Край

– Фигня, эта наша физика. Никто ничего не знает. Умные, думают, докопались до истины… Олухи! – Кирилл выпил еще рюмку. – Пытаюсь посчитать скорость солнца, с которой ему надо двигаться, чтобы не рухнуть. Как ни считаю, получается, что за час несколько годовых оборотов должно происходить. Ерунда какая-то. Профессору нашему на кафедре показывал, тому, с бородкой такой седой… Он говорит, не лезь туда, в чем не разбираешься. А ты объясни, если грамотный! Объясни! Бороду отрастил, так поделись мудростью! Они говорят, дескать, это из-за притяжения Края, но никто опытным путем не зафиксировал, чтобы Край что-то притягивал.

И пил коньяк снова, и снова, и снова. Впоследствии он забросил физику и ушел на завод сварщиком. Сказал, наука – это не его, он для нее слишком умный, поэтому может с горя спиться, это расстроит маму, а он не хочет расстраивать маму, потому что с мамой все понятно, а с физикой непонятно совсем ничего. Еще он поклялся никогда не отращивать бороду.

Тоцкому надоела география. Он захотел отвлечься от голосов и подумать о хорошем. Вместо этого вспоминалась Ольга Барашкова из одиннадцатого «Б» – более взрослая версия любопытной Иры Сытиной.

Она сидела на первой парте и смотрела преданными щенячьими глазами, выводя Тоцкого из душевного равновесия. Стоя у доски и рассказывая новую тему, он старался глядеть не на Барашкову, а на задние ряды, где полулежал хронически невысыпающийся Ковалев, который не блистал в математике, но неизменно выигрывал шахматные соревнования в городе и области и поэтому считался предметом гордости школы. За медали Ковалеву многое прощалось. Не может же человек быть талантлив одновременно во всем.

Барашкова не сдавалась, осуществляя ковровые бомбардировки новыми вопросами. Тоцкий сбивчиво отвечал, но Ольга не сбавляла натиск. Казалось бы, с такой тягой к знаниям она должна возглавлять ряды отличников, но контрольные работы демонстрировали патологическую несовместимость Барашковой и математики.

От очередного вопроса Тоцкий нервничал и вскипал. Практического результата от повторяющихся объяснений не наблюдалось, а постоянные паузы и отступления сбивали с мысли. Он путался, забывая, на чем его перебили, и по конспекту восстанавливал нить рассуждений.

Точно! Тоцкий вспомнил, что хотел подготовить конспекты к занятиям на следующую неделю. Мысленно попрощался с пальмами и побрел в свой кабинет под блуждающие по школьным коридорам объяснения Нины Егоровны о принципах формирования климата, исходя из особенностей солнечного движения.

15.

Саня натянул единственную нормальную пару обуви, до блеска ее начистил и поправил перед выходом обтрепавшийся ремень на вечно сползающих штанах.

Тальберг по случаю премирования разрешил уйти из института пораньше, чем Саня и воспользовался, испарившись из лаборатории и забыв на радостях попрощаться.

Выйдя на крыльцо НИИ, вдохнул теплый воздух. Окончательно и бесповоротно наступила весна. На клумбах пробивалась зеленая трава.

Времени в запасе оставалось с лихвой, и он решил прогуляться, радуясь хорошей погоде и ласково поглаживая премию в кармане. От избытка хорошего настроения хотелось сотворить что-то по-доброму безумное и жизнерадостное, но вместо этого пришлось около часа скучать на скамейке и нежиться на солнце, поглядывая через забор на здание школы.

Зазвонил звонок с урока. Из главного входа посыпались дети, тараканами разбегаясь в разные стороны. Саня прогулочным шагом отправился к калитке, ведущей на школьный двор.

Мимо пробегали девчонки с пакетами и мальчишки с пузатыми ранцами, с любопытством поглядывая на Саню, старательно делающего вид, что их не замечает и стоит здесь по важной причине.

В окружении стайки подруг из школы вышла Ольга в синей куртке с капюшоном. Она улыбалась, на ходу поправляя прическу и держа в зубах резинку для волос. Ей что-то говорили, она кивала в ответ. До Сани донеслись взрывы хохота. Если где-то раздавался смех, ему казалось, что смеются над ним. Фрейд сказал бы «Комплексы!»

Вся эта группка двинулась к калитке. У Сани от волнения пересохло во рту. Приблизительно на половине пути, Ольга его заметила, быстро попрощалась с подругами и, отделившись от коллектива, направилась к нему.

