах, да! …был конец года, конец долгой изнурительной сессии, и я уже был готов на все, лишь бы не вникать в этот предмет. И вместо того, чтобы учиться, несколько дней выискивал способ как-то выкрутиться. Накануне экзамена я таки исхитрился и спер у завхоза мастер-ключ, отпирающий все кабинеты на факультете, сгонял на такси в слесарный магазин, сделал копию и незаметно вернул оригинал на место.