Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Он человек умный и мастер своего дела, – сказал сэр Дугалд, – он тебе устроит отпущение грехов так живо, что я и трубки выкурить не успею.

– Полно, – сказал умирающий, – не приставай ко мне со священником… Я умираю удовлетворенный. Скажи, бывал ли у тебя враг, не доступный ни для какого оружия… такой, что его и пуля не берет, и стрела скользит мимо; и для меча, для кинжала его обнаженное тело остается так же непроницаемо, как твоя стальная броня? Слыхал ты о таких людях?

– Даже очень часто, когда служил в Германии, – отвечал сэр Дугалд, – в Ингольштадте, например, был у нас такой молодец, что ни пулей, ни саблей его не прошибешь. Так уж наши солдаты прикладами его прикончили.

– Вот такой же и у меня непроницаемый враг, – сказал Ранальд, не обратив внимания на слова майора, – руки его обагрены самой драгоценной для меня кровью… А я ему оставляю душевное мучение, ревность, отчаяние и внезапную смерть… или жизнь еще хуже смерти. Таков будет удел Аллена Кровавой Руки, когда он узнает, что Анна станет женой Ментейта… Лишь бы я наверное мог знать, что это сбудется, это усладило бы мой конец, и ничего, что кровь моя пролита его рукою.

– Ну, коли так, – сказал майор, – больше с тобой толковать нечего. Только я позабочусь, чтобы к тебе ходило как можно меньше народу, потому что ты собрался на тот свет не таким манером, чтобы христианскому воинству подобало брать с тебя пример.

С этими словами он вышел из комнаты, и вскоре затем Сын Тумана испустил дух.

Между тем Ментейт, оставив отца с дочерью наедине приводить в порядок свои взволнованные чувства, обсуждал вместе с Монтрозом возможные последствия сделанного открытия.

– Если бы я прежде не знал, – говорил Монтроз, – то теперь мог бы догадаться, любезный Ментейт, что это открытие очень близко затрагивает вопрос о вашем личном счастье. Вы любите эту новоявленную леди и пользуетесь взаимностью. Касательно происхождения – теперь нечего сказать против; во всех других отношениях ее преимущества равняются вашим собственным; однако подумайте немного. Сэр Дункан – фанатик, по крайней мере пресвитерианец и бунтовщик против короля! Он у нас только в качестве военнопленного, я опасаюсь, что мы только начинаем продолжительную междоусобную войну. Как вы думаете, время ли теперь свататься к его наследнице? И вероятно ли, чтобы он захотел вас даже слушать в такое время?

Страсть делает человека изобретательным и красноречивым, а потому у молодого человека нашлись тысяча ответов на эти соображения. Он напомнил Монтрозу, что рыцарь Арденворский ни в политике, ни в религии никогда не был изувером; поставил на вид свое собственное, всем известное и испытанное усердие к королевским интересам и намекнул, что, женившись на наследнице Арденвора, он тем самым мог бы еще распространить и укрепить свое влияние. Затем он сослался на опасную рану сэра Дункана, на то, какому риску подвергается молодая девушка в том случае, если ее увезут в страну Кэмпбелов; если бы она вскоре лишилась отца и даже если бы просто его нездоровье затянулось, тогда Аргайл неминуемо очутится ее опекуном, и, следовательно, для Ментейта не будет никакой надежды получить ее руку, иначе как ценой собственной измены королю, а на подобную низость он не способен.

Монтроз согласился, что эти аргументы довольно вески, и, хотя, по его мнению, нелегко будет все это устроить, однако он допускает, что для пользы королевской службы, пожалуй, выгодно было бы как можно скорее покончить с этим делом.

– Я бы желал, – сказал Монтроз, – чтобы так или иначе все было кончено и чтобы эта прекрасная Брисеида была удалена из лагеря, прежде чем возвратится к нам наш горный Ахиллес, Аллен Мак-Олей… Боюсь я для вас смертельной вражды с этой стороны, Ментейт, и думаю, что самое лучшее было бы отпустить сэра Дункана домой на честное слово, пусть бы уехал вместе с дочерью, а вы отправляйтесь с ними, в качестве провожатого. Отсюда можно туда пробраться главным образом водой, так что для раненого старика переезд будет не особенно тяжел, а ваша собственная рана, друг мой, послужит честным предлогом к вашей временной отлучке из лагеря.