– Привет! – он не знал, куда спрятать руки.

– Привет! Ты почему не на работе?

– Таль… – он запнулся. – Твой отец отпустил пораньше.

– Везет, а меня он вчера заставил спать лечь в одиннадцать.

– Изверг.

Ольга выглядела гораздо взрослее своих шестнадцати лет. Во всяком случае, она чувствовала себя намного более раскованной в общении с Саней, чем он с ней. Не будучи силен в контактах с девушками, он легко краснел даже от случайного взгляда.

Ольга ни в одной черточке на лице не походила на Тальберга. Он крупный и сутуловатый, она маленькая и стройная, хотя и с колючим характером. Саня смотрел в ее глаза и думал, убьет ли его Дмитрий Борисович, если узнает, как он вечерами гуляет с его дочерью.

– Куда пойдем? – спросила она.

– Куда захочешь. В кино, кафе, зоопарк, – перечислял он, пересчитывая пальцами премию в кармане. «Не забыть на ботинки Лере оставить», – подумал он.

– Сложный выбор, – она прикусила губу, словно растерялась от перечисленных возможностей. – Пойдем, покажу тебе одно место. До жути уютное.

Он не рискнул представить, как выглядит это «до жути уютно».

Идти пришлось три квартала, в те края, где Саня отродясь не бывал и о существовании которых не догадывался. Ольга брела рядом, засунув руки в карманы куртки. При каждом шаге на рюкзачке подскакивал брелок в виде маленького пирожка, на румяной корочке которого миниатюрные изюминки выложились словами: "СЪЕШЬ МЕНЯ".

Они завернули в один из дворов, и Ольга повела к входу дальнего подъезда. Приблизившись к металлической двери, Саня заметил вывеску «Карма», имитирующую рукописный текст. Он не сразу разглядел, что название просто написано от руки мелом на куске черной доски.

Ольга смело нырнула в дымку. Он вошел следом. Дверь захлопнулась, и солнечный свет отрезало, словно ножом. Саня на мгновение замер, потом пошел за Ольгой, опасаясь отстать или споткнуться в недружелюбной темноте обо что-то неожиданное, вроде дохлого кота. Постепенно глаза привыкли к недостатку освещения, и он смог различить, что они идут по лабиринту из узких коридоров. За одним из поворотов на Саню из темноты взглянуло собственное лицо, и он не сразу сообразил, что на стене висит небольшое зеркало.

– Мы точно сюда хотим? – спросил он.

– Да. Увидишь, здесь уютно, – ответила она, не оборачиваясь и не снижая скорости.

Коридор закончился, и они оказались в слабоосвещенном помещении со стенами и потолком под черный бархат. Час постоянного посетителя еще не пробил, поэтому большинство деревянных столиков пустовали, разделенные тканевыми перегородками с загадочными иероглифами. В воздухе висел туго запутанный клубок ароматов, из которого с трудом вычленялись отдельные запахи.

На ум приходило единственное слово для описания этого заведения – нора.

Ольга решительно прорвалась сквозь облако и заняла место возле недалеко от барной стойки, где они и уселись напротив друг друга. Посреди стола стояла большая гусеница из синего пластика, разделенная вдоль прорезью для салфеток. Глаза ее пронзительно смотрели на Саню. Ему стало «до жути неуютно», и он развернул ее к стене, подальше от греха.

– Дим, привет! – позвала Ольга, повернувшись к барной стойке.

Парень с серьгой в левом ухе, переливающий разноцветные жидкости из одних емкостей в другие, махнул в ответ.

– Что-нибудь для души! – попросила она.

Парень кивнул.

«Хотелось бы знать, – подумал Саня, – как она оказалась в таком месте. Судя по всему, она завсегдатай этого заведения».

– Наш сосед по подъезду, – пояснила Ольга шепотом, – пускает сюда, хотя мне нет восемнадцати.

– Тебе и семнадцати-то нету.

– Не занудствуй, – сказала она беззаботно. – Через месяц-другой будет.

Саня нервничал и гадал, что им притащат для души и хватит ли у него денег. Парень с серьгой приволок тарелку с порезанными на дольки апельсинами, но, видимо, это еще не было гвоздем программы.

– Как день прошел? – спросил Саня, пряча неуверенность, вызванную непривычной обстановкой.

– Скучно, – пожала она плечами. – Контрольные за четверть по всем предметам, со следующей недели весенние каникулы. Фигня, короче. А как папка? Достает? – она оживилась.

– Да не. Не особенно. Хотя в последнее время он нервный какой-то. Думаю, это из-за… – тут ему пришла мысль, что вовсе не стоит говорить о краепоклонниках, чтобы не нервировать Ольгу.

– Из-за чего? – она посмотрела на него с искренним любопытством.

– …из-за проблем с общественными движениями, – выдохнул он, гордясь свежевыдуманным эвфемизмом.

– Это ты про чокнутых с плакатами?

Зря волновался, подумал он, ее такой ерундой не прошибешь. Ответить он не успел, потому что официант поставил перед ними нечто, идентифицированное Саней как кальян.

– Я курить бросаю, – он недоверчиво покосился на поблескивающий в полумраке прибор.

– Да не беспокойся, попробуй. Он слабенький, фруктовый.

«Да хоть и фруктовый», хотел сказать Саня, но решил не портить отдых и расслабиться. Пропадать, так с музыкой.

– Глубоко затягивайся и медленно выдыхай, – проинструктировала Ольга.

Он поднес ко рту мундштук, затянулся – это оказалось труднее, чем ему представлялось – и неспешно выдохнул, выпуская клубы пара. Он узнал вкус, но не смог распознать фрукт.

– Интересные ощущения, – признал он. – Что это?

– Ананас.

Утром я курил табак, подумал он, вечером курю ананас, а в полночь превращусь в тыкву.

– Закусывай апельсином. Натощак может стать нехорошо, – посоветовала Ольга. Он послушно скушал дольку, оказавшуюся такой кислой, что едва не поперхнулся. Затянулся еще, уже смелее, и заключил, что эта штука ему определенно нравится.

– Надеюсь, он ничего не подсыпал, – Ольга отобрала у него мундштук. – Иначе будет, как в прошлый раз.

– А что случилось в прошлый раз? – разволновался Саня.

– Ничего криминального, – успокоила она. – Почти.

Он хотел заволноваться после слова «почти», но у него не вышло. Ему стало хорошо и спокойно. Его заполнила приятная легкость и ветреность, и он раскачивался на диванчике в такт спокойной умиротворенной музыке, которую до того не замечал.

– Мне здесь нравится, – он растянулся в улыбке.

Она улыбнулась в ответ. Сами собой закрывались глаза. В норе становилось люднее, приходили посетители и рассаживались по углам. Делалось шумнее, и до Сани долетали отдельные куски чужих бесед, проскальзывающие сквозь занавески, изображавшие перегородки. Разговоры перемешивались, запутывались в дымном облаке, блуждали под потолком и иногда наталкивались на Санины уши…

«…а я ему твержу, что он дурак, но он же не слушает и продолжает лезть, морда кирпичом. Я, кричит, не уйду, пока своего не добьюсь…», – возмущался женский голос.

«…никогда не курил финики? – бормотал кто-то тихо, будто из-под стола, – у меня целое ведро вяленых фиников, тетка прислала. Говорит, нужно каждый день кушать по три штуки, и тогда проживешь сто лет… Прошлым летом она с той же инструкцией два ведра крыжовника привезла, но я крыжовник не курю…»

«…ты бы видел, как она жрет! Смотреть противно. Честно, апельсиновое варенье жрет прямо из банки. Пальцы в варенье, физиономия в варенье, по полу варенье, шесть лет человеку, в этом году в школу идти, а она…»

«…пробовал новую настойку от Михалыча? – ворвался бас, – ту, которая черная. Цвет-то странный, но идет отлично. Вот те крест, не вру – мягкая, песней в желудок стелется и в жбан дает с первой рюмки. В жизни никогда лучшего не пробовал, клянусь. У него такой отродясь не получалось…»

«…а если курить арбуз, то… лучше не надо курить арбуз, Истинно тебе говорю, я от него до фига писаю и почки болят. Или это кушать его не надо?» – продолжал голос из-под стола.

«…ей девяносто лет. Представляешь? Я не могу. Я о таких цифрах задумываться боюсь. И, представь, она полезла на антресоли пыль протирать и упала. Пока падала, снесла полку с тарелками. Вдребезги… Нет, это не она, а тарелки вдребезги. Ей-то ничего, в ее возрасте терять нечего…»

Голосов стало слишком много, и они слились в один непрерывный гул. У Сани закружилась голова, и он открыл глаза. Верх и низ вернулись на свои места, а ноги снова встали на пол, на тело навалилась тяжесть, и он немного сполз, так что столешница оказалась на уровне переносицы.