– Ни за что! – воскликнул Ментейт. – Хотя бы пришлось из-за этого отказаться от надежды, так недавно засиявшей передо мной, я ни за что не покину лагеря вашего превосходительства, покуда развевается королевское знамя. Будь я способен пробавляться подобными отговорками в то время, когда дело короля находится в таком критическом положении, я бы стоил того, чтобы эта рана стала злокачественной и высушила мою правую руку.

– Так, значит, вы решительно стоите на своем? – спросил Монтроз.

– Так же твердо, как Бен-Невис, – отвечал молодой джентльмен.

– В таком случае не теряя времени объяснитесь с рыцарем Арденворским. Если он даст вам благоприятный ответ, я берусь сам переговорить со старшим Мак-Олеем, и мы придумаем средство занять его брата где-нибудь подальше от армии до тех пор, пока он не примирится со своим теперешним разочарованием. Дай-то Бог, чтобы его пылкому воображению представился какой-нибудь восхитительный женский образ, который заставил бы его позабыть Анну Лейл!.. А вы находите, что это невозможная вещь, Ментейт? Ну, всякому свое: вы идите служить Купидону, а я Марсу.

Они расстались, и, согласно уговору, на другой день рано утром Ментейт попросил позволения наедине переговорить с раненым рыцарем Арденворским и сообщил ему о своем намерении искать руки его дочери. Сэр Дункан знал о их взаимной привязанности, но, по-видимому, не ожидал, чтобы Ментейт так скоро посватался. Он отвечал сначала, что и так уж слишком предавался ощущениям личной радости в такое время, когда его клан только что пережил великие потери и унижение, поэтому ему не хотелось бы помышлять о дальнейшем преуспеянии своего дома среди обстоятельств столь бедственных. Когда же именитый жених начал настойчиво поддерживать свое сватовство, старик попросил несколько часов на размышление, дабы на досуге обсудить вместе с дочерью вопрос, столь для него важный.

Исход этого совещания был благоприятен для Ментейта. Сэр Дункан Кэмпбел убедился, что для счастья его вновь обретенной дочери необходимо соединить ее с ее возлюбленным; не менее ясно было и то, что, если не заключить этого союза теперь же, Аргайл найдет тысячу предлогов помешать этому браку и предпочтет сам жениться на Анне. Между тем Ментейт пользовался такой прекрасной репутацией, а благодаря богатству и связям был такой знатный и завидный жених, что эти обстоятельства, по мнению сэра Дункана, могли служить противовесом к различию их политических убеждений. Впрочем, если бы собственное его мнение о выгодах этого брака было и не так высоко, вряд ли сэр Дункан решился бы идти наперекор склонности своей дочки. Одним из побуждений, заставивших его прийти к такому решению, было и шевельнувшееся в нем чувство фамильной гордости. Ему казалось унизительным представить свету наследницу Арденвора в качестве бедной приживалки и музыкантши замка Дарнлинварах, тогда как ввести ее в общество в качестве невесты или новобрачной супруги графа Ментейта, полюбившего ее в дни ее безвестности, значило доказать миру, что она всегда была достойна того высокого положения, которое теперь занимала.

Под влиянием таких соображений сэр Дункан Кэмпбел объявил влюбленным, что согласен на их брак, желает, чтобы он состоялся как можно тише и скромнее в капелле замка Инверлохи и чтобы церемонию совершил капеллан Монтроза. Было решено, что, когда Монтроз соберется уходить из Инверлохи, на что всякий день ожидали приказа, молодая графиня вместе с отцом своим отправится к нему в замок и останется там до тех пор, пока политические обстоятельства не дозволят Ментейту с честью покинуть свой настоящий военный пост. Однажды придя к такому решению, сэр Дункан, не обращая никакого внимания на девические колебания своей дочери, объявил, что медлить нечего, и назначил свадьбу вечером того же дня, то есть на другой вечер после сражения.

Глава XXIII

Пока я метался в кровавом бою,Он увлек синеокую деву мою.Илиада

По многим причинам было необходимо сообщить о перемене судьбы Анны Лейл ее давнишнему и ласковому покровителю, Ангусу Мак-Олею. Роль вестника принял на себя в этом случае Монтроз, который и рассказал ему в подробности это удивительное событие. Ангус с тем беззаботным и веселым равнодушием, которое составляло основу его нрава, выказал больше радости, чем удивления по поводу постигшего Анну благополучия; не сомневался, что она покажет себя достойной этого и, будучи воспитана в правилах благородной преданности королю, наверное наградит богатыми угодьями своего изувера отца какого-нибудь честного малого, королевского приверженца.