Страшно захотелось есть. Он был готов съесть, что угодно, даже несъедобное. Хотя бы этот стол, у которого можно откусить край и ощутить вкус шоколадного бисквита. И если он откусит со своей стороны, станет таким маленьким, что может пройти под столом и отыскать человека с финиками и крыжовниками, а если Ольга съест кусочек со своего края, то незамедлительно вырастет до потолка и не сможет никогда выйти из этой «норы». Если только не съест такой же кусок с другого края.

Саню нафантазированная картина развеселила, и он вознамерился рассказать об этом Ольге, но во рту пересохло, будто песка наелся.

– Хорошо, правда? – спросила она, заметив, как Саня смотрит на нее и пытается что-то просигнализировать глазами. – Время идет незаметно, оно то скачет, то прыгает, как на палке-скакалке, – она захихикала, – палке-скапалке… сопалке-копалке… Какие слова смешные. Если долго повторять любое слово, оно обязательно становится уморительным и будто теряет смысл. Трынь! – и слово само по себе, а смысл сам по себе. Постой, если все слова порвутся, тогда можно разговаривать разучиться, – рассуждала она с озабоченным видом. И тут же захихикала.

Саня взглянул на запястье, чтобы узнать который час, но стрелки гнулись и болтались, а сами часы выглядели так, будто растаяли и пытались стечь по руке. Он оставил попытки вычислить время и закрывающимися глазами уставился на Ольгу.

Какой очаровательный носик, подумал он, маленький, с двумя милыми дырочками и острым кончиком, который захотелось откусить или, как минимум, облизать. Аккуратные пальчики, сжимающие мундштук, длинные ресницы, закрывающиеся при каждой затяжке, и колечки дыма, поднимающиеся к бархатному потолку. Ему вздумалось приобнять ее, стиснуть маленькую фигурку изо всех сил и впиться в аккуратные, не испорченные яркой помадой, губы. Он резко пересел к ней и обхватил ее за плечи, пытаясь выглядеть как можно мужественней и уверенней.

– Не надо, Саша, – с нее мигом слетела вся веселость и беззаботность. Она стала смертельно серьезной.

– Почему? – не понял он.

– Не хочется. Сейчас не хочется.

– А потом захочется?

Она не ответила, но он ощутил торчащие в стороны иголки, как у ежика. Почему так сложно? Не то сказал, не так взглянул, не вовремя сделал. Какая-то дурацкая игра, в которой правила известны приблизительно и ладья может походить буквой Г только потому, что у нее настроение сегодня такое.

У Сани улетучился настрой, и захотелось сходить куда-нибудь буквой Г, но, если честно, он не представлял, как это. Вся приподнятость духа и веселость испарились, словно их и не было вовсе.

– Пора уходить, – сказал он мрачно и убрал руку.

Парень с серьгой принес счет. Саня отсчитал купюры и вложил в черную книжечку.

Ольга надела куртку, накинула капюшон и молча последовала к выходу по знакомому коридору, уже не такому темному из-за толстых свечей на маленьких полочках по углам. Они вынырнули из «норы» на свежий бодрящий воздух, в одно мгновение выдувший остатки наваждения.

– Пойду домой, пока отец не хватился, – она глядела куда-то в сторону.

– Я тебя проведу, – предложил Саня.

Он попытался взять ее за руку, но она мягко пресекла попытку и спрятала кулаки в карман куртки, сказав, что на улице холодно. Он не поверил.

Так они и шли в молчании, пока он подыскивал тему для разговоров. Как назло, на ум не приходили ни шутка, ни анекдот, ни интересное событие, только пустота, во мраке которой маршировал игрушечный заяц-барабанщик. Ему вспомнилась где-то услышанная фраза, что с хорошим человеком и помолчать приятно, но фраза показалась ему обидной – до ужаса хотелось что-то сказать, а молчание казалось ужасно неловким.

Медленно идя по плохо освещенной улице, они дошли до перекрестка у дома Тальберга. Саня размышлял, стоит ли ему попытаться поцеловать Ольгу или момент неподходящий. Ему и хотелось это сделать, и было боязно. Он не знал, как она это воспримет.

Они остановились. Он взял ее за руку. Она посмотрела него грустными глазами, отчего ему стало не по себе. Сейчас или никогда, загадал он, начав мысленный отсчет. Раз, два…

– Саша, – неожиданно сказала она, видимо, догадавшись о его намерениях. – Не обижайся, но думаю, у нас ничего не получится.

– Почему? – спросил он. Внутри что-то ухнуло во внезапно образовавшуюся пустоту. Он почувствовал, как глупо выглядит с мыслями о поцелуе.

– Ты хороший, милый…

За «хорошим» и «милым» слышалось жирное «но», и оно незамедлительно последовало.

– Но я так не могу, – сказала она. – Я думала, что… я не знаю… Я… я хочу… Не… не… Мы не…

Она запнулась и не смогла договорить. Развернулась и, не попрощавшись, быстро зашагала без оглядки, почти побежала, к дому, придерживая за лямки маленький рюкзак с тетрадками.

«Такой хороший день и так отвратительно закончился», – подумал Саня, отрешенно глядя ей вслед и не зная, что делать дальше. Он стоял, пока она не скрылась в подъезде, потом сплюнул на землю и процедил «Да пошла она, эта Барашкова!», но не потому, что хотел так сказать, а потому что от переполнявших эмоций ничего лучше не придумывалось.

Затем развернулся и побрел домой с надеждой, что у бабушки получается дать ладу с Лерой и его не ожидает конец света в отдельно взятой квартире.

16.

За окном наступала весна. Почти весь снег растаял. Только под самой стеной подсобного помещения, где хранились лопаты, тяпки и прочие грабли, высилась грязно-белая куча, исправно образующаяся на этом месте каждую зиму – туда сгребали снег после расчистки дорожек. Куча пряталась от солнца за стеной и могла пролежать неделю, пока тепло не доконает ее окончательно.

Приблизительно посредине поцарапанной классной доски пролегла граница между тенью и солнечным светом из окна. Приходилось постоянно щуриться, чтобы разглядеть текст в контрастном освещении.

– Не видно ни хрена, – пожаловались с задних рядов.

– Без разговоров, Косолапов, – повысил голос Тоцкий, безошибочно угадывая источник возмущений по небогатому лексикону. – Еще подобное скажешь – выгоню взашей из класса!

– Так не видно ж ни хрена! – возмутился Косолапов, искренне недоумевая, в чем он провинился.

– Егор! Последнее предупреждение.

Косолапов промычал что-то невнятное.

– Записываем тему занятия. Определенные интегралы.

Старшеклассники сидели сонные и лениво переписывали с доски за Тоцким, игнорируя его потуги объяснить отличие определенных интегралов от неопределенных. Скрипел мел и сыпался белым порошком на рукав. Не хотелось ничего ни говорить, ни объяснять, но и бросить совесть не позволяла.

Пухлый шахматист Ковалев неприкрыто клевал носом на задней парте. Тоцкий пытался игнорировать шум, но храп сильно отвлекал, и пришлось крикнуть:

– Ковалев!

Ковалев встрепенулся, похлопал глазами и заверил, что ничуть не думал спать и внимательно слушает, и снова захрапел громче прежнего.

Тоцкий перешел к демонстрации расчета определенных интегралов на конкретных примерах. Он стер с доски выкладки. Раздался разочарованный вздох.

– Опять переписать не успел…

В классе шла собственная внутренняя жизнь, активизированная потеплением и приходом весны. Едва Тоцкий поворачивался к доске, как за спиной возникало тихое размеренное шуршание передаваемых записок и перешептывание, перемежаемое вздохами.

Он периодически оборачивался к классу. Класс замолкал. Невинные лица с отсутствующими взглядами таращились на Тоцкого, имитируя интерес к происходящему у доски. Один Ковалев в открытую спал, запрокинув голову и приоткрыв рот, из которого тонкой струйкой вытекала слюна.

Тоцкий с горем пополам добил новую тему.

– Теперь напишем маленькую проверочную работу, – объявил он под недовольный гул. – Достаньте по двойному листку, подпишите фамилию на лицевой стороне. Заданий будет всего три, вариантов два. Приступаем.

Когда зазвонил звонок, массовый вздох облегчения и разочарования прокатился по классу. Школьники зашумели, передавая листочки и жалуясь на нехватку времени для решения задач.

Тоцкий поднял руку.

– Запишите домашнее задание!

– Сергей Сергеевич, – разнылся Косолапов, – нам и так до хрена задают по другим предметам.

– Вот и отлично. Если зададут немного больше, хуже уже не станет. Тем более, что лично ты домашнее задание никогда не выполняешь.

Тоцкий продиктовал номера упражнений из задачника, отпустил класс и, дождавшись, когда последний школьник покинет помещение, присел за учительский стол.

По расписанию занятия на сегодня закончились. Впереди проверка контрольных.

Он подтянул к себе стопку двойных листочков с закорючками и тяжко вздохнул, когда приятное солнечное тепло коснулось лица. Невыносимо, но надо пересилить врожденную лень, иначе станет совсем невмоготу. Он смирился с неизбежным и углубился в поиск ошибок.

Вершину стопки венчала работа Ковалева, сидевшего до победного конца и сдавшего контрольную последним. Трояк. Если бы Ковалев не дремал на уроках и самую малость усилий уделял учебе, стал бы отличником – ему на одной интуиции удавалось подобрать правильный ответ к задаче, перед которой пасовали круглые пятерочники.

Далее Марьянова, Кобылина, Перепелкина, Косолапов… Тоцкий черкал красной пастой, механически дописывал «плюс цэ» к неопределенным интегралам, размышляя о том, что разосланные резюме остаются без ответа, что учитель из далекой Лоскутовки никому не нужен и обречен до конца дней прозябать на копеечной зарплате, что…

…то, что находилось на следующем листке, не содержало интегралов и не имело отношения к математике.

Наши волны к берегу катятся,

Набираясь у ветра радости,

Не за смелость свою поплатимся,

А за отсутствие храбрости.

Ветер дует сильнее к берегу,

Направляет он волны соленые,

Чтобы мы друг в друга поверили,

Чтобы мы остались не сломлены.

Ветер гонит зеленые волны,

Что одна на другую похожи,

Мы с тобою стоим безмолвно,

Я люблю тебя, милый Сережа.

В третьей строфе рифма из дактилической перешла в женскую, и впечатление портилось, но оправданием тому являлась необходимость срифмовать последнюю строчку с именем. «Как оно сюда попало?», Тоцкий перевернул листок в поисках автора. Ожидаемо подпись отсутствовала.

Постучали. Он сначала отшвырнул стихи, потом затолкал их под локоть, будто преступник на месте преступления.

– Входите.

Показалась Ольга Барашкова. Ее маленькая аккуратная фигурка мялась на пороге. Она уставилась на Тоцкого, прикусив губу.

– Чего тебе?

– Извините, Сергей Сергеевич. Я, кажется, листики перепутала и проверочную работу по ошибке не сдала.

– Клади в стопку к остальным, – Тоцкий снова уткнулся в контрольные.

Ольга подошла к нему, неуверенно положила листок и продолжила стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Вы не находили… – она пробежалась взглядом по партам, – я тут…

– Еще что-то? – поднял голову Тоцкий.

– Нет, это все, – обреченно выдохнула она и нетвердым шагом вышла из класса, оглядываясь, словно что-то забыла или потеряла.

Едва за ней закрылась дверь, он взял ее листок и сверил почерк. Без сомнений, писалось одним человеком.

Тоцкий проверил работу и признал, что с математикой у Барашковой дела обстоят на порядок хуже стихов. Он подчеркнул красным цветом ошибки. Получалось максимум на троечку. Ручка, покачиваясь, зависла над бумагой.

Он еще раз перечитал стихотворение. Поставил четверку с минусом и вложил в листок с работой.

17.

Саня приволок чучело зайца, как и обещал. Чтобы дотащить, засунул в большой пакет и перемотал липкой лентой, стараясь не повредить по пути к институту. Как назло, день выдался ветреный, и пакет норовил вырваться из рук. На охране потребовали показать содержимое, посмотрели на торчащие уши, поулыбались и с шутками пропустили.

– Заяц получился, как живой, – согласился Тальберг, глядя чучелу в черные глаза. – Но я просил не приносить его сюда.

– Дмитрий Борисович, – обиделся Саня. – Это же память.

– Кольцов увидит и покажет нам с тобой такую «память», что и без зайца долго не забудешь, – проворчал Тальберг для проформы. Чучело ему понравилось.

У Сани улучшилось настроение. Он последние дни бродил по лаборатории с видом живого трупа и отказывался обедать, ссылаясь на внезапное несварение.