– Я был бы не прочь, если бы мой брат Аллен попытал счастья, – прибавил Ангус, – даром что сэр Дункан Кэмпбел единственный в мире человек, попрекнувший Дарнлинварах в недостатке гостеприимства. Анна Лейл всегда имела дар выводить Аллена из припадков мрачной задумчивости, и почем знать, может быть, женитьба окончательно сделала бы его человеком от мира сего.

Монтроз поспешил прервать дальнейшую постройку этих воздушных замков, заявив, что невеста уже просватана и, с согласия своего отца, почти сейчас выходит замуж за его родственника, графа Ментейта. А в знак особого уважения к Мак-Олею, так долго бывшему покровителем молодой девушки, он, Монтроз, явился теперь пригласить его, Мак-Олея, присутствовать при совершении брачного обряда. При этом известии лицо Мак-Олея приняло очень серьезное выражение, и он весь выпрямился с видом человека, который считает себя обиженным. По его мнению, молодая девушка провела столько лет под его кровлей и он всегда относился к ней так неизменно ласково, что при таком случае он вправе был ожидать не одних изъявлений простой вежливости. Можно бы, казалось, и посоветоваться с ним. Он желает всякого благополучия своему родственнику Ментейту, притом так искренно желает, как никто, однако надо сознаться, что Ментейт слишком поторопился. Легко было догадаться, какого рода чувства Аллен питает к Анне Лейл, и его брат решительно отказывался понять, почему, имея высшие права на ее признательность, Аллен оставлен совсем в стороне и даже без всяких предварительных рассуждений.

Монтроз ясно видел, к чему клонятся все эти доводы, а потому умолял Ангуса внять голосу рассудка и сообразить, мыслимое ли дело, чтобы рыцарь Арденворский захотел отдать руку единственной дочери своей и наследницы такому человеку, как Аллен, который, при всех своих несомненных и превосходных качествах, обладает, однако же, и некоторыми свойствами, омрачающими его до такой степени, что самые близкие люди боятся его и трепещут.

– Милорд, – сказал Ангус Мак-Олей, – брат мой Аллен, как и все мы, Богом созданные, одарен и хорошими и дурными качествами; но в вашей армии нет воина храбрее и доблестнее его, а потому он не заслужил, чтобы счастье его жизни столь мало интересовало вашу светлость, а также его близкого родственника и ту молодую девицу, которая всем обязана ему и его семейству.

Тщетно старался Монтроз перевести вопрос на другую точку зрения; Ангус упорно стоял на своей, а он был именно из того сорта людей, которые, раз забрав себе что-нибудь в голову, совершенно не способны сдаться на чужие доводы. Тогда Монтроз переменил тон и свысока посоветовал Ангусу не разжигать своих чувств, которые могут вредно отозваться на службе его величеству; он указал на необходимость никоим образом не мешать Аллену выполнить до конца возложенную на него миссию.

– А эта миссия, – продолжал Монтроз, – сама по себе весьма почетная для Аллена, важна еще тем, что через нее можно ожидать великих выгод для короля. Поэтому надеюсь, что вы не станете входить теперь в непосредственные сношения с вашим братом и не будете поднимать вопросов, могущих отвлечь его от столь важного предприятия.

На это Ангус угрюмо отвечал, что он не зачинщик ссор, никого подстрекать не намерен и желал бы скорее сыграть роль миротворца. Брат его и сам за себя сумеет постоять не хуже других; а что до того, чтобы довести до сведения Аллена о случившемся, об этом беспокоиться нечего: у него свои способы, и всем известно, что Аллен не нуждается в особых курьерах для получения вестей. Только нечего будет удивляться, если он вдруг явится раньше, чем его ожидают.

Монтроз только и мог от него добиться обещания не вмешиваться. Ангус Мак-Олей был добрейший человек, приятного и ровного нрава; но, как только задевали его гордость, корысть или предрассудки, он становился невозможен. Поняв, что больше нечего делать, маркиз прекратил дальнейшие пререкания по этому поводу.

Можно было ожидать, что более любезным гостем на свадьбе и, главное, более горячим участником свадебного обеда окажется сэр Дугалд Дальгетти, которого Монтроз решил пригласить, потому что он принимал участие во всем предшествующем. Однако и сэр Дугалд как-то замялся, посмотрел на рукава своей фуфайки, продранной на локтях, на кожаные штаны, протертые на коленках, и пробормотал довольно неопределенное согласие, поставив его в зависимость от того, как ему посоветует благородный жених. Монтроз несколько удивился, но не удостоил выказать неудовольствия и предоставил сэру Дугалду действовать по собственному усмотрению.

Дальгетти немедленно отправился в комнату жениха, который в эту минуту из своего скудного походного гардероба выбирал предметы, наиболее пригодные для предстоящей церемонии. Сэр Дугалд вошел, с весьма вытянутой физиономией поздравил графа с ожидающим его благополучием и прибавил, что, к величайшему своему сожалению, не может присутствовать на свадьбе.

– Откровенно говоря, – сказал он, – я только причинил бы вам неприятность, явившись на бракосочетание в таком виде: мне нечего надеть. Дыры и прорехи, штопки и заплаты на гостях могут показаться дурным предзнаменованием, суля в будущем такие же прорехи в вашем семейном счастье… Да, по правде сказать, милорд, сами вы отчасти виноваты в этом досадном обстоятельстве: не вы ли заставили меня сыграть дурака, послав меня доставать кожаное платье из добычи, доставшейся Камеронам? А это все равно что послать за фунтом свежего масла в собачью пасть. Пришел я туда, милорд, а они на меня и палашами и кинжалами замахали, и бормочут что-то, рычат на своем будто бы языке… Сдается мне, что эти хайлендеры не что иное, как настоящие язычники; уж очень мне зазорно показалось, как вчера изволил отправляться на тот свет мой знакомый, Ранальд Мак-Иф.

Ментейт находился теперь в том блаженном состоянии духа, когда человек ко всем и всему относится благодушно; поэтому серьезная жалоба сэра Дугалда показалась ему только забавной. Он попросил его принять в подарок роскошный кожаный камзол, разложенный на полу.

– Я только что думал сам в него облачиться, – сказал Ментейт, – потому что это единственная одежда, показавшаяся мне приличной для свадьбы, как наименее воинственная, а других у меня здесь нет.

Сэр Дугалд начал извиняться, уверял, что не хочет его лишать такого наряда и прочее; но потом ему, по счастью, пришло в голову, что, по военным обычаям, графу приличнее венчаться в панцире, подобно тому как венчался принц Лео фон Виттельсбах, сочетавшийся браком с младшей дочерью старого Георга Фридриха Саксонского в присутствии доблестного Густава Адольфа, Северного Льва, и прочее и прочее. Граф Ментейт добродушно рассмеялся и согласился, обеспечив за собой, по крайней мере, одну довольную физиономию на своем свадебном пиру. Молодой человек надел легкие, украшенные насечкой латы и прикрыл их отчасти бархатным камзолом, а также широким голубым шелковым шарфом, который он носил через плечо, сообразно своему званию и моде того времени.

Все было готово к свадьбе. Согласно шотландскому обычаю, условились, чтобы жених и невеста больше не видались до той минуты, как предстанут перед алтарем. Настало время жениху отправиться в капеллу, и он, стоя в небольшом зале у дверей, ждал только маркиза Монтроза, который вызвался исправлять при нем должность шафера.

Отвлеченный какими-то спешными делами военного управления, маркиз замешкался, и Ментейт ожидал его с понятным нетерпением, так что, услыхав стук растворяемой двери, он со смехом сказал:

– Изволили немного запоздать!

– Нет, вы увидите, что я еще слишком рано явился, – сказал Аллен Мак-Олей, вторгаясь в зал. – Обнажайте меч, Ментейт, защищайтесь как мужчина или умрите как пес!

– Ты с ума сошел, Аллен! – сказал Ментейт, дивясь его внезапному появлению и неизъяснимому бешенству его лица и движений. Его щеки были покрыты мертвенной бледностью, глаза хотели выскочить из орбит, на губах выступала пена, и он метался, как бесноватый.

– Лжешь, изменник! – крикнул он яростно. – И теперь лжешь, и прежде всегда лгал… Вся твоя жизнь – сплошная ложь!

– Если бы я искренно не считал тебя безумным, тут бы тебе и конец, – сказал Ментейт. – В чем же и когда я тебя обманывал?

– Ты мне сказал, – отвечал Мак-Олей, – что не женишься на Анне Лейл!.. Низкий предатель!.. Разве сейчас она не ждет тебя у алтаря?

– Ты неточно передаешь мои слова, – возразил Ментейт. – Я говорил, что ее темное происхождение служит единственным препятствием к нашему браку. Теперь это препятствие устранено, и с чего же ты вообразил, что я буду отказываться от своих намерений в твою пользу?

– Так обнажай меч, – сказал Мак-Олей, – мы поняли друг друга!

– Ну нет, – сказал Ментейт, – не теперь и не здесь! Аллен, ты меня довольно знаешь, подождите до завтра, и тогда давай драться сколько угодно.

– Нет, сейчас… сию минуту или никогда, – отвечал Мак-Олей. – Далее этого часа я тебе не дам торжествовать… Ментейт, заклинаю тебя нашим близким родством, общими трудами и битвами – обнажай меч и защищайся!

С этими словами он схватил графа за руку и сжал ее с такой силой, что из-под ногтей Ментейта брызнула кровь. Он с сердцем оттолкнул Аллена и воскликнул:

– Ступай прочь, сумасшедший!

– Коли так, пусть сбудется видение! – сказал Аллен и, обнажив свой дирк (кинжал), он со всей своей богатырской силой ударил им в грудь Ментейта. Лезвие скользнуло по крепкому стальному панцирю концом вверх и нанесло графу глубокую рану между плечом и шеей; удар был так силен, что жених упал на пол. В ту же минуту через боковую дверь в зал вошел Монтроз. Привлеченные шумом и испуганные гости тоже сбежались; но прежде, нежели Монтроз успел хорошенько понять, что случилось, Аллен Мак-Олей стремительно пробежал мимо него и как молния пустился бежать вниз по лестнице.

– Часовые, ворота на запор! – крикнул Монтроз. – Хватайте его… убейте, если станет сопротивляться… будь он мне брат родной, я не оставлю его в живых!

Но Аллен тем же кинжалом положил на месте часового, промчался через лагерь, как дикий олень, невзирая на то, что все, слышавшие крик Монтроза, бросились за ним вдогонку, потом кинулся в реку, вплавь добрался до противоположного берега и скрылся в лесу.

В тот же вечер брат его Ангус со своим кланом покинул лагерь Монтроза, направился домой и с тех пор больше не примыкал к войскам роялистов.

Насчет Аллена носились слухи, будто через самое короткое время по совершении этого дела он внезапно ворвался в замок Инверэри, в тот самый зал, где Аргайл в то время созвал военный совет, и кинул на стол окровавленный кинжал свой.

– Это не кровь ли Джемса Грэма? – спросил его Аргайл, и на лице его отразилась хищная надежда пополам с ужасом при виде неожиданного и страшного гостя.

– Это кровь его любимца, – отвечал Аллен Мак-Олей, – та кровь, которую мне было на роду написано пролить, хотя охотнее пролил бы я свою собственную!

С этими словами он повернулся, вышел из замка, и с той поры ничего определенного о его судьбе не известно.

Вскоре после того видели, как мальчик Кеннет с тремя остальными Сыновьями Тумана переплывали озеро Лох-Файн; из этого заключили, что они отправились выслеживать Аллена Мак-Олея и, настигнув его где-нибудь в глуши, умертвили. По другим слухам, Аллен ушел за границу, постригся в монахи и умер в картезианском монастыре{118}. Но ни те ни другие сведения нельзя считать вполне достоверными.

Однако мщение его было далеко не так полно, как он, вероятно, думал. Правда, рана, нанесенная им Ментейту, была настолько серьезна, что долго держала в постели молодого человека; однако благодаря панцирю, в который майор Дальгетти, к счастью, заставил его нарядиться к свадьбе, удар оказался несмертельным. Тем не менее Ментейт должен был оставить службу при Монтрозе. По зрелом рассуждении решили, что он вместе со своей невестой, едва не надевшей по нем траура, и с раненым тестем отправится к сэру Дункану в замок Арденвор. Дальгетти проводил их только до лодки, настойчиво доказывая Ментейту необходимость возведения форта на Друмснэбе ради успешнейшей обороны наследственного замка своей супруги.

Путешествие совершилось вполне благополучно, и через несколько недель Ментейт настолько поправился, что был обвенчан с Анной в замке ее отца.

Хайлендеры были несколько озадачены тем, что Ментейт мог выздороветь вопреки предсказаниям ясновидящего, наиболее опытные прорицатели даже прямо сердились на него за то, что остался жив. Другие же находили, что пророчество и так исполнилось довольно точно, потому что рана нанесена была той самой рукой и тем самым оружием, которые были предсказаны; и все были согласны в том, что история кольца с изображением мертвой головы была предзнаменованием смерти отца невесты, который скончался через несколько месяцев после свадьбы дочери. Что до неверующих, они полагали, что все это пустые бредни, и так называемые видения Аллена объясняли внушением его собственных страстей: издавна заметив, что Анна предпочитает ему Ментейта, и видя в нем опасного соперника, Аллен боролся между велениями своей совести и стремлениями собственного сердца, почти невольно шептавшего ему, что надо убить соперника.

Здоровье Ментейта не настолько поправилось, чтобы дозволить ему вновь присоединиться к Монтрозу в течение его краткой и славной карьеры. Когда же этот воинственный герой распустил свое войско и покинул Шотландию, Ментейт решил не покидать домашнего очага и жил частным человеком вплоть до Реставрации{119}. Дождавшись этого счастливого события, он занимал в краю важные общественные должности, приличные его сану, дожил до глубокой старости, пользуясь всеобщим уважением и семейным счастьем, и скончался в преклонных летах.

Действующие лица нашей повести были так немногочисленны, что, за исключением Монтроза, подвиги и судьба которого стали достоянием истории, нам остается упомянуть об одном лишь сэре Дугалде Дальгетти. Этот джентльмен продолжал со всевозможной точностью исполнять свои обязанности и получать свое жалованье, пока, в числе других, не попал в плен в битве при Филипхоу. При этом случае он, вместе со своими сотоварищами офицерами, был приговорен к смертной казни, причем приговор последовал не от военного или гражданского суда, а по желанию пресвитерианских проповедников, которые решили пролить их кровь в виде искупительной жертвы перед Господом за грехи государства, рассудив за благо обречь их на ту меру, которая была применена в древности к хананеям.

Тогда некоторые лоулендерские офицеры, состоявшие на службе у ковенантеров, заступились за Дальгетти, поставив на вид своему начальству, что такой опытный воин может оказать важные услуги в их армии, а уговорить его на перемену службы будет не особенно трудно. Однако на этот счет они ошиблись, и сэр Дугалд неожиданно выказал необычайную твердость. Он нанялся на известный срок служить королю, и до истечения этого срока его правила не дозволяли ему ни тени отступления от непоколебимой верности его величеству. Такие тонкости были, в свою очередь, недоступны пониманию ковенантеров, и сэр Дугалд рисковал приять мученический венец за верность не то чтобы той или другой политической идее, а просто строгому понятию о нерушимости наемных обязательств. По счастью, однако, его доброжелатели сочли, что сроку его службы оставалось всего-то две недели, он очень хорошо знал, что по миновании этого времени никто и не подумает снова вербовать его в королевские войска, но тем не менее ничто в мире не могло бы его заставить изменить своему знамени в течение этих двух недель. Не без труда удалось его приятелям выхлопотать ему отсрочку на две недели, по истечении которых Дальгетти оказался готовым подписать какие угодно условия. Итак, он поступил на службу к ковенантерам и добился майорского чина в отряде Гилберта Кэра, более известном под именем Церковной конницы.

О дальнейших его подвигах мы ничего не знаем. Известно только, что в конце концов он поселился в родовом своем поместье Драмсуоките; но завоевал его не мечом, а посредством мирного бракосочетания с Ханной Стрэхен, довольно пожилой женщиной и вдовой того самого абердинского ковенантера, который когда-то купил это имение.

По некоторым сведениям, сэр Дугалд пережил революцию{120}, судя по тому, что еще не так давно жили люди, помнившие, как он, в глубокой старости и совсем глухой, разъезжал по гостям в своем округе и всюду пускался в нескончаемые россказни про бессмертного Густава Адольфа, Северного Льва и оплот протестантской религии